Огонь в фонаре горит ярко, дверца надежно заперта. Я спускаюсь, складываю стремянку, подхватываю сумку и ручной фонарь и спешу прочь, делая вид, что не замечаю плотника. Но любопытство заставляет меня оглянуться на ходу через плечо. У меня перехватывает дыхание. Гидеон высится на пороге мастерской рваной раной в теплом свете. Его мягкий голос долетает до меня, словно шепча на ухо:

– Приятная ночка, Темперанс.

Я чуть улыбаюсь в знак согласия, но без всякого чувства. Прежде чем мастерскую заволакивает туманом, я успеваю разглядеть распростертую фигуру на верстаке Гидеона. В голове мелькает страшная мысль, обгоняя здравый смысл. Залитая светом деревянная носовая фигура похожа на покойницу, ожидающую поминок, а Гидеон – на мрачного стража. Я встряхиваю головой. Этот странный вечер сбивает меня с толку.

К счастью, я заканчиваю обход фонарей без происшествий, и к тому времени, как подхожу к фонарю Па, ветер уже заметно утих. Фонарь с виду в полном порядке, как и большинство других. Проверив дверцу, я со вздохом слезаю со стремянки. Па знал бы, почему погас свет и что нужно сделать, чтобы этого больше не повторилось. У меня начинают болеть глаза, и я щиплю себя за переносицу. Во всяком случае никто не должен знать о погасших фонарях. Я сама сделала обход, чтобы позаботиться о них.

Прямо надо мной раздается тихий скрип. Я знаю по опыту, что не надо обращать на него внимания, но, конечно, все равно поднимаю глаза. Прямо под фонарной камерой с железными кронштейнами привязана веревка. Она все так же скрипит, пока на ней покачивается тело Па. Его глаза, налитые кровью, следят за мной. Он что-то хрипит мне, по подбородку стекает слюна, но я его не слышу. Его руки и ноги сводит судорога, ботинки стучат друг о друга.

Я зажмуриваюсь, из меня вырывается стон. По телу пробегает дрожь, и я бормочу:

– Хватит, Темп. Хватит уже.

Эти слова звучат у меня в голове рефреном, а стук ботинок делается все тише и тише, пока снова не воцаряется тишина. Я смотрю, прищурившись, на призрака, но это всего лишь фонарный столб.

Я делаю глубокий, прерывистый вдох и выдыхаю, обводя взглядом мерцающую пустоту. Церковь говорит, что самоубийцы попадают в ад. Я не знаю точно, во что я верю, но здесь мое воображение легко берет верх. Я не рассказывала Пру о кошмарах наяву, которые мучают меня с того дня, как я увидела тело Па.

Возможно, он наказан за свои поступки. Обречен навечно болтаться на фонарном столбе в некоем ином измерении. Мне кажется, во что бы я ни верила, в рай или в ад, Па за мной следит. Не могу сказать, что это всегда меня обнадеживает. Особенно когда по рукам бегут мурашки, подсказывая, что прямо сейчас за мной следит кто-то еще. Мой страх притаился под стеной тумана, как добыча, прислушивающаяся к хищнику.

– Кто там?

Я поднимаю фонарь, ожидая ответа. Шелест листьев стихает, а толстые щупальца тумана тянутся ко мне из-за деревьев. Впервые я ловлю себя на том, что размышляю о суевериях старых моряков. Возможно, в тумане водится некая сущность. Какая-нибудь потусторонняя тварь или злобный дух выжидает момента, чтобы схватить жертву. Если мы не находим тел, разве можно доподлинно знать, что случилось с пропавшими уорблерцами? Призраки не издают никаких звуков, верно?

Я резко разворачиваюсь и спешу по улице, сердце бешено колотится в груди. Мой соглядатай никуда не делся. Кто бы или что бы ни следило за мной. На этот раз это не енот. Я знаю. Но сквозь хриплое дыхание не слышу никаких признаков погони. Однако это не мешает мне запереть за собой дверь, когда я прихожу домой.

Глава 3

Я поворачиваюсь к дверям комнаты, и тепло камина совершенно окутывает меня, прогоняя не только холод, но и мои страхи. Только дома, с Пру, я чувствую себя по-настоящему в безопасности. Она ловит мой взгляд, сидя на стуле и штопая мои колготки. Я прошу ее оставить это до утра, но она отмахивается.

На миг мне снова девять лет, и мама смеется над своим вышиванием, выдворяя меня поиграть, чтобы я не застилала ей свет. Но, едва возникнув, воспоминание исчезает, и я направляюсь в нашу с Пру комнату, проходя мимо маминого кресла-качалки. Монотонный скрип действует мне на нервы.

Я ополаскиваю лицо из умывальника и мою руки кусочком лавандового мыла. Это Пру его готовит для меня. Если хорошенько намылить, оно отлично справляется с запахом ворвани. Затем я смачиваю салфетку и провожу по зубам. Древесный уголь весь вышел. Нужно будет докупить до конца недели. Я переодеваюсь в сорочку, распускаю косу, и медные пряди рассыпаются до пупка. Провожу пальцами вверх по волосам до самой макушки, постанывая. Есть что-то на редкость умиротворяющее в поглаживании головы.

Я ложусь, кровать скрипит. Щеку колет гусиное перо. Я вынимаю его из подушки и катаю в пальцах мягкий пух. Из-за стены доносится голосок Пру, говорящей что-то маме. Скрип кресла-качалки не смолкает.

Я не очень понимаю, как Пру удается держаться с ней так спокойно. Как будто безучастная мать в семье – это обычное дело. Ничто не омрачает светлый нрав и оптимизм Пру. Или, по крайней мере, она мастерски скрывает любые темные мысли. Стоит подумать, что Пру прячет свои чувства, как во рту у меня возникает неприятный привкус. Я не хочу, чтобы Пру считала, что ей следует что-то утаивать от меня. Останется ли она такой же открытой со мной, когда выйдет замуж?

При мысли о том, что она выйдет замуж и начнет жить своей жизнью – забыв обо мне? – я завидую ей, не стану отрицать. Она получила возможность стать взрослой женщиной и больше ни о ком не беспокоиться. А маму оставить мне. Я ведь старшая, это справедливо. Я бы никогда не стала навязывать маму Пру в ее новой жизни. Ее будущий муж – лучше мне, наверное, привыкать говорить о нем так, хотя это похоже на иностранное слово, какое можно услышать от китобоев, – не захочет взять на себя заботу о маме, и кто бы стал его винить? Пру и так уже достаточно помогает мне, и я не хочу, чтобы что-то вставало между ней и ее новым ухажером. Если я и усвоила какой-то урок, он заключается в том, что нельзя ни на кого рассчитывать, когда начинаются трудности. Рассчитывать можно только на себя.

Джози знает, что я не могу оставить маму. Может, как раз из-за этого он до сих пор не сделал мне предложение? Или, может, дело и в ней, и в Пру. Бондари неплохо зарабатывают, а с моим дополнительным доходом мы смогли бы справиться с любыми трудностями. Теперь, когда о Пру будет кому заботиться, возможно, это подтолкнет его к тому, чтобы начать нашу совместную жизнь. Это меня обнадеживает.

Я заглядываю слишком далеко и должна обуздать свои чаяния. Спрятать их подальше на всякий случай. Джози еще не дома. Уорблер – китобойный порт, и Джози служит на китобойном судне. Всем известно, каким опасным может быть китобойный промысел. Как легко можно лишиться жизни.

Я напоминаю себе сделать глубокий вдох. Комната начинает расплываться, до меня доносится через стену приглушенный голос Пру. Пульс продолжает отдаваться в ушах, как и нежный шелест простыней под моими ногами. Темнота теплая, крепкие объятия тянут меня вниз, все ниже и ниже. Ноющие и уставшие мышцы расслабляются, и матрас проглатывает меня.

Темноту насыщает густо-красный цвет. Мирная чернота закрытых глаз исчезла. Что-то не так. Я открываю глаза. В ушах стоит рев. Я сижу на стуле с нашей кухни. Но я не дома. Взбесившийся ветер треплет мои волосы и рубашку. Я застываю на месте, сложив руки на коленях. Я не могу пошевелиться. Сейчас ночь, но река мерцает в темноте. Я могу только наблюдать, как меня охватывает смятение, и мое лицо начинает гореть от жара. Река Айвори в огне.

Неистовый ветер налетает на воду, раздувая пламя. Река издает глубокий и хриплый стон, языки пламени расступаются, словно разорванная плоть, и оттуда возникает темная масса. Корабль. Корабль приближается. Я пытаюсь закричать, чтобы он остановился. Предупредить кого-нибудь, что он вот-вот загорится. Но мои челюсти сжаты.

Корабль продолжает приближаться без малейших признаков замедления. Идет прямо на меня. Над ним вьется дым, овевая носовую фигуру, словно лаская. Рот у фигуры распахнут до невозможности широко. Такой большой, что она могла бы проглотить меня. Она все приближается ко мне. Увеличиваясь в размерах. Вместе с тем огонь ползет вверх по берегу. Я не могу пошевелиться. Шум усиливается. Пламя ревет; корабль с грохотом наскакивает на скалистый берег, дерево скрипит и ломается. А носовая фигура еще ближе. Она так близко, что я вижу ее глаза. Они моргают.

Она кричит. Я кричу.

– Темп!

Меня словно пронзает молния. Мои веки трепещут, и чернота становится нежно-голубой. Пру стоит рядом со мной, словно призрак, в белой сорочке, мягкий свет из окна отражается в ее больших глазах. У меня болит плечо. Это она сжимает его.

– Что… что такое?

Я сажусь, откидываясь на спинку кровати. Волоски у меня на виске намокли от пота. Образ кричащей носовой фигуры исчез. Яростный красный огонь утонул в тихой синеве раннего утра. Пру обхватывает себя руками и прикусывает нижнюю губу.

– У тебя был кошмар.

Смех затихает, не успев сорваться с моих губ. Кошмар. Такое простое слово для обозначения чего-то столь ужасного. Мое сердце запоздало принимает этот факт, и бешеный ритм в груди успокаивается. Я облизываю пересохшие губы. Пру наливает мне из кувшина стакан воды, немного промахивается, и вода стекает струйками по стенкам. Я утоляю жажду, и ощущение прохладного стакана в руке возвращает меня в реальность. Я все еще чувствую на себе пристальный взгляд Пру и ради нее натягиваю на лицо улыбку:

– Я уже в порядке. Правда. Можешь ложиться. А мне, похоже, все равно пора вставать.

Она кивает, плетется к своей кровати и забирается в постель. Открывает рот, как будто хочет что-то сказать, но затем закрывает, качнув головой так незаметно, что я сомневаюсь, сознает ли она вообще это действие. Я укрываю ее голубым одеялом, волной безмятежности, и она закрывает глаза. Очень скоро ее дыхание выравнивается.

* * *

Рассвет разгоняет туман. Он остается на задворках памяти, когда я начинаю утреннюю смену и гашу фонарь за фонарем, доливая в баки ворвань из канистры, заменяя сгоревшие фитили. Промозглый воздух вытягивает из меня остатки сна.

Пока я стою на стремянке, мимо проходят, коротко кивая, рыбаки и краболовы. Они идут к реке, закинув на плечи удочки и сети, распушив бороды от холода. Мы ранние пташки, встречающие новый день. Все мы вносим свой вклад в течение и приумножение жизни в Уорблере. Когда я спускаюсь, сбоку мелькает что-то красное. Это птица, кардинал. Звучит мажорная трель, ей вторит другая из глубины деревьев. Большинство птиц уже улетают на зиму, но кардиналы живут здесь круглый год.

Утро – мое любимое время суток. Ночные страхи улетучиваются, и все мне кажется по плечу. Дышать становится легче, возникает чувство свободы. Словно деревце в лесу, ты чувствуешь себя малой частью чего-то великого, и эта мысль утешает.

У каждого из нас своя роль в этой жизни. Первым фонарщиком в нашей семье стал прадедушка, еще в Ирландии. Эту должность он передал сыну, который затем научил Па своему ремеслу. Когда дедушка умер, Па перебрался из Дублина в Америку в поисках нового дома. В Уорблере не было фонарщика, не считая добровольцев. Па убедил совет взять его на испытательный срок. Разумеется, совет признал пользу надежного сотрудника, знающего свое дело, и утвердил эту должность. В Уорблере платили не так много, как в больших городах, но Па видел, что он нужен людям, и это его подкупало. Он гордился тем, что освещал другим путь. Это было его семейным наследием, и он им очень дорожил. А теперь оно перешло ко мне.

Резкие голубой и розовый тона восходящего солнца смягчаются персиковым сиянием, а я продолжаю обслуживать фонари. Хозяйства пробуждаются, над трубами лениво плывет дым. Скотине дают корм, фермерские семьи уже вовсю заняты делами, когда я гашу свет.