Алиса замерла. Дэмиен шагнул ближе. Его тень скользнула по полу и вдруг… отделилась. Шагнула вбок. На миг – на полсекунды – она пошла в другую сторону. И у неё были крылья. Разорванные. Как на фресках, изображающих падших.

Марк выругался. Коротко. На латыни.

– Время вышло.

– Нет, – шепнула Алиса. – Мы не нашли зеркало.

– Вон там, – указал Марк. – За старым станком.

Оно было накрыто тканью. Чёрной, как суданская ночь. Алиса подошла. Воздух стал вязким. Каждый шаг – как сквозь мед. Пальцы дрожали, но потянулись к краю ткани. Она соскользнула. И в отражении она увидела… Себя.

Но не теперь. Девять лет назад. Плачет. Руки в ссадинах. Запястье – без шрама. Ещё. За спиной – мать. Она что-то шепчет. Алиса наклоняется. Слушает. И слышит не слова. А пепел. Падающий между реплик.

– Не впускай её, – говорит мать. – Даже если она уже в тебе.

– Кто? – шепчет Алиса. Или отражение?

Ответа нет. Внутри зеркала вспыхивает пламя. Оно не снаружи. Оно внутри той Алисы. И в нём – женщина. Та же. Всегда та же. Из пепла. Из рамы. Из шрама.

Зеркало трескается. На стекле – буква. М.

Марк рвёт ткань с гвоздя. Накрывает зеркало. Но оно уже сказало своё.

– Всё. Уходим.

Они поворачиваются к двери.

Но она уже закрыта. Заперта. Не защёлкнулась – захлопнулась. Вдохнула их.

И тогда Алиса понимает:

Фабрика не просто ждала их.

Она звала.

И имя, звучащее у неё в голове, не чужое.

Оно – её. Марра.

В этот миг зеркало за её спиной взрывается. Не с грохотом – с пением.

Осколки не падают. Они парят. Кружатся. Как пепел. Как письма, сожжённые перед тем, как их смогли прочесть.

И каждый отражает одно и то же лицо. Её.

Но с глазами – жёлтыми. Горящими.

И губами, шепчущими слова, которых не было ни в одном из языков живых.

И дверь… начинает открываться сама.

Скрипит. Мягко. Как бы приглашая.

– Вперёд, – произносит Дэмиен. Его голос – чужой. Или слишком знакомый.

Алиса не двигается. И только одно слово звучит внутри:

Марра.

Ответ. Или начало.

ГЛАВА 3. РАММА

Алиса не спала уже сорок восемь часов. Не могла. Сон казался предательством. Закрыть глаза – значит отпустить бдительность, отдать себя на милость тем, кто давно мёртв, но всё ещё шепчет сквозь стены.

В её голове крутилась одна мысль: почему картина молчала?

Холст – неподвижный, холодный, как тело после трёх часов без пульса. Она держала над ним руки, почти касалась. Кожа на запястьях щекоталась – будто ожидала, что краска дрогнет, начнёт пульсировать, как раньше. Но – ничего.

Словно сердце картины остановилось.

Или затаилось, как хищник, затаившийся в кустах, когда на поляну выходит ребёнок.

Она сидела в мастерской, укутавшись в шерстяной плед, который больше напоминал саван. Воздух был вязким. Запах гари, старого масла, пыли и… чего-то ещё. Тонкий металлический привкус, как от крови на языке.

Лампочка над её головой мигала с ритмом обречённости. Стекло банки с растворителем под пальцами – холодное, как мрамор. Алиса провела по нему – осталась полоса. Мазок пепла.

Руки дрожали. От недосыпа. Или от воспоминаний. Она не уточняла.

Репродукция «Женщины в пламени» висела на стене. Копия. Дешевая, выцветшая. Но всё равно – не давала покоя. Глаза женщины на картине были пустыми, как окна после пожара.

Алиса знала, что это подделка. Но не могла отвести взгляд.

Вчера именно она – не проклятый оригинал – вызвала вспышку. Необъяснимую, как ток от мёртвого аккумулятора. Память вспыхнула: запах оплавленного воска. Сизый дым под потолком. Духи матери, лилия и пудра. Треск дерева. Крик.

И картина. Где-то в этом хаосе была она. Живая. И, кажется, смотрела на неё.

Алиса откинулась назад. Вдохнула. Глубоко. Воздух слабо пах пеплом, даже спустя пятнадцать лет. Или ей казалось?

– Ты чего-то ждёшь? – голос в голове был не её. Баритон, сухой, как пергамент. Дэмиен. Его тень жила в её мыслях, как старая запись на пластинке, проигрываемая слишком часто.

Она выдохнула. Вдох – как будто глотаешь воду, в которой когда-то тонул.

На столе перед ней – деревянный ящик. Дубовый. Резной. Тяжёлый, с медным замком, который покрылся патиной. Алиса не помнила, откуда он. Но он всегда был. Или нет?

Руки потянулись сами. Движения – как у реставратора, не желающего навредить реликвии. Щелчок. Второй. Третий – тугой, словно замок сопротивлялся. И всё же поддался.

Внутри – запах времени. Старой бумаги. Сухой крови.

Платок. Серый, с пятном. Когда-то она думала: варенье. Сейчас – знала. Кровь.

Рядом – свёрнутая записка. Пожелтевшая, как зубы умирающего. Чернила – блекло-синие.

«Если ты это читаешь, значит, правда начинает гореть.»

Почерк – женский. Уверенный. Но не материнский. Алиса провела пальцем по строчке. Буквы дрожали, как голос в исповеди. Чернила на старой бумаге – как вены на обнажённой коже.

На обороте – дата: 1867.

Её дыхание сбилось. Эта дата была выгравирована на раме оригинальной картины. Место, где сердце истории начало биться. Или сгорать.

– Нет… – голос вышел сиплым. Как шёпот сквозь пепел.

Внутри ящика что-то ещё. Металлическое. Алиса нащупала его. Медальон. Овальный. Из потемневшего серебра. Гравировка почти стёрта, но можно разобрать букву «М».

Она открыла.

Внутри – вырезка из фотографии. Только глаз. Женский. Цвет не разобрать, но форма… та же, что во сне. Глаз, который смотрит не на тебя, а в тебя. Как зеркало, которое отказывается отражать, потому что уже отразило слишком много.

И снова – тень за спиной. Движение.

Алиса не обернулась.

Она знала: никого нет. Именно поэтому – страшно.

Лестница скрипела под ногами. Дом дышал. Каждая доска – как хрип умирающего. Ночь прижалась к стеклу, липкая, как чужая кожа.

Алиса спустилась босиком. Камень холодил ступни. Стук сердца – в ушах. Как удары молотка по стеклу. Вот-вот – и всё треснет.

Дверь мастерской была приоткрыта. Она закрывала её. Точно.

На полу – узор. Ржаво-коричневый. Кривой. Будто начерчен пальцем, обмакнутым в кровь.

И – знакомый.

Узор, который Алиса бессознательно выводила на запястье последние пятнадцать лет. Знаки, пришедшие из сна, из боли, из чего-то древнего. Сейчас они были на полу.

Не её рука их начертила.

Сквозняк дохнул в лицо. Запах – лилия и порох.

Тот самый. Парфюм матери. Или… нет. Что-то другое. Похожее. Более тяжёлое. Как духи, которые носят мёртвые, чтобы не пахнуть гнилью.

– Кто здесь? – голос сорвался. Сухой. Без дрожи. Словно полицейский на допросе, а не девочка, застывшая в доме с тенями.

Тишина. Только лампа над картиной качнулась. Раз. Второй. Отбрасывая тень на стену. Тень – вытянутая. Как петля.

Холст дрожал. Краска – пульсировала. Красный – стал гуще. Как артериальная кровь, застывшая от времени, но не умершая.

Алиса подошла. Пальцы – к ткани. Касание.

Боль. Вспышка. Резко. Как ожог в детстве. Слёзы под веками. В голове – гул. Не звук. Ощущение.

Видение:

Петля. Бирюзовый дым. Шарф – тот самый, с пятном. Он затягивается сам, будто кто-то тянет с другой стороны.

И голос. Женский. Шёпот, знакомый до боли.

– Если ты не скажешь правду, она скажет за тебя.

Свет мигнул. Всё исчезло.

Холст – снова просто ткань. Алиса отшатнулась. Рука горела. На коже – след. Чёткий. Буква «М».

Она встала. Дыхание сбилось. Всё тело – натянутая струна.

– Это ПТСР. Психоз. Эффект свечи. Иллюзии. Галлюцинации. Я просто устала. Всё. Ничего нет. Никто не шепчет.

Но где-то в глубине – она знала.

Шепчут.

Алиса долго стояла у окна. За стеклом ночь растворялась в утренней дымке, как тушь, капнутая в воду. Лондон был далеко, Париж – ещё дальше. Только здесь и сейчас – её мир, впаянный в рамки мастерской, как картина в гробовую крышку.

Она смотрела, как первые лучи едва касаются старых перил балкона. Металл – ржавый, изъеденный временем – блестел в точности так, как в день пожара, пятнадцать лет назад. Как будто время двигалось по кругу. Или не двигалось вовсе.

За её спиной – медальон. Он лежал на столе, открытый, и глаз внутри продолжал смотреть. Словно проверял: осмелится ли она сделать следующий шаг. Алиса тянулась к нему, но пальцы замирали в сантиметре, будто боялись пробудить нечто большее, чем просто воспоминание.

Она подошла. Медленно. Как к телу. Взяла медальон в руки. Его поверхность была холодной, словно хранила дыхание зимы. Кожа на запястье снова начала зудеть – всё в том же месте, где когда-то остался ожог в виде буквы «М».

– Кто ты? – прошептала она.

В ответ – тишина. И на этой тишине – удары сердца. Пульс в висках, словно обратный отсчёт. В груди – пустота, как после падения. Из глубины сознания всплыло слово. Имя? Знак? – "Марракеш". Оно не имело смысла. И имело всё значение.

Она натянула перчатки. Чёрные, как сажа. Кожа натянулась на пальцах, как у хирурга перед вскрытием. Алиса сняла картину со стены – ту самую, подделку. Она несла её к столу, как урну с прахом.

Перевернула.

На обороте – почти стёртая надпись. Чернила впитались в холст, но при наклоне было видно: "V.L. 1867". Алиса замерла. Сердце ударило раз – в грудной клетке вспыхнуло тепло, как от удара ладони по стеклу.

– Виктория Ланген… – голос сорвался.

Имя – как ржавый гвоздь. Мелькало на афишах, в отрывках писем отца, на обороте чека, который никогда не был инкассирован. Но теперь – оно было здесь. Под кожей. Как яд.

Она снова открыла ящик. Платок. Пятно. Сухая кровь. Записка. Медальон. Все элементы складывались в узор. Как мозаика, только каждая деталь – из сломанной кости.

Внезапный стук.

Глухой, осторожный. Как будто кто-то постучал в окно. Или – изнутри стены.

Алиса замерла.

Комната – пуста. Но тени двигались. Не от ветра. Не от света. Они плыли по стенам, как чернила по воде.

Она медленно подошла к зеркалу. Трещина в раме – не было её раньше. Своё отражение смотрело прямо в глаза. Но… в нём не было медальона. Пустые руки.

– Я сплю? Или наоборот – проснулась? – шёпот больше походил на выдох. – Что, если реальность – сон картины?

Сигнал телефона разрезал воздух, как крик в храме. Экран мигнул: сообщение от Дэмиена.

«Виктория выставляет оригинал. Завтра. Вена.»

Вена. Как воспоминание. Как травма. Вспышка:

Женщина в пламени. Лицо – с её глазами. Зрачки – чужие. Чёрные. Как бездна.

Алиса действовала быстро. Медальон – в карман. Записку – в блокнот. Картина – в футляр. Пальцы дрожали, но каждое движение было точным. Она не могла больше ждать. Огонь под кожей требовал действия.

Выходя, она обернулась. Тень у стены повторила её позу. Только с задержкой. Будто не подчинялась свету. Будто смотрела ей вслед.

Такси пахло сигаретами и терпким ароматом лаванды. Таксист не смотрел в зеркало. Радио играло джаз. Тревожный, надрывный. Саксофон визжал, как кот, запертый в подвале. Алиса крепко держала футляр. Он был тяжелее, чем должен. Как будто в нём – не холст, а тело.

За окном город просыпался. Мосты, отражения в воде, голуби, которых не было. Все движения были замедленными. Как будто город тянулся за ней, не желая отпускать.

Внутри кармана – медальон. Щёлк. Она открыла его. Один глаз. Нет – два. Второй появился, как влага на стекле. Искажённый. Но знакомый.

– Это невозможно, – прошептала она. – Или – неизбежно.

В поезде она не спала. Пассажиры – маски. Сны на лицах. Она – проснувшаяся среди спящих. Держала футляр, как урну. Глаза – открыты, но внутри – темно.

На венском вокзале её встретил ветер. Он пах горелым деревом и церковным ладаном. Как если бы город готовился к похоронам, а не встрече. В лифте отеля зеркала были затянуты чёрной тканью.

– Предосторожность? Или предупреждение?

Швейцар отвёл взгляд, когда вручал ключ. Номер – 313. Алиса усмехнулась безрадостно. Символизм следовал за ней, как собака без имени.