– А я объясню. Потому что оба они понимали: Песок вообще не имеет права никем командовать. Захотел бы я, мог бы просто ответить ему «бе-бе-бе», и дело с концом.

– «Бе-бе-бе»? – непонимающе воззрившись на Молота, переспросил Орев.

– Хочешь по прямой резьбе? Мне крайне погано сделалось, когда все это произошло, но выговоры оказались куда как хуже. И не из-за того, что они там наговорили. Я таких вещей столько наслушался – хоть сейчас все наизусть спою. Главное дело, лычки при мне оставили. В жизни бы не подумал, что когда-нибудь такое скажу, но это чистая правда. Могли бы снять, да не стали, потому что понимали прекрасно: полномочий от кальда за ними нет… а я все думаю, думаю: не надо мне ваших приказов, сам эти лычки сотру, и вправду готов был стереть, только им бы от этого еще поганее стало.

– А мне сроду не нравилось пахать на кого-либо, кроме себя самого, – признался Чистик.

– Совсем одному все ж никак. Надо, чтоб рядом был кто-то… по крайней мере, мне – точно. Ты как себя чувствуешь? В норме?

– Лучше, чем было.

– Я за тобой гляжу, потому что патера так хочет. Гляжу и вижу, ты еле ноги волочишь. Головой приложился крепко, когда талоса подбили; мы думали – все, каюк. В погибшие тебя записали. Патера сначала вроде бы даже обрадовался, но не особо. И ненадолго. Прирожденное благородство характера свое взяло. Понимаешь, о чем я?

– Да еще же ж эта бабенка здоровая как разрыдается, как заорет на него, – вставил Елец.

– Ага, и это тоже. Вот погляди…

– Стоп. Минутку, – перебил Молота Чистик. – Синель? Разрыдалась?

– Ну, – хмыкнул Елец. – Мне аж ее жальче, чем тебя, сделалось.

– Так ее ведь, когда я очнулся, даже рядом не было!

– Убежала же ж. Сам я в то время с талосом говорил, но заметил.

– А когда я подошел, рядом держалась, – сообщил Чистику Молот. – Ракетомет успела найти, только с пустым магазином. Однако поблизости валялся другой, весь расплющенный. Может, тоже она притащила, кто его знает… Словом, поговорил я с патерой насчет тебя да еще кой-чего и показал ей, как разрядить магазин неисправного и вставить РЗЗ в действующий.

– Она же ж, пока авгур тебя чинил, по коридору шастала, – подсказал Молоту Елец, – а этот здоровый лоб вахту, как говорится, сдал, и поди разбери, насколько с ним дело серьезно. А после вернулась она, видит, он до сих пор не очухался, и прямо с копыт долой…

Чистик почесал за ухом.

– А тебе, лоб здоровенный, черепушку проломило, и плюнь в глаза тому, кто скажет, будто это брехня. Я такое уже видывал, да. Одному малому на моей лодке гиком прилетело так, что провалялся он под галфдеком пару ночей, пока мы до берега не дошли. Поначалу еще лопотал чего-то, а после совсем заштилел. Мы ему доктора раздобыли, и доктор, сдается мне, сделал все, что мог, но малый наш все равно помер на следующий же день. Тебе же ж еще свезло: могло куда хуже кончиться.

– В чем это ему свезло? – спросил Молот.

– Как «в чем»? Дело-то ясное. Сам рассуди: ему же ж небось помирать неохота!

– Э-э, все вы, фаршеголовые, так говорите. Только прикинь: раз – и ни хлопот у тебя, ни забот. Не надо больше патрулировать в этих туннелях, заглядывая попусту в каждый угол, и хорошо еще, если бога посчастливится подстрелить. Никаких больше…

– Бога… стр-релять? – переспросил Орев.

– Во-во, – поддержал его Чистик, – что ты, лохмать твою, такое несешь?

– А-а, просто мы их зовем так, – пояснил Молот. – На самом деле это зверюги вроде собак, только с виду на редкость жуткие, а почему так прозваны – история долгая.

– Я тут ни единого зверя, лохмать их, пока не видал.

– Так ты и пробыл тут – всего ничего. Только думаешь, будто давно уже под землей бродишь. Здесь и нетопыри водятся, и слепуны огромные, особенно в той стороне, под озером, а уж боги повсюду кишат, только нас пятеро, а я из солдат, и светочей на этом отрезке хватает. Вот погоди, выйдем туда, где потемней, там гляди в оба.

– Ты же ж вроде сам недавно сказал, что помереть-де не против, – напомнил Елец.

– Нет, сейчас помирать не время, – отвечал Молот, указав кивком в сторону Наковальни, опережавшего их на сотню кубитов. – Это я и стараюсь вам втолковать. Чистику вот не требуется ни команда, ни командующий вроде патеры, ничего подобного…

– Это точно, лохмать его, – подтвердил Чистик. – Точнее некуда.

– Тогда сядь прямо тут у стенки. Усни. Мы с Ельцом пойдем дальше. Я же вижу, как тебе худо. Идти совершенно не хочется. Ну так тебе и незачем. Я подожду малость и, прежде чем совсем из виду тебя потерять, всажу в тебя пару пуль.

– Стр-релять – нет! – запротестовал Орев.

– Подожду, пока ты не успокоишься, понимаешь? Пока о подозрениях не забудешь. Пока не решишь, что я шутки шутил. Что скажешь?

– Нет уж, спасибо.

– О! Вот мы и добрались до самой сути. Тебе моя идея не нравится. Если я начну упорно на ней настаивать, ты в конце концов скажешь, что должен позаботиться о своей девчонке, пускай даже о самом себе позаботиться не в состоянии, так как еле держишься на ногах. Или не о девчонке, а, например, об этой вот говорящей птице… только все это чушь, пар в уши, потому как на самом деле ты просто не хочешь помирать, хотя умом понимаешь, что разумнее выхода не придумать.

Обессилевший, немощный, Чистик равнодушно пожал плечами.

– Ладно, пускай ты прав. И что с того?

– А то, что мы устроены по-другому. Просто сесть где-нибудь здесь, и пускай все замедляется, сбавляет ход, пока я не усну, а после спать, спать, и чтоб будить никто вовек не явился – завидная, знаешь ли, доля! И то же самое скажет тебе кто угодно, хоть наш сержант, хоть майор. Все мы с радостью так бы и сделали, однако нам по уставу положено заботиться о Вироне. То есть, по сути, о кальде, поскольку именно он решает, что Вирону на пользу, а что нет.

– Новым кальдом должен стать Шелк, – заметил Чистик. – Я его знаю. Насчет него сама Сцилла распорядилась.

Молот кивнул.

– Если так и случится, прекрасно! Но пока этого не произошло, а может, не произойдет вообще. А вот патера у меня есть уже сейчас, понимаешь? Прямо сейчас я могу идти за ним, ни на минуту глаз с него не сводя, и он даже не запрещает мне глядеть на него, как поначалу. Вот почему мне вовсе не хочется помирать, в точности как тебе.

– Хор-рошо! Хор-рошо! – истово закивав в знак одобрения, каркнул Орев.

– Ты уверена, что это все, дочь моя? – не без раздражения уточнил Наковальня в сотне кубитов впереди.

– Да, я ж сказала. Все. С тех самых пор, как меня исповедовал патера Шелк, – заявила Синель. – Все, что мне удается припомнить. Это же только в сфингицу было, – словно оправдываясь, добавила она, – то есть недавно совсем, и вдобавок ты сам говоришь: что я делала, пока была Кипридой и Сциллой, не в счет.

– Именно, дочь моя, именно. Боги не могут – не могут! – вершить злодеяния… по крайней мере, в отношении нас.

Откашлявшись, Наковальня на всякий случай проверил, правильно ли держит четки.

– В таком случае, дочь моя, во имя всех богов властью, мне данной, прощаю и разрешаю тебя от грехов твоих. Прощаю и разрешаю тебя от всех грехов во имя Владыки Паса. Прощаю и разрешаю тебя от всех грехов во имя Божественной Эхидны. Прощаю и разрешаю тебя от всех грехов во имя Блистательной Сциллы, прекраснейшей средь богинь, перворожденной средь Семерых, неизменной покровительницы Сего, Священного Нашего…

– Я больше не она, патера, вот слово-лилия.

Почуяв, что вдруг охватившие его опасения оказались ошибочными, Наковальня слегка успокоился.

– Прощаю и разрешаю тебя от грехов во имя Мольпы. Прощаю и разрешаю тебя от грехов во имя Тартара. Прощаю и разрешаю тебя от грехов во имя Иеракса…

Тут ему волей-неволей пришлось перевести дух.

– Прощаю и разрешаю тебя от грехов во имя Фельксиопы. Прощаю и разрешаю тебя от грехов во имя Фэа. Прощаю и разрешаю тебя от грехов во имя Сфинги, а такоже во имя всех меньших богов. Ныне ты прощена… а теперь преклони колени, дочь моя. Я должен начертать над твоей головой символ сложения.

– Ох, лучше бы Чистик не видел! Может, ты просто…

– На колени! – непреклонно прогремел Наковальня, а в качестве заслуженной епитимьи прибавил еще: – Склонить голову!

Синель послушно преклонила колени, и Наковальня взмахнул над ней четками – вперед, назад, из стороны в сторону.

– Надеюсь, он этого не заметил, – прошептала Синель, поднимаясь на ноги. – По-моему, боги, вера – все это для него чушь.

Наковальня спрятал четки в карман.

– Осмелюсь вполне с тобой согласиться… а для тебя, дочь моя, разве нет? Что ж, если так, ты весьма, весьма ловко меня провела.

– Я, патера, подумала, надо бы… ну то есть чтоб ты меня исповедовал. Мы же погибнуть могли, когда талос ввязался в бой с солдатами, и еще как. Вон Чистик чудом остался в живых, а после солдаты всех нас перестреляли бы запросто… да, видно, не знали, что мы у талоса на спине, а когда он загорелся, испугались: вдруг взорвется? Хорошо, что ошиблись, не то нас взрывом бы разнесло.

– Ну за погибшими они рано или поздно вернутся, и, должен заметить, сия перспектива меня не на шутку тревожит. Что, если мы снова наткнемся на них?

– Ага. А нам ведь еще от советников избавиться велено?

Наковальня кивнул.

– Именно, дочь моя, именно так ты и распорядилась, будучи одержима Сциллой. И Его Высокомудрие нам тоже надлежит сместить, – добавил он, позволив себе улыбнуться, а может, не сумев сдержать довольной улыбки, – ибо сей пост приказано занять мне.

– А ты, патера, знаешь, что бывает с теми, кто идет против Аюнтамьенто? Их убивают или бросают в ямы. Так кончили все, о ком я только слышала.

Наковальня, вмиг помрачнев, кивнул.

– Вот, стало быть, я и подумала: попрошу-ка я тебя об этом самом. Об исповеди. Мне, может, жить осталось всего-то день. Не ахти, знаешь ли, как долго.

– Женщинам и авгурам, дочь моя, как правило, оказывают снисхождение, избавляя таковых от позорной казни.

– Даже пошедшим против Аюнтамьенто? По-моему, вряд ли. А если и так – ну, скажем, запрут меня в Аламбреру или в яму швырнут. А в ямах тех, кто слабее, сжирают мигом.

Наковальня – на целую голову ниже Синели ростом – поднял на нее взгляд.

– Лично мне ты, дочь моя, слабой отнюдь не кажешься. Скажу более: лично мне твоя рука показалась изрядно тяжелой.

– Прости, патера. Я ж не со зла… да и сам ты сказал, это, дескать, не в счет, – пробормотала Синель и оглянулась на Чистика и Ельца с Молотом. – Может, сбавим ход, а?

– С радостью! – воскликнул с трудом поспевавший за ней Наковальня. – Да, как я и сказал, дочь моя, все причиненное тобою мне не может считаться злом. Сцилла имела полное право ударить меня, будто мать – свое чадо. А вот поступки этого человека, Чистика, в отношении меня – дело совсем иное. Как он схватил меня и швырнул в озеро!..

– Не помню такого.

– А ведь Сцилла ему ничего подобного не приказывала, дочь моя. Сие было содеяно из его собственных злых побуждений, и если б меня вновь попросили простить ему этот грех, я далеко не уверен, что смог бы! Скажи, ты находишь его привлекательным?

– Чистика? Ясно дело.

– Признаться, я также счел его прекрасным представителем рода людского. Лицом он, конечно, вовсе не симпатичен, но сила мускулов, общая маскулинность весьма, весьма впечатляет, и этого у него не отнять… – Сделав паузу, Наковальня протяжно вздохнул. – Многие, многие… то есть многие юные женщины вроде тебя, дочь моя, не так уж редко грезят о подобных мужчинах. Грубых, но, согласно их чаяниям, не до конца лишенных внутренней тонкости чувств. Увы, столкновение с реальным объектом грез неизменно становится для них великим разочарованием…

– Мне от него досталось пару раз, пока мы к тому святилищу топали. Об этом он не рассказывал?

Наковальня в изумлении поднял брови.