Воздух в мастерской стал вязким, будто налитым в сосуд. Алиса стояла перед картиной, не в силах пошевелиться. Ветер за окном замер, часы в углу перестали тикать. Только её сердце продолжало стучать – гулко, с перебоями. Руки – по швам, как у солдата. Только пальцы едва подрагивали, вспоминая тепло его присутствия. Как будто даже в его отсутствии он оставался – в воздухе, в тенях, в самой ткани пространства. Картина лежала на столе, как обнажённый нерв. Цвета на ней пульсировали, будто жили своей жизнью. Там, где должен был быть белый фон, пробивалась странная синева – как след удара. Алый мазок в углу мигнул – не отражением, не игрой света. Движением. Она моргнула. И снова – всё застыло. Окна дрожали от порывов ветра, хотя стекло не треснуло. Тени на стенах тянулись вверх, растягивались, будто пытались сорваться с плоскости. Сквозняк прошёлся по мастерской, хотя окна были закрыты. Одна из кистей, упавших после хлопка двери, медленно покатилась по полу. Звук – глухой, слишком громкий для такой лёгкой вещи. Алиса подошла ближе. Каждый шаг отдавался внутри, как удар молота по кости. Она вдыхала глубоко – запах терпкий, въедливый. Краска, масляная и старая. Под ней – пыль. И ещё что-то. Как после выстрела. Сера и расплавленный свинец. Запах напоминал утро после пожара – обугленные балки, мокрые угли, гари больше, чем воздуха. Холст будто притягивал. Не взгляд – кожу. Узор на запястье заныл, как старая рана перед грозой. Пальцы Алисы скользнули по раме – там, где трещина образовывала букву “М”. Ровно на три секунды (отсылка к правилам мира) кожа прилипла к холсту, будто её втягивали внутрь. Боль ударила, как от ожога, но огня не было – только вспышка, и мир перевернулся. Мир сорвался. Пространство схлопнулось. Комната исчезла. Осталась только тьма и пламя. Три секунды. Или вечность. В центре – женщина. Не картина. Не образ. Настоящая. Или настолько настоящая, что Алиса не могла дышать. Силуэт в огне. Волосы – горящие пряди, тянущиеся в воздух. Как змеи. Её губы раскрылись – не для крика, а для шёпота, который Алиса чувствовала костями: “Ты разожжёшь огонь снова”. Пламя лизало её кожу, но не оставляло следов – будто она была не жертвой, а фитилём, горящим изнутри. Алиса шагнула вперёд. Или ей так показалось. Огонь не обжигал – он был тёплым. Слишком тёплым. Убаюкивающим. Обволакивающим. Тень за женщиной на мгновение приобрела форму зеркала. Изнутри на неё смотрела сама Алиса. Но с глазами чужими. Пустыми. Боль. Внезапная. Острые края холста разрезали кожу, когда она бессознательно сжала край картины. Кровь капнула на холст – и сожглась, оставив чёрный след. Но Алиса знала: это не просто “М”. Это та же метка, что выжгли на её запястье в ночь пожара. Знак, который Дэмиен бессознательно повторял на оконном стекле. Печать их общей тайны. Та самая. Из детства. Из пролога. Из шрама. На запястье – жар. Узор пульсировал, как второе сердце. Или настоящее, если первое больше не принадлежит ей. Звон стекла. Алиса обернулась – зеркало треснуло. Линии расходились от центра, будто его ударили изнутри. В трещинах – тот же силуэт. Та же женщина. Или Алиса. Или обе сразу. Комната дрогнула. Не физически – на уровне восприятия. Как будто стены стали дальше. Тень от люстры на потолке превратилась в паутину. Лампочка мигнула. В углу – раздался еле слышный плач. Или пение. В зеркале – отражение Алисы отставало. На полсекунды. Голова повернулась – а отражение только собиралось это сделать. Тень у её ног – длиннее, чем должна быть. И двоится. Вторая тень тянулась к холсту, словно пыталась вплестись в изображение. Алиса не моргала. Инстинкт шептал: «Если моргнёшь – она подойдёт ближе». Она уже подходила. Женщина в пламени. Из холста. Из зеркала. Из шрама. Картина снова была неподвижна. Всё исчезло. Тень, кровь, пламя. Только мазок крови оставался в центре. И он уже высыхал. Но теперь он выглядел… органично. Как часть композиции. Как будто художник знал, что она оставит этот след. Алиса тяжело опустилась в кресло. Её трясло. Руки – прижаты к груди. Внутри – пусто. Нет мыслей. Только образ. Только жар.

– Что это было? – прошептала она.

Ответа не было. Только тишина. Но теперь она звенела, как колокол под водой. Она встала. Подошла к умывальнику. Смыла кровь. Вода потемнела, стала густой. Как чернила. Или масляная краска. Или сгущённая тень. В стекле раковины мелькнуло лицо. Не её. Или её, но не сейчас. Вернувшись к столу, она увидела: ни крови, ни буквы. Только тень. В углу. Едва различимая. Как ожог на холсте. Как память. Тишина стала плотной. Как дым перед вспышкой. Алиса села снова. Закрыла глаза. Но увидела не тьму – огонь. Пульсирующий. Тянущийся к ней. Как будто кто-то внутри неё ждал. Ждал сигнала. Ждал касания. На запястье – новый жар. Узор менялся. Из буквы "М" расползались линии. Как змеи. Они сцепились хвостами. Петля. Бесконечность. Круг, который нельзя разорвать. И она знала: это не финал. Это первый знак. Первый ход. В игре, чьи правила она почти вспомнила. Почти. Но этого уже хватало, чтобы начался пожар. Тишина в мастерской изменилась. Она больше не была просто отсутствием звука – теперь это было что-то живое, настороженное. Будто тени в углах затаились, прислушиваясь. Алиса стояла посреди комнаты, между холстом и зеркалом, между прошлым и тем, что только начинало вылезать наружу. Её пальцы медленно расправили бархатный свёрток, оставленный Дэмиеном. Ткань казалась слишком тяжёлой, как будто внутри была не картина – а сердце. Или капкан. Свёрток раскрылся, как рана. Картина внутри дрожала, несмотря на неподвижный воздух. Женщина на фоне пламени – почти без лица. Черты размыты, словно их вытерли пальцами, но оставили злой след. Тень за её спиной напоминала что-то большее, чем огонь. Что-то, что шептало. В углу холста – подпись. «V.L. 2009». Угольный штрих, уверенный. Как выстрел. Алиса не выругалась. Не вскрикнула. Она просто встала, не дыша. И позволила воспоминанию ударить. Пожар. Виктория. Крик, которого никто не слышал. Тело в пламени. И потом – ничто. Только этот запах. Гари. Серы. Пластика и волос. Она тронула трещину на холсте. Пальцы стали чёрными. Сажа. И что-то блестящее – как металлический порошок. Пепел с вкраплениями костяной пыли. Алхимия. Или ритуал.

– Ты не сгорела, – её голос был ровным. Почти заботливым. – Или не до конца.

За спиной заскрипел пол. Никого. Но кто-то был. Где-то между пятнами света и отблесками прошлого. На полу, у самой двери, появилась капля. Красноватая. Пульсирующая. Кровь? Краска? Или чернила, которыми подделывают подписи? Алиса потянулась к подоконнику. Открыла коробок спичек. Пальцы дрожали. Не от страха. От узнавания. Жар был знаком. Дверь снова распахнулась – рывком, как будто кто-то ударил в неё изнутри. Кисти в банке зазвенели. Одна упала. След на полу – в форме трезубца. Символ галереи Рейнольдса. И змеи, впившейся в него кольцом. Алиса выругалась. Шепотом. На языке, которым уже не пользовалась. Зеркало. Трещины – как сеть, раскинувшаяся по поверхности. В одной из них – глаз. Только на секунду. Глаз, в котором отражалась её собственная тень. Но чужая. Длиннее. Темнее. Она не двигалась синхронно. И тень тянулась к картине.

– Она ждёт, – сказала Алиса, но голос был не её. Слова вышли изнутри. Или из зеркала.

Свёрток на столе шевельнулся. Не физически. Энергетически. Как сердце под кожей. На поверхности ткани проступил узор. Буква – «М». Но больше. Змеиный завиток. Восьмёрка. Петля. Символ бесконечности. Или тюрьмы. Алиса натянула перчатки. Белые. Хирургические. Не потому что боялась испачкаться. Потому что кто-то должен был разрезать эту рану аккуратно. Без крови. Она встала, спички – в кулаке. Алиса сжала спички так, что сера впилась в ладонь. Боль была ясной. Чёткой. Настоящей.

– Ладно, Дэмиен, – она повернулась к зеркалу, где трещины складывались в змеиный узор. – Но если это ловушка… Я сожгу и картину, и тебя вместе с ней. Слова повисли в воздухе. Но не осели. Они впитались в стены, в холст, в сам воздух. Она подошла к зеркалу.

– Ты слышишь меня? – шёпот. Но чёткий.

Трещины разошлись чуть шире. Линии образовали символ. Овал с тремя разрезами внутри. Знак, который она однажды видела на медальоне Виктории. А потом – на шее отца. Тишина загустела. Из неё выросло напряжение. Словно в комнате кто-то затаил дыхание. Кто-то, кто давно должен был быть мёртв.

– Если ты лжёшь, Дэмиен Рейнольдс… – голос был ровный, но за ним пульсировала ярость. – Я сожгу эту картину дотла. Тень в зеркале пошевелилась. Отразилась искра. Огонь? Или её воображение? Или предупреждение? Она не моргала. Не дышала. Лишь сжала спички крепче. На полу осталась ещё одна капля. Прямо у края картины. Теперь их было три. Треугольник. Метка. Дверь не хлопнула. Она закрылась медленно. Как будто кто-то провёл рукой. Пальцем. Последняя щель затянулась. И в этот момент в воздухе прозвучал голос. Тихий. Почти ласковый:

– Ты – ферзь. Но даже ферзя можно съесть.

Алиса не обернулась. Она только улыбнулась – уголком губ. И в зеркале эта улыбка повторилась. Секундой позже. На запястье вспыхнул свет. Узор трансформировался. Петля превратилась в круг. Внутри – две змеи. Сцепленные. Одна – светлая. Другая – почти чёрная.

– Игра началась, – её голос дрогнул, но не от страха. От предвкушения. В зеркале что-то шевельнулось в ответ – и вдруг все свечи в мастерской погасли.

Тьма длилась мгновение. Когда свет вернулся, на столе перед картиной лежал пепельный отпечаток ладони. Слишком большой, чтобы быть её. Всё стало тише. Даже её дыхание. Даже пульс. Только свет в зеркале продолжал мерцать. Ровно. Как дыхание другого существа. Оно смотрело. Оно ждало. Оно услышало.

ГЛАВА 2. ПАРИЖСКИЕ ТАЙНЫ

Париж начался с предательства. Холод вокзальных тоннелей впился в кожу, как иглы, но Алиса знала: это не просто мороз. Это память. Та самая, что оставила шрам на запястье и женщину в пламени – в её снах. Поезд вынырнул из тоннеля. На секунду город казался нарисованным – белым углём по чёрной бумаге. Мосты – как кости. Дома – как пустые клетки. Луна дрожала в реке, будто боялась смотреть на себя. Алиса сидела у окна. Сжимала ремешок сумки до боли в пальцах. Шрам под свитером оживал, как бы отвечая на ритм рельсов. Не её пульс. Чужой. Навязанный. Дэмиен сидел напротив. Спокойствие в нём было неестественным – как застывшая вода перед бурей. Его пальто будто только что с вешалки. Волос – ни единой непослушной пряди. В каждом движении – холодная точность. Он держал трость, как дирижёр – неотъемлемую часть партитуры. Рукоятка – змея, свернувшаяся восьмёркой. Её глаза – два рубина. Они смотрели на Алису. Даже когда он не смотрел.

– Ваш шрам пульсирует, – сказал он, не отрывая взгляда от окна. – Как будто она зовёт.

Алиса сжала запястье. Кто «она»? Картина? Женщина в пламени? Или та часть её самой, что уже начала гореть?

– Тени вас не пугают? – спросила она.

– Только те, что отражают правду, – он повернул голову. Свет скользнул по его щеке и выхватил тонкую линию. Шрам. Почти как её. Почти – зеркало.

Поезд замедлился. Скрежет, как когти по стеклу. Париж встретил их не романтикой, а пустотой. Ветер на перроне пах гарью, камнем и… лавандой.

Алиса замерла.

– Лаванда, – прошептала она.

– Ваш отец любил этот запах, – ответил Дэмиен. Он смотрел не на неё – сквозь. Словно сквозь время.

Она ничего не сказала. Только шагнула вперёд. Тишина между ними была не паузой. Лезвием. Тонким, как нерв. Такси ждало, будто знало маршрут заранее. Водитель не открыл глаз, когда они сели. Машина поехала, словно во сне. Город проносился мимо. Дома – как надгробья. Балконы с цветами, высохшими до скелетов. В каждом окне – лицо. Или его тень. Алиса не смотрела. Она слушала: дыхание Парижа. Пульс улиц. Эхо собственных шагов, которых ещё не было. Особняк встретил их, как ждут старого врага. Белый фасад, рассечённый трещинами. На воротах – печать: трезубец, обвитый змеёй. Символ, вырезанный в её памяти, как ножом.

– Дом не горел, – сказал Дэмиен. – Но внутри всё сгорело.

Алиса шагнула вперёд. Каблук щёлкнул. Звук ушёл в глубину, как капля в колодец.

– Даже пепел умеет дышать, – её голос не дрожал. Но воздух стал гуще.