– Я же о тебе столько всего слышал! Кто бы мог подумать, что с таким мастером в одной камере сидеть буду? – взволнованно заговорил уголовник. – Скажу своим уркаганам, так и не поверят. – И он громко, не в силах сдержать раздиравшие его эмоции, выкрикнул: – Господа, знаете ли вы, какой это человечище! Это же сам Маэстро! Не было в Российской империи лучшего карманника, и вряд ли когда появится. Он работает только в театрах. И он наш, пролетарский! Говорят, что в Ла Скала^[39] он буржуев до нитки обобрал! Для меня честь сидеть с вами в одной камере!

– Вы преувеличиваете мои достоинства, коллега, – смиренно отвечал куртуазный. – Подрастает очень многообещающая молодежь. Уверен, что многих из них ожидает большое будущее. Если, конечно, новая власть их не перебьет… Я просто очень люблю театр, торжество музыки, возвышенную атмосферу. Это дамы, наконец! А какой в театрах буфет! Такого не встретишь нигде. Питаться-то как-то надо, вот и приходиться мне иной раз облегчать карманы состоятельных граждан… Уверяю вас, это не от жадности, а исключительно из любви к искусству. Я беру ровно столько, чтобы сходить на очередную премьеру и пообедать в буфете. Как всякий театрал, я не могу позволить себе ходить в театр в одном и том же костюме, вот и приходится каждый раз покупать новый, а это дополнительные траты. А потом, я хожу не один, а с дамами! И каждая из них очень шикарна. Как же я буду выглядеть, если не сделаю ей хороший подарок. Так что поймите меня правильно, господа, в какой-то степени я – просто жертва искусства.

Штабс-ротмистр Починков лежал на своей лежанке и, уперевшись взглядом в потолок, слушал развернувшийся диалог. Желания разговаривать не было. Но самое скверное состояло в том, что он не представлял себе свое ближайшее будущее. Вместе с тем его охватило какое-то равнодушие к собственной судьбе. Никому нет никакого дела до отдельно взятой личности, когда ломаются и крушатся целые империи. Судя по живописному рассказу Маэстро, каждого из сидящих здесь ожидает не самое благостное будущее. Если удастся уцелеть во всей этой кутерьме, то можно будет считать, что ему крупно повезло. Наступило черное время, когда министров к стенке ставят ни за грош, что уж говорить о каком-то штабс-ротмистре. Может, завтра и расстреляют. Икону забрали, продадут какому-нибудь толстосуму из Европы, деньги поделят, а ненужного свидетеля расстреляют.

В тюремном коридоре послышались шаги, некоторое время за дверью раздавались приглушенные голоса, после чего в замке заскрежетал ключ. Дверь с тягучим стоном раскрылась, и в камеру вошли два надзирателя.

– Починков, на выход! – сказал один из них, кольнув штабс-ротмистра неприязненным взглядом.

– С вещами?

– Можешь оставить. Они тебе больше не понадобятся, – ответил другой, мрачно хмыкнув.

– Ну вот, еще одного забирают, – произнес старожил камеры. – Жандармский офицер Григорьев тоже про вещички спрашивал, дескать, могут понадобиться. А ему ответили: «Там, куда ты пойдешь, одежда ни к чему». А потом вывели его и за окном раздался залп, больше мы его не видели.

Все устремили на штабс-ротмистра Починкова сочувствующие взгляды. Многого не нажил, но вот фуражку он заберет с собой. Помирать, так уж лучше с покрытой головой. Стараясь не смотреть по сторонам, Георгий твердой походкой зашагал к двери.

На него надели наручники и повели по длинному коридору. Спустились с четвертого этажа прямо в засаженный кленами двор, где пугливо шарахались долговязые тени. За спиной высилась пятиглавая церковь с белыми куполами. Настроение – так себе, пустое! Он совершенно ничего не чувствовал, все происходило как-то мимо него, словно на расстрел выводили кого-то другого, а сам он был лишь сторонним наблюдателем. Реальность не тяготила, хотя и навалилась со всей определенностью: сбившись в кучку, в сторонке стояло стрелковое подразделение красноармейцев, они курили махорку и от души злословили в адрес враждебного класса. На узкой лавочке сидел белобрысый офицер лет тридцати пяти, по-видимому, он должен был командовать расстрелом. Он курил какую-то заокеанскую дрянь, и дым от жженой полыни распространялся по всему двору. Здесь же высилась щербатая стена, к которой ставили приговоренных. Все предельно просто. Это тебе не виселицу сооружать.

В прежние времена исполнителей на расстрел обычно назначали. Добровольцев было не сыскать, дело это было подневольным. Боевые патроны смешивались с холостыми, чтобы каждый из стрелявших думал, что не его пуля убила приговоренного. Если после расстрела смертник оставался в живых, то офицер, командовавший расстрелом, был обязан добить приговоренного выстрелом в голову. Интересно, у большевиков такие же порядки, или они придумали нечто более злодейское?

Отшвырнув сигарету, офицер скомандовал:

– Подведите его к стене.

Голос у него оказался сильным и звонким. Несмотря на явную молодость, было видно, что он привык приказывать, и знал, что его приказ будет исполнен незамедлительно.

Штабс-ротмистра Починкова подвели к тюремной стене. Только сейчас, приблизившись к ней на расстояние вытянутой руки, он смог увидеть, насколько щербата стена. Сколько же народу возле нее расстреляли… Сто? Двести? А может быть, тысячу?..

Расстрельная команды вытянулась в строй.

– Можем завязать вам глаза, – предложил офицер.

Штабс-ротмистр усмехнулся:

– Ваша любезность не знает границ. Не утруждайтесь. Помру как-нибудь без ваших предложений.

– Дело ваше, – равнодушно пожал плечами офицер. – Может, вы имеете последнее желание? Постараюсь исполнить, если это будет в моих силах.

– Не играйте в благородство, это вам не к лицу. Впрочем, не хотел бы умирать со связанными руками. Если это вам ничего не стоит, снимите с меня кандалы! Хочу умереть свободным.

– Снимите с него наручники, – приказал офицер.

Подошедший надзиратель, повернув крошечным ключом в замке, снял с Георгия наручники и отошел в сторону.

– Готовьсь!

«Главное – не зажмуриться», – штабс-ротмистр Починков приподнял подбородок, стараясь смотреть выше.

– Целься! Пли!!

Прозвучал залп, от которого заложило уши. Из стволов винтовок поднимался темно-серый дымок от сожженного пороха. К своему немалому удивлению, Починков продолжал стоять на ногах. Говорят, что умирающие совершенно не чувствуют боли, но он знал, что через мгновение он рухнет бездыханным.

Вдруг неожиданно офицер подошел к штабс-ротмистру и сочувственно спросил:

– Как вы себя чувствуете?

– Для расстрелянного я чувствую себя вполне удовлетворительно.

– Извините, что я подверг вас такому нелегкому испытанию, но это было необходимо. Вы свободны!

– Это такая большевистская шутка, чтобы расстрелять меня завтра? Нет уж, стреляйте сейчас! Для меня один день ничего не решает.

– Я обладаю большими полномочиями и вправе решать, что с вами делать. А мои намерения таковы… Можете идти на все четыре стороны!

– Кто вы?

– В пятнадцатом году в штабе фронта я возглавлял отдел военной контрразведки. Сейчас занимаюсь тем же самым, но уже при нынешнем правительстве.

– И в каком вы звании?

– Подполковник.

– Какими словами мне благодарить вас?.. Господин подполковник… или, может быть, все-таки товарищ подполковник?..

Военный контрразведчик сдержанно улыбнулся:

– Можете называть меня господин подполковник, а можете товарищ Куракин. Как вам заблагорассудится, я не обидчивый.

– И каково это – предавать Россию… товарищ Куракин?

– Вы заблуждаетесь, господин штабс-ротмистр, Россию я не предавал. Я как раз служу России. А какого она будет цвета: белого или красного, для меня не имеет значения. Главное, чтобы она была! Так куда вас отвезти?

– Если вам не трудно, отвезите меня к моей невесте. Я давно ее не видел. Хочу забрать ее с собой, а дальше пусть будет так, как будет.

– Вы говорите о Марии Разумовской? – спросил Куракин.

– Именно о ней, – удивленно протянул штабс-ротмистр. – Вы с ней знакомы?

– Да. Это она попросила меня сделать все возможное, чтобы вытащить вас из «Крестов». И хорошо, что я успел. Иначе вас сегодня расстреляли бы.

– Как она узнала, что я в «Крестах»? – глухим голосом спросил Починков.

– Я ей сообщил об этом… Просматривал списки поступивших в «Кресты» и натолкнулся на ваше имя. Решил проверить, действительно ли вы тот самый Починков, о котором она мне как-то обмолвилась… Мне известно, насколько вы с ней были близки. Так что я не могу отвезти вас к Марии. Теперь она – моя жена…

Лучше бы вы меня расстреляли, подполковник. Почему вы этого не сделали? – простонал штабс-ротмистр. – В этом перевернутом мире Мария оставалась последней моей отрадой. Теперь я не знаю, что мне делать, – отвернувшись, произнес Починков.

– Я это сделал потому, что дал слово офицера спасти вас.

– Вы хотите сказать, красного офицера?

– А разве честь офицера имеет какой-то цвет? И своих убеждений я не поменял… Об этом знают и те, кто доверил мне защищать безопасность России… Давайте я вас все-таки выведу за пределы «Крестов», а там вы уж сами решите, куда вам следует идти. И не испытывайте моего великодушия, оно не безгранично… А дорогу к Марии забудьте навсегда! Такое решение будет лучшим для нас всех! Она уже сделала свой выбор и вряд когда-нибудь его изменит.

Они прошли мимо церкви Святого Александра Невского, выложенного из красного кирпича (из такого же были построены тюремные корпуса; в «Крестах» преобладал красный цвет, что угнетающе действовало на психику заключенных) и повернули прямиком на Арсенальную набережную, с которой доносился гул редко проезжающих машин. Выйдя за пределы внутренней стены тюрьмы, они дошли до другой каменной ограды, такой же высокой, обмотанной заржавленной колючей проволокой, и оказались у обшарпанного флигеля, притулившегося к стене казармы. Выход из тюрьмы преграждали кованые ворота с небольшой дверью.

Неожиданно громко, заставив вздрогнуть, прозвучала корабельная сирена с пришвартованного неподалеку судна.

Охрана, стоявшая у дверей, узнала в молодом офицере человека, обладающего большими полномочиями, и почтительно отступила. Дежурный по контрольно-пропускному пункту – грузный коренастый дядька лет сорока, из уважения к военному контрразведчику лично открыт дверь и стоял навытяжку до тех пор, пока подполковник Куракин со штабс-ротмистром Починковым не вышли за пределы узилища.

С Невы тянуло холодом, было зябко. На поверхности мутной серой воды чешуйками разбегался свет. Протяжно завывал стылый северный ветер. Грозовым фронтом надвигалась темная туча. Над головами шуршали сухими листьями ветки деревьев. Порывистый ветер подхватывал с земли мелкий сор и, словно играя с ним, уносил куда-то далеко.

Неожиданно с церкви Святого Александра Невского торжествующе и сладко заголосили колокола. Звук был густой и тягучий, словно нектар. Его хотелось пить. Починков глубоко вздохнул полной грудью, задержал воздух в легких. Шумно выдохнул. Вот, кажется, и напился.

Они помолчали, думая каждый о своем, потом, разбивая затянувшуюся паузу, Куракин спросил:

– Так куда вас отвезти?

– Пока не знаю. Пройдусь пешком, а там видно будет.