Кто-то по-настоящему неравнодушен к Пру и, возможно, любит ее, как она того заслуживает. И он, очевидно, достаточно тактичен, чтобы ценить мнение нашей семьи, несмотря на то что мы остались без мужчины. Уорблер, при всей своей открытости по сравнению с другими городками Новой Англии – вот же, я, женщина, работаю фонарщицей, – все-таки довольно старомоден. Традиции и порядок ценятся очень высоко. У Па была присказка: «Не завяжешь узелок – и веревка распустится». Когда есть что-то проверенное, не всем охота пробовать что-то новое.

Но эти замечательные качества не объясняют скрытности этого человека. Вот уже четыре с лишним месяца, как Пру получает от него по письму каждые две недели. Все письма она хранит в сундучке, стоящем в изножье ее кровати, и каждое утро с улыбкой и вздохом достает самое свежее. Я поймала себя на том, что жду такой недели, когда письмо не придет, когда он потеряет к ней интерес, словно ничего и не было, оставив Пру с разбитым сердцем. Если он покажется завтра, то уже не сможет отступиться. Не уловка ли все это, чтобы Пру наверняка влюбилась в него, прежде чем узнает, кто же он такой? Может, он слаб на выпивку? Должник? Изгой?

Когда я поднимаю взгляд, улыбка с лица Пру исчезает. На смену ей приходят нервозность и встревоженность. Я вижу в ее глазах отражение своей прагматичности и критичности, и внезапно меня переполняет гнев на наших родителей за то, что они сделали меня такой циничной. Ужин бурлит у меня в животе. Я глубоко вдыхаю через нос, пытаясь успокоиться. По тому, как поникли плечи Пру, я вижу, что она поняла мое неодобрение.

Я складываю письмо, а вместе с ним – свои сомнения и страхи. Разве могу я лишить Пру шанса на будущее? Я прочищаю горло. Мне трудно сохранять невозмутимое выражение лица, но я стараюсь. Когда я бросаю письмо на стол, свет в глазах Пру меркнет, хотя спина остается прямой, как шомпол. Я выжидаю достаточно долго, чтобы помучить ее, прежде чем улыбнуться.

– Ну, и что ты собираешься надеть?

За этим следует радостный визг, и Пру пускается в пляс. А дальше мы обсуждаем достоинства ее голубого платья, которое подчеркнет голубизну ее глаз, против кремового с кружевной отделкой, которое подчеркнет золото ее волос. Мы хихикаем, а мама смотрит на нас безучастно. Пру перечисляет приметы его писем: «На нем ни чернильных пятен, ни клякс, значит, он либо точно знает, что хочет сказать, либо умеет ждать, прежде чем принять решение. Он почти не говорит о себе, стало быть, его никак не назовешь тщеславным. Качество бумаги предполагает, что он может быть человеком состоятельным. Только представьте, что вам не надо будет беспокоиться, чтобы у вас было вдоволь еды». Я подыгрываю ей, притворяясь, что не слышала от нее тех же слов в течение последних месяцев.

Она продолжает рассуждать о завидных качествах своего воздыхателя, а я вынимаю шпильки из косы. Волосы тут же рассыпаются. Я пропускаю несколько прядей между пальцами, и они блестят в свете камина. Я могу носить брюки, и мои руки часто бывают грязными, но волосы – единственная женственная черта, которой я дорожу. Это единственное, что объединяет нас с мамой. Длинные, густые, медного цвета волосы. Было время, когда она запускала в них пальцы и массировала мне больную голову. Каждый раз, как я начинаю заплетать косу, я словно чувствую легкие, будто поцелуи, касания ее пальцев, как это бывало, когда она учила меня в детстве. На мгновение у меня щиплет в глазах.

Я бросаю на нее взгляд, но она смотрит на что-то, невидимое ни мне, ни Пру. Она так и не оправилась после смерти Па, даже по прошествии стольких лет. Навеки замкнувшись в убежище, в котором схоронилось ее сердце. Я откашливаюсь, прогоняя грустные мысли, и подбрасываю дров в огонь, пока Пру собирает посуду. Ее веселая болтовня ненадолго стихает, она переводит дыхание, и я могу задать вопрос:

– Что ты будешь делать, если он окажется непривлекательным?

Она закатывает глаза:

– Я не верю, что так будет. А хоть бы и так, меня не волнует, как он выглядит. Я влюбилась в этого человека, а не в его внешность.

Убежденность, с которой она это говорит, звучит очень по-взрослому. И мне от этого не по себе. Она так быстро выросла. Только бы он не обидел ее.

Когда она тянется за моей миской, я пожимаю ей руку, прерывая ее порхающее движение:

– Очень рада за тебя.

Ее щеки наливаются румянцем, и я чувствую ответное пожатие.

ХРЯСЬ! Мы обе подскакиваем, поворачиваясь на этот звук к окну. Пру хватается за горло, когда что-то темное с грохотом бьется о стекло, отодвигается и снова наскакивает. Хрясь! Это ставень разболтался. Ветер свистит в камине, ворошит угли, подтверждая, что бояться нечего. Это только ветер. Но мое сердце чуть не выскакивает из груди.

– Боже правый, – нервно говорит Пру и смеется, покачивая головой.

Я выбегаю из дома закрепить расшатавшийся ставень и быстро проверить остальные. Ветер так разогнал туман, что стало видно дорогу, по крайней мере до второго фонарного столба. Воздух – это облачная река, находящаяся в постоянном движении. Порыв ветра швыряет волосы мне в лицо, и моя стремянка с грохотом падает на землю. Свернуться бы сейчас калачиком под одеялом и слушать свист и стоны ветра за окном – эта мысль кажется на редкость заманчивой, особенно на полный желудок. Но если ветер может расшатать ставни, то есть вероятность, что распахнется и дверца на фонарном столбе. Я всегда проверяю, чтобы они были хорошенько заперты, но мать-природу нельзя недооценивать.

Свет не должен погаснуть. В мои обязанности фонарщицы входит по крайней мере один обход деревни после того, как я зажгу фонари, чтобы убедиться, что огни по-прежнему ярко горят. Войдя в дом, я начинаю заплетать волосы обратно в косу, которую укладываю вокруг головы.

– Уже? – кривится Пру.

Я киваю, затем хватаю кепку и натягиваю, закрепляя булавкой, чтобы она плотней прилегала. Пру ставит посуду в раковину, а я накидываю на плечи куртку.

– Не помочь, пока я еще тут?

– Ну что ты. Мы с мамой справимся с посудой.

Она похлопывает маму по руке, как будто и вправду рассчитывает на ее участие, и я отворачиваюсь, пряча гримасу.

Выйдя на улицу, я едва успеваю ухватить дверь, чтобы ветер не приложил ее о стену. Ветер проносится по деревьям со зловещим шелестом. Листья, сорванные с ветвей, летят и метут мостовую. Каждый фонарь на моем пути светится в ночи, как маяк, отражая свет ручного фонаря. Но почему-то от этого света ночь кажется еще темнее. К каждому фонарю я прислоняю стремянку и проверяю защелку на дверце, убеждаясь в ее надежности. Большинство людей в этот поздний час сидят по домам, доедают ужин или уже легли спать, но мне нельзя полагаться на авось. Свернув на Силт-лейн, я понимаю, что не зря волновалась. Фонарь погас.

Мое сердце обгоняет ноги, когда я спешу через размытую пустоту и, к своему удивлению, обнаруживаю, что дверца очевидно закрыта. Беглый осмотр ничего не дает. Все стекла целы, не видно ни единой трещины. Я не понимаю, отчего погас свет. Дверца легко открывается: фитиль на месте, ворвани хватает. Странно.

Небрежно скрученный фитиль может сказаться на горении, так что, возможно, дело в этом. Я достаю из сумки ножницы и обрезаю кончик нужным образом, чтобы пламя горело ярче и чище. После этого я зажигаю фонарь в два счета, уверенная, что он будет гореть до утра, когда я приду тушить его. Закончив, я спускаюсь на землю и продолжаю обход. Не считая ветра, на улицах по-прежнему ничего интересного. Все на своих местах. Но и следующий фонарь перед Зеленым парком тоже не горит.

И снова никаких намеков на то, отчего погас огонь. Все как будто в порядке, никаких повреждений. Фитиль тоже кажется нормальным, хоть я и грешу на него, как и в первом случае. По коже пробегают мурашки, словно волна, накатывающая на берег. Я уверена, что зажигала оба фонаря. Эту сторону Зеленого я осветила перед тем, как наткнулась на Молли с Сюзанной, так что дело не в моей рассеянности. Я оглядываюсь через плечо и пытаюсь разглядеть в тумане то, чего там нет. Я сама не знаю, что ищу.

Ветви яростно раскачиваются на ветру, шумя при этом, точно водопад. Они то возникают в моем круге света, то исчезают, будоража воображение. В памяти всплывает крик, прозвучавший ранее, и я крепче хватаюсь за фонарный столб. Мог ли крик быть настоящим? Краем глаза я улавливаю движение у самой земли, и у меня перехватывает дыхание. Я не одна. Кто-то крадется за мной, держась вне поля моего зрения. Я собираю всю волю в кулак и поднимаю фонарь. Из темноты на меня смотрит пара серебристых глаз. Это енот.

Я делаю три глубоких вдоха и с трудом расслабляю плечи. Дергаться из-за ерунды вредно для здоровья. Главное – снова зажечь фонарь и покончить с этим недоразумением. Подрезав фитиль и здесь, я поспешно зажигаю его. На меня рассчитывают люди. Конечно, большинство из них, скорее всего, напились, судя по крикам и одобрительным возгласам, доносящимся сквозь туман, но они будут благодарны, когда доберутся домой или вернутся в гостиницу из таверны.

«Не потеряйся в тумане, Темп». Мое сердце бешено колотится, когда я продолжаю путь. Перед тем как повернуть за угол, я задерживаю дыхание. Фонарь в начале делового района мерцает. Я выдыхаю, чувствуя, как отпускает напряжение в груди. Не горели только два фонаря, что, безусловно, настораживает, но не слишком. Должно быть, виноват ветер.

Нет причин ставить кого-то в известность об этом. Я бы просто напросилась на неприятности. Генри не вступился за меня во время стычки с Леонардом, поэтому не стоит ожидать, что он сделает это здесь. Лучше я сама с этим разберусь. Таверна, подтверждая мои ожидания, выглядит еще более оживленной, чем раньше. У одного мужчины ветер сорвал кепку, и он, спотыкаясь, побрел за ней по улице, под громкий смех приятелей. Впрочем, фонарь, похоже, не пострадал от ветра, и мне хочется обойти его стороной, а заодно и пьяный кутеж, творящийся под ним. Да только я знаю, что не смогла бы тогда спокойно заснуть.

Быстро оглядевшись, я убеждаюсь, что Леонарда поблизости не видно. Успокоившись, я проверяю фонарь и иду дальше по улице, не привлекая лишнего внимания. Остальные фонари по всему деловому району мерцают в ночи, словно большущие глаза, наблюдающие за моими передвижениями. Ни один фонарь не погас, и это хорошо, потому что ветер баламутит реку, точно ведьма – свой котел. Волны разбиваются о причал, и тени кораблей кажутся танцующими великанами. Если кто-то упадет в воду, ему уже не выбраться.

После того как я сворачиваю с пристани, меня ждет мастерская Гидеона. Дверь распахнута настежь, словно яркая пещера в темноте, что одновременно помогает фонарю и огорчает меня. Он дома. Над входом висит вывеска, покачиваясь со скрипом. Уорблерский плотник. Каждая черная буква на белой вывеске вырезана из отдельного куска дерева. Буква «л» в слове «плотник» в какой-то момент отвалилась, и хозяин не стал ее заменять, поэтому теперь вывеска читается как «потник».

Чем ближе я подхожу, тем отчетливей слышится ритмичный скрежет. Я представляю, как фуганок скользит по дереву. Медленно возникают руки, сжимающие рукоятку инструмента, с длинными мозолистыми пальцами и короткими ногтями. Далее идут предплечья, оплетенные мышцами, с синими венами, пульсирующими под бледной кожей. Руки торчат из-под тонкой рубашки с закатанными до локтей рукавами.

Я прислоняю стремянку к фонарю как можно тише. Но с плеча соскальзывает сумка. Я вздрагиваю, когда она с лязгом падает на мостовую. В мастерской становится тихо. Я взбираюсь на стремянку, чувствуя, как встают дыбом волосы на затылке. В меня вместе с воздухом пробирается оглушительная тишина и оседает внутри, как заразная болезнь. По рукам под курткой ползут мурашки. Мне не нужно оглядываться. Я знаю, что он стоит там, наблюдая за мной. Бесстрастные голубые глаза шарят по мне, оценивая каждый дюйм.