В мастерской Гидеона уйма носовых фигур. Ангелы, русалки, рыцари, животные. Но всем известно, что за сирену он накидывает цену, если капитану это по карману. Его сирены славятся тем, что приносят удачу, потому-то к нам и стекается столько китобойных судов. Когда же Гидеон не занят носовыми фигурами, его можно увидеть за вырезанием вывесок, бортовых табличек и поручней для кораблей, которые строятся на верфи. Или за выполнением небольших заказов в морском порту, вроде колокольной арки. Гидеон – настоящий художник.

Я бросаю взгляд через плечо на мастерскую, по коже бегут мурашки, но я одна, и только слова Па напутствуют меня: «Держись подальше от Гидеона». Вскоре я заканчиваю протирать стекло и отражатели, зажигаю фитиль и спускаюсь на землю. Я убираю тряпку в сумку, беру стремянку и ручной фонарь и спешу дальше. Остались только фонари в жилом районе.

Вот из тумана возникает первый, черной прорезью в размытом мире. Я ставлю стремянку, поднимаюсь, открываю, вычищаю, подрезаю, зажигаю. Светящиеся окна следят за мной, когда я прохожу под ними, словно кумушки, любопытные до уличной жизни. К счастью, почти все расходятся по домам, едва заслышав колокол, на случай если туман наползет раньше, чем я зажгу большую часть фонарей. Впрочем, кому-то ранний туман только на руку.

Жизнь на борту китобойного судна нелегка, и уже прошел слух о том, что наш порт затянут туманом сверх меры. Оставить вахту на корабле – проступок известный, и часто капитан обнаруживает, что нерадивый моряк не появляется наутро, когда пора отплывать. Уорблер печально известен тем, что здесь исчезают китобои, ведь туман им в этом помогает. Если бы не наши носовые фигуры и не верфь, я думаю, что немногие капитаны рискнули бы бросить здесь якорь. Другое дело, когда в Уорблере пропадает кто-нибудь из местных – тут уж нам не до шуток, хотя такое бывает редко.

Я уже протерла и зажгла все фонари в округе, кроме одного. Грудь сдавливает напряжение. На небе меркнет последний свет, и ночь накидывает пелену тумана. Еще десять ярдов по улице, и я доберусь до северо-западного фонаря. Шаги даются с трудом, как будто к каждой ноге привязано по кирпичу. Не меньше. Я шарю рукой в пустоте, замедляя шаг.

Пальцы касаются холодного железа. Я вздрагиваю. Узнает ли оно отпечатки на кончиках моих пальцев? Чувствует ли, как кровь бежит по моим венам, тепло моей кожи? Знает ли оно, что я пришла к нему от Па? Суеверия и байки никогда не сравнятся с ужасом, испытанным по-настоящему.

Я перевожу дыхание, предчувствуя самое худшее. Поднимаю глаза и вздрагиваю. Отводя взгляд, я моргаю увлажнившимися глазами. Я все еще вижу его. Складки на его шее. Веревка глубоко врезалась в кожу. Помню, я подумала, как непристойно он высунул язык. А затем ужаснулась, что это первое, что я подумала.

Я качаю головой и прочищаю горло, а фонарный столб одиноко стоит в ожидании, когда я поделюсь с ним жарким светом. Через несколько минут теплое сияние разливается в воздухе, и я слышу, как Па говорит мне, крепко держа стремянку: «Молодец, девочка. Нести свет во тьму – это честь. У тебя призвание, Темп». – «Спасибо, Па, – отвечаю я, смеясь. – Но это нетрудно». – «О, ты бы удивилась, милая. Удивилась бы».

Я так и не поняла, когда он начал сдавать. Я понятия не имела, что он потерялся во тьме. Он даже виду не подавал. Единственное, что мне приходит на ум, – это что он не хотел нас тревожить. Почему он не сказал нам? Не знаю, смогла бы я помочь. Но он оставил меня в неведении, и маму, и Пру… это шло вразрез со всем, чем он был. Со всем, что он ценил. После этого я уже ни в чем не могла быть уверена.

Кто-то кричит. Крик вонзается невидимым крючком мне в пупок, и я вздрагиваю. Стремянка шатается под ногами, и я спрыгиваю, пока она не упала. Сердце норовит выскочить из груди. Я, спотыкаясь, иду на этот крик, шаркая ботинками по булыжной мостовой.

– Эй?

Крик донесся с востока. Я бегу к ближайшему фонарю и к следующему.

– Есть тут кто?

Я закрываю глаза и вслушиваюсь, пытаясь уловить любой звук, который подскажет мне, куда идти. Слышно только мое тихое горячее дыхание и запах влажной земли. Неужели крик мне померещился? Он прозвучал так отчетливо. Я открываю глаза и вижу неясный свет фонарей на улице и в окнах ближайших домов. Никто не выглянул, чтобы посмотреть, в чем дело. Мир замер, ничто не шелохнется. Я жду с минуту, прежде чем вернуться к своим инструментам. Иду я медленно, навострив уши, затем останавливаюсь и еще раз оглядываюсь через плечо.

Ничего. Никаких призраков в тумане. Только я, фонарный столб и образ Па, висевшего там, пока все лупили на него глаза. Сердце у меня тогда захолонуло, и всякая надежда разбилась вдребезги. Осколки вонзились мне в легкие, и меня пропитало горе. Когда констебли бросились вперед, оттаскивая меня от тела Па, я закричала, как кричат дети, внезапно вырванные из детства. Генри напустился на Мэтью: «Ты должен был срезать его!»

Крик, что я услышала, должно быть, прозвучал у меня в голове. Воспоминание все время витает где-то рядом. Я делаю глубокий вдох, отгоняя подозрения и страх. С моих губ срывается мрачный смешок.

Пру всегда увещевает меня, когда я выхожу на работу. «Смотри там, Темп. Даже фонарщики могут дать маху в тумане». Как будто я не знаю. Но она права, хоть я ей никогда и не сознаюсь. Окидываю взглядом улицу напоследок, а сама думаю, правда ли человек может сгинуть в тумане. С концами. Может, так оно и бывает, если теряешь бдительность: туман тебя истачивает. Постепенно. День за днем. Год за годом. Не это ли с тобой случилось, Па?

Я прикладываю руку к фонарному столбу и легонько сжимаю пальцы. Урчание в животе побуждает меня идти, к дому и ужину, приготовленному Пру. Всю дорогу до дома тишина, крик – просто еще одно воспоминание, которое растворится в тумане. И все же не получается совсем не замечать занозу сомнения, засевшую у меня под кожей. Я оглядываюсь через плечо. Со временем эта заноза, без сомнения, выйдет сама собой. Ну еще бы.

Глава 2

– Чувство времени у тебя безупречное, – восклицает Пру из-за камина.

Хотя стремянку я оставила на крыльце, остальные мои инструменты лежат на своем месте в прихожей рядом с масленкой, которую я возьму утром. Я гашу фонарь, кладу его рядом с сумкой, затем снимаю куртку и вешаю на крючок вместе с кепкой.

– Ты же знаешь, твоя похлебка манит меня, что зов сирены – моряков.

Пру улыбается, и на ее щеках появляется довольный румянец. Мама уже сидит за столом, перед ней исходящая паром миска. Вымыв руки, я тянусь к ленивому пламени, тепло огня окутывает меня, пока Пру заканчивает разливать похлебку из котелка в наши тарелки. Ее волосы собраны в простой пучок, но в свете камина они отливают золотом. Она напевает старую ирландскую песню, одну из любимых у Па.

Раньше меня огорчали эти обрывки нашей прежней жизни и то, как мы пытались залатать прорехи у себя в душе. Но без них нам, наверное, было бы хуже. Что касается этой песни, Па напевал ее всякий раз, когда они с мамой покачивались в танце перед камином, соприкасаясь лбами и взявшись за руки. Мы с Пру хихикали, прикрываясь ладонями, но им, казалось, было все равно. Они радовались каждому моменту, проведенному вместе.

Жар очага незаметно прогоняет беспокойство и озноб. Когда я занимаю свое место за столом, Пру ставит перед нами миски и протягивает руки к нам с мамой. Мой урчащий желудок едва ли не заглушает ее негромкую молитву, пока над миской поднимается дразнящий пар.

– Аминь, – говорит Пру, пожимая мне руку.

Я набрасываюсь на похлебку с нежнейшей картошкой и кусочками моллюсков. Такими восхитительно теплыми и сочными после сухих овсяных лепешек, что я ела днем. Моллюски не настолько соленые, чтобы жгло во рту, и в то же время достаточно соленые, чтобы я могла почувствовать вкус океана, в котором чего только нет. Не успела я глазом моргнуть, как моя ложка уже скребет по дну миски.

– Вкуснотища.

Пру трогает маму локтем. Словно встрепенувшись ото сна, мама поворачивается и медленно тянется за ложкой. Ногти у нее длинные, гладкие и чистые, благодаря заботе младшей дочери. Они так не похожи на мои, испачканные сажей и отдающие маслом. Пальцы Пру огрубели от постоянного шитья, стирки и работы в саду. А у мамы руки человека, чуждого мирских забот. Красивые, как у привидения.

Сестра кряхтит, я поднимаю взгляд и вижу, что она на меня хмурится. Она наставительно качает головой, и от стыда у меня пересыхает во рту. Она на два года младше меня, но все равно может хорошенько пристыдить за неодобрительные мысли о маме. Я снова опускаю глаза в миску, отгораживаясь от маминого тихого чавканья.

– Было что-нибудь сегодня? – спрашивает Пру находчиво после того, как я встаю и наливаю себе добавки из кастрюли.

– Между прочим, кое-что было. Я наткнулась на Сюзанну и Молли. Молли передает привет.

Пру кивает, но видно, что ей это ни капельки не интересно. Она сидит на краешке стула и словно подрагивает – не девушка, а фитилек, окаймленный пламенем. К похлебке она даже не притронулась. Я проглатываю еще ложку, но Пру так смотрит на меня горящими глазами, что я вытираю каплю с подбородка.

Когда Па умер, Пру стала делать все возможное, чтобы прогнать из дома тишину и утрату. Вечно в движении – работает, планирует, тараторит, не ожидая ответа, полная воодушевления и оптимизма, – Пру точно воробушек. Ею хотелось любоваться, и в целом она поднимала настроение, но все же могла быть докучливой. Год назад она, к счастью, применила часть своей энергии на создание книжного клуба. Теперь каждую неделю она собирается с деревенскими кумушками, разбавляя повседневные заботы обсуждением прочитанных книг и затронутых в них тем. Однако ее кипучая энергия могла бы вывести из себя и святого.

Если бы только эту ее энергию можно было поставить на службу людям, китобоям не пришлось бы охотиться за китами ради масла для фонарей. Нам бы всем светила Пру. Эта чудная идея заставляет меня давиться смехом в похлебку. А Пру даже не замечает. Яснее ясного – она витает в своих мыслях. Я проглатываю еще кусочек картошки и не торопясь прожевываю, а потом, отложив ложку, откидываюсь на спинку стула.

– А у тебя как прошел вечер?

– Он придет, – выпаливает она и прикусывает губу, сдерживая улыбку.

– Кто придет?

– Мой тайный воздыхатель. Завтра!

Она лезет в карман и достает письмо с восторженной нежностью маленькой девочки, получившей новую куклу. Ее энтузиазм и радость вызывают у меня улыбку. Рядом с Пру легко забыть о мрачных тенях. Она мое солнце.

Тем не менее у меня невольно перехватывает дыхание. Этот молодой человек, кем бы он ни был, настроен серьезно. Это уже не безопасный флирт по переписке. По крайней мере, теперь мы узнаем, кто он такой, и я составлю взвешенное представление о дальнейшем курсе действий. Я протягиваю руку за письмом, и Пру вкладывает его мне в ладонь и садится обратно, чуть ли не подпрыгивая на месте. Печать из черного воска блестит, точно горячая смола.

– Он не хочет подождать до Собрания?

Пергамент с тихим шелестом разворачивается в моих пальцах. Почерк изящный и витиеватый. Предложения рассудительны. Ученый муж. Я просматриваю начало. Пру не торопит меня, пока я вчитываюсь в каждую фразу, хотя ее руки так и не находят себе места на коленях. Я пробегаю глазами красноречивые описания жизни в Уорблере и нежные комплименты в адрес Пру.

По правде говоря, мое сердце больше не в силах носить эту маску. Я должен Вас видеть. Если желаете, оставьте ворота вашего дома открытыми в знак согласия. Я предстану пред Вами с восходом солнца, и, надеюсь, это станет началом новой главы в нашей жизни, если Ваша семья отнесется к этому благосклонно.

Навеки Ваш

Я дважды перечитываю письмо и смаргиваю слезы. Джози никогда бы не написал мне любовного письма, да и вообще никакого. Мы ведь знакомы с детства; ему и нужды не было ухаживать за мной. Я сглатываю непрошеное нутряное чувство. Сейчас не время для мелочных мыслей.