Следующий лист – фотография. Чёрно-белая. Комната. На стене – картина. Та самая. Огонь, силуэт, рама. Под картиной – женщина. Лицо расплывчато. Но платье – то самое, в котором сегодня была Виктория. И в её руке – медальон. Такой же, как у Алисы.

Щелчок. Простой, бытовой. Но в полной тишине – как выстрел. Алиса замерла. Между полками – шаги. Тихие, босые. Она погасила фонарь. Темнота сомкнулась, как веко. Сердце – в горле. Медальон пульсировал, как рана. Тепло расходилось по ладони.

Шаги приблизились. Кто-то остановился за перегородкой. Тишина. Потом – голос. Женский. Глухой.

– Ты искала истину. Но нашла себя. Не то, что хотела. Но то, что уже было твоим.

Голос был знаком. Но не Виктория. И не мать. Что-то третье. Алиса затаила дыхание. Шагов больше не было. Только лёгкое движение воздуха.

Свет. Мягкий, янтарный, как от лампы. В нём – силуэт. Женщина. Лицо закрыто вуалью. Платье – старинное, безвременное. Она подошла, медленно положила руку на папку и исчезла. Не ушла. Растворилась. Как дым. Или пепел.

Алиса осталась на коленях. Папка в руках. Пальцы дрожали. Но не от страха. От понимания. Она – часть. Кусок мазка. Один из.

Но если картина не завершена – её можно переписать.

Она выбралась из архива до рассвета. Улицы ещё спали. Город был белым, как вытертая доска. В телефоне – снимки. В памяти – имена. В груди – жар. Имя, как остриё: «Агата». Кровь. Цепочка. Ткань.

Город просыпался с хрипом. Не плавно, как раньше, а будто задыхаясь. Автобусы рычали, выворачиваясь из-за углов, фонари гасли с задержкой, окна загорались рывками. Венская тишина больше не казалась умиротворённой. Она – вымершей. Как комната, в которой долго никто не говорил.

Алиса стояла у парапета Шоттенринга. В руках – медальон. Закрытый. Он казался тяжёлым. Не от металла – от присутствия. Она чувствовала его пульс сквозь ткань перчатки. Он не остывал. Он дышал, как ребёнок во сне. Неритмично. Судорожно. Внутри что-то менялось. Как будто живое существо ворочалось внутри замкнутой формы, раздвигая границы, чтобы вырваться.

Она не открывала. И не отпускала.

На часах – 6:46. Время между снами. Время, когда духи ещё не ушли, а люди – уже начали возвращаться в тела. Мир в эти минуты – на разломе. И каждое решение, принятое сейчас, имеет вес.

Телефон завибрировал. Один раз. Без имени. Только номер. Алиса ответила.

Голос – низкий, усталый, будто выкурил ночь целиком.

– Хочешь знать, кто написал тебя? Приходи.

Пауза. Затем – адрес.

Она знала его. Мастерская Виктории. Бывшая фотолаборатория на окраине, преобразованная в нечто большее, чем студия. Там, по слухам, хранились «живые полотна» – картины, которые нельзя было оставить под наблюдением. Которые смотрели в ответ.

По дороге туда – ни одного человека. Ни одного автомобиля. Деревья стояли, словно сожжённые. Ветки – скрученные когти. Асфальт – потрескавшийся, как старая кожа. Воздух становился гуще. Словно краска, стекшая с холста, попала в пространство. Мир терял текстуру. Часть за частью.

Когда Алиса подошла к зданию, солнце уже всходило. Бледное, слепое. Его свет не касался окон.

Мастерская встретила тишиной. Не холодом – пустотой. Снаружи – гул города. Внутри – ничего. Запах – влажного металла, старого холста и едва уловимого пепла. Будто кто-то жёг письма в этой комнате, но не до конца.

Помещение было вычищено. Белые стены. Мёртвый свет. Один мольберт в центре. На нём – холст, закрытый чёрной тканью. И рядом – стул. На нём сидела Виктория.

На ней – то самое пальто. Волосы собраны, как у врача перед операцией. Медальона не было. На лице – тень изнеможения, но не слабости. Скорее – завершения.

– Ты нашла архив? – её голос не спрашивал. Он звучал как финальная точка.

Алиса кивнула. Медленно. Медальон сжал ладонь, как бы в ответ.

Виктория подняла взгляд. Он не был враждебным. Скорее – обнажённым. Без защиты. Как у человека, который сдался, но не проиграл.

– Агата не хотела гореть. Ни одна из них не хотела. Но если их не сжечь – они начинают писать сами. Это хуже.

Она встала. Медленно, будто тело отказывалось выполнять роль. Подошла к мольберту. Одним движением сняла ткань.

Алиса сжалась. Не испуг – узнавание. На холсте – она. Но не сегодняшняя. Белое платье, из прошлого, из глубины. Волосы распущены. Глаза открыты. Чёрные зрачки – как бездна. Из груди – пламя. Оно не разрушает. Оно обнимает. Как нечто внутренне принятые. Не боль – трансформация.

– Я не пишу. Я повторяю. Всё уже случилось, – голос Виктории был почти шёпотом. – Я только веду линию. До точки.

Алиса сделала шаг вперёд. Картина дышала. Не в метафоре. Холст вздрагивал, как кожа на спине. Глаза на портрете двигались. Зрачки расширялись, как в темноте. В них – её отражение.

И тут – шёпот. Тонкий. Не голос Виктории. Из медальона.

– Не сгоришь. Если выберешь.

Перед ней – стол. На нём – кисть. Без краски. Без пигмента. Но влажная. Как будто уже использована.

Виктория не двигалась.

– Если ты закончишь эту картину – я исчезну, – сказала она. – Но и ты исчезнешь в ней. Не в огне. В сюжете.

Картина ждала мазка. Последнего. Внизу – пустота. Место для подписи. Место для судьбы.

Имя.

Если она напишет своё – всё завершится. Вся линия. Цепочка. Круг.

Алиса взяла кисть. Она была холодна, как стекло после мороза. В руке лежала, как оружие. Молчала, но манила.

– Ты можешь выбрать, – сказала Виктория. – В этом – свобода. Но за ней – пепел. Или тишина.

Долгая пауза. Алиса не дышала. Затем – положила кисть.

– Я – не мазок. И не жертва.

Слова прозвучали ровно. Не как вызов. Как факт. Как подпись – не на холсте, а внутри себя.

Виктория улыбнулась. Нервно. По-настоящему. Впервые – без тайны. Потом – рассыпалась. Не исчезла. Распалась. Как прах, оставшийся от образа.

Холст остался. Свет падал ровно. Алиса смотрела на картину – и она больше не двигалась.

Подпись в углу вспыхнула. Без кисти. Без краски.

«Агата».

Тишина в мастерской была не пустотой, а давлением. Воздух вокруг Алисы сгустился, будто само пространство наблюдало за ней. Вокруг холста – лёгкое мерцание. Едва уловимое, как тепло от свечи. Алиса не отводила взгляда. Картина больше не дышала. Но тени в углах комнаты шевелились, словно откликаясь на то, что осталось незавершённым.

Она подошла к холсту ближе. Подпись «Агата» горела сдержанным янтарным светом, не написанная – вырезанная. Или проявленная. В углу рамы – клеймо, крошечное, выгравированное изнутри. Вензель: «ML». Тот самый. Тот, что жёг кожу на её запястье. Она коснулась. Металл был тёплым. На мгновение – боль, как игла в нерв. В глазах вспыхнули блики. Не свет. Воспоминание. Или предупреждение.

В кармане заворочался медальон. Не от движения. От присутствия. Он не дрожал – пульсировал, как второе сердце. Алиса вынула его, не раскрывая. Прислонила к груди. Тот же ритм. Совпадение. Или симбиоз.

В отражении окна что-то мелькнуло. Женский силуэт. Длинное платье. Лицо скрыто тенью. Только губы – приоткрытые, как будто она собиралась произнести имя. Алиса обернулась – никого. Но в холсте…

Она увидела Её.

Вторая фигура. Тень, стоящая за спиной той, что была Алисой. Но глаза – другие. Старые. Понимающие. Уста разомкнуты. В них – слово, которого нет.

Холст не был завершён.

За её спиной раздался глухой стук. Не дверь. Стена. Будто кто-то постучал изнутри. Один удар. Пауза. Второй. Громче. Алиса замерла. Внутри тела – напряжение, как перед криком. Но она не вскрикнула. Пошла туда, откуда исходил звук.

В дальнем углу – металлический шкаф. Современный, гладкий. Не отсюда. Не из этой реальности. Она открыла его – и пыль ударила в лицо, как пепел. Внутри – только конверт. Белый, плотный. На нём – её имя. Алиса. Почерк – чёткий, как у архивной метки.

Она открыла. Внутри – фотография. Цветная. Девяностые. Женщина у той самой картины. Её улыбка – надлом. Рядом – Виктория. Моложе. Волосы распущены. Глаза – такие же. В руках – та самая кисть. Подпись: «Галерея Ланген. 1992. Первый цикл». Ниже – дата смерти женщины. Совпадала с сегодняшним числом. До минуты.

Пальцы Алисы побелели. В груди – не страх. Узнавание. Она не первая. Не уникальная. Она – повтор.

Из потолка раздался хруст. Свет мигнул. Лампочка зашипела. Из щели у стены повеяло гарью. И в ту же секунду – треск. Как будто холст разорвался. Алиса резко обернулась к картине.

Теперь их было двое. На холсте. Алиса – в белом. И та, в тени. За спиной. Она касалась её волос. Ласково. Почти любовно. Но глаза второй были открыты, и в них не было ни жалости, ни тепла.

Медальон раскрылся сам.

Дым вытек из него – вязкий, тёмный. Потянулся к картине, медленно, как змея, поднимаясь к лицу Алисы на холсте. И тогда черты исказились. Глаза – потемнели. Улыбка – исчезла. В уголках рта появилась сажа. В горле – тень. И рядом – голос.

– Пиши. Или сгорит.

На столе, который прежде был пуст, лежала кисть. Тонкая. Остриё – влажное. Без баночек, без пигментов. Рядом – карточка. Всего три слова:

«Твоя очередь, Алиса».

Она посмотрела на свои руки. Кожа светилась изнутри. Под венами – жар. Будто холст уже начал писаться. Изнутри.

Мастерская молчала. Не просто тишиной – её молчание было насыщено давлением. Воздух в комнате спрессовался до плотности мрамора, будто стены вот-вот начнут шептать. Всё вокруг ожидало – не события, а выбора. Картина дрожала. Её поверхность едва заметно вибрировала, словно ткань, натянутая на дыхание.

В углу сгущались тени. Не метафорически – буквально. Они медленно растекались по полу, стенам, потолку. Их края дрожали, как живые щупальца. Они не подползали. Они ждали. Как существо, выведенное из краски и боли.

Алиса стояла в центре, как штифт в разорванных часах. Всё крутилось вокруг неё: страх, смысл, линии. В одной руке – кисть. В другой – медальон. Один звал. Второй давил. Ни то, ни другое – не было выбором. Только вариантом покорности.

На столе – карточка. Бумага пожелтела, будто пролежала столетие в огне. На ней – чёткие чернила: «Твоя очередь, Алиса». Почерк был её. Но она не писала. Или не помнила, как писала. Или не в этой версии себя.

Она взяла кисть. Древко холодное, как кость в мороз. Остриё – влажное. Но это была не вода. Плотнее. Сладковатее. Запах – будто подсохшая кровь в старом подвале. Не краска. Не тушь. Нечто живое.

Холст изменился. На нём исчезло лицо. Остался силуэт: белое платье, тень за плечом, и пустое пятно, где должно быть лицо. Место для имени. Или души. Или приговора.

Алиса подошла ближе. Каждый шаг отзывался внутри, будто пол под ней был мембраной. Воздух колебался. Трещины по полу – как морщины времени. Она не чувствовала веса тела. Только вибрацию.

– Хочешь выйти из цикла? – голос. Низкий. Многослойный. Из холста. Или из неё. Она не различала.

Ответа не последовало. Только дыхание. Рука поднялась. Кисть дрожала. Остриё приблизилось к холсту. Ещё миллиметр – и она бы коснулась. В этот момент всё вспыхнуло.

Свет. Слепящий. Все лампы загорелись сразу, как в суде. Свет падал отвесно. Без тени. Без укрытия.

Из холста вырвался жар. Не тепло – дыхание пламени. Алиса качнулась. Голос внутри головы, искажённый, словно прошёл через воду:

– Напиши. Себя. Или тебя напишут другие.

Рука замерла. Её внутренности отзывались жаром. Медальон бился в груди, словно живое сердце. Алиса поняла: холст не просит подписи. Он просит согласия. Чтобы стать ней. Или чтобы она – стала им.

Она сделала выбор.

Повернула кисть и провела линию. Горизонтальную. В нижнем углу. Не имя. Не мазок. Шрам. Отказ.

В ту же секунду – обрушение. Не внешнее. Внутреннее. Жар исчез. Тени сжались. Воздух втянулся. Картина замерла. Теперь на ней не было ни лиц, ни знаков. Пустота. Как забвение.