Перед дальнейшим спасовала даже извращенная выдержка, закаленная в горниле Орильи: Мускус разразился пронзительным, леденящим кровь криком, с каждой паузой, с каждым судорожным вдохом слабевшим, и оттого становившимся страшнее прежнего. Вотще старавшемуся разжать, разомкнуть стальные объятия майтеры Мрамор Шелку эти вопли казались скрипом крыльев самой смерти, черных крыл Высочайшего Иеракса, мчащегося к нему вдоль круговорота, вдоль Солнечной, из Майнфрейма, с Восточного полюса.

Иглострел Мускуса хлопнул раз, другой и смолк, словно захлебнувшись в спешке. Выпущенные иглы оцарапали щеку и подбородок майтеры Мрамор и, с визгом отрикошетив, взвились к небесам.

– Прекрати, – велел Шелк Ворсинке. – Во-первых, в меня попасть можешь. Во-вторых, без толку.

Ворсинка вздрогнул, опустил взгляд и оцепенел, не сводя глаз с изрядно пыльной черной гадюки, обвившей его лодыжку.

– Замри. Не вздумай бежать, – прошептал Шелк и развернулся, спеша мальчишке на помощь.

Это его и спасло: еще одна гадюка, гораздо большей величины, молниеносно высунув плоскую, тупоносую голову из-за ворота майтеры Мрамор, едва-едва, промахнувшись от силы на пару пальцев, не ужалила его в шею.

Сдернув с ноги Ворсинки первую гадюку, Шелк присел на корточки и быстро пометил оставленные ее зубами ранки символами сложения, выполненными в виде неглубоких надрезов при помощи острия жертвенного ножа.

– Теперь ляг и лежи смирно, – скомандовал он и, как только Ворсинка улегся наземь, припал губами к кровоточащим крестикам.

Тут крики Мускуса смолкли, и майтера Мрамор повернулась к ним. Пылающее облачение соскользнуло с ее узких плеч, в обеих руках извивались бичами гадюки.

– Я призвала на помощь чад своих, таившихся в проулках и садах сего вероломного города. Ты все еще не понимаешь, кто я?

Прекрасно знакомый, ее голос внушал Шелку стойкое ощущение, будто он повредился умом. Приподняв голову, Шелк сплюнул скопившуюся во рту кровь.

– Мальчишка мой. Такова моя воля. Отдай его мне.

Шелк, вновь сплюнув кровь, поднял Ворсинку на руки, прижал к груди.

– В дар богам надлежит приносить лишь самое безупречное. Сей мальчик укушен ядовитой змеей и посему, очевидно, негож.

Майтера Мрамор дважды взмахнула перед собою гадюкой, словно отгоняя назойливых мух. Горящее облачение упало к ее ногам.

– Кому об этом судить? Тебе или мне?

Шелк протянул ей Ворсинку.

– Поведай мне, о Величайшая, отчего Пас на нас гневается?

Майтера Мрамор потянулась было к мальчишке, но тут словно впервые заметила, что держит в руке гадюку, и вновь подняла ее.

– Пас мертв, а ты – глупец. Отдай мне Чистика.

– Этого мальчика зовут Ворсинкой, – поправил ее Шелк. – Чистик же был мальчиком вроде этого, полагаю, лет около двадцати тому назад.

Ответом ему было молчание.

– Я знал, что вы, боги, способны вселяться в био наподобие нас, – добавил он, – но о способности богов овладевать хемами даже не подозревал.

Эхидна снова взмахнула перед собой извивающейся гадюкой.

– С ними все куда проще… что значит эта цифирь? С чего позволять вам… Мой муж…

– Быть может, Пас вселился в кого-то, а тот возьми да умри?

Сибилла повернула голову к Священному Окну.

– Элементарные вычис… его цитадель…

– Отойди от огня, – посоветовал Шелк.

Но было поздно. Колени майтеры Мрамор, не в силах выдержать тяжести тела, подогнулись, и сибилла, сжавшись в комок, рухнула наземь, поверх горящего облачения.

Уложив под ноги Ворсинку, Шелк выхватил из кармана иглострел Гиацинт. Первая игла поразила гадюку в шею у основания черепа, и Шелк мысленно поздравил себя с победой, однако другая гадюка благополучно улизнула, скрывшись из виду в раскаленной желтой пыли, покрывавшей Солнечную от края до края.

– Обо всем, что сейчас слышал, забудь навсегда, – велел Шелк Ворсинке, пряча иглострел в карман брюк.

Ворсинка приподнял голову, сел и крепко обхватил ладонями ужаленную змеей ногу.

– Я все равно ничего не понял, патера.

– Вот и прекрасно.

С этими словами Шелк выдернул из-под майтеры Мрамор горящее облачение.

Старуха вновь залилась смехом.

– А ведь я могла бы убить тебя, Шелк, – сообщила она, держа принадлежавший Мускусу иглострел так же неумело, как и Ворсинка, и целя Шелку в грудь. – У нас советники сейчас гостят… то-то они бы обрадовались!

Но тут беззубый старик обезоружил ее, ловко хлестнув по рукам кровоточащим ломтем говядины.

– Мукор, не сметь! – резко сказал он, наступив на иглострел ногой.

Шелк в изумлении уставился на него. Сунув руку за ворот ветхой тускло-коричневой рубашки, старик выудил из-за пазухи роскошный, сверкающий самоцветами гаммадион.

– Мне следовало известить тебя о своем присутствии раньше, патера, но я надеялся сделать это без лишних глаз. Как видишь, я – тоже авгур. Зовут меня патера Кетцаль.

Остановившись, Чистик оглянулся назад. За спиной неярко, мутно мерцал последний из зеленых светочей.

«Все равно что из города уходить, – подумалось Чистику. – На дух его не выносишь, ненавидишь его подляны и мерзость, шум, дым, а больше всего эту, лохмать ее, поганую жадность до гельтух: за то выложи, за се выложи, пернуть бесплатно – и то не моги. Но когда из него выезжаешь, когда смыкается над головой темнота, а небесные земли, которых в городе никогда толком не замечаешь, вроде как плывут где-то там, высоко-высоко, тут же начинаешь скучать о городе, натягиваешь поводья, оглядываешься назад, где только ни сыщется удобное место. Оглядываешься и видишь: все эти крохотные, такие далекие огоньки выглядят совсем как самые нижние из небесных земель, когда у нас наступает час закрытия рынка, а там, у них, уже ночь…»

– Ты как там? Идешь? – окликнул его Елец из непроглядной тьмы впереди.

– Иду, иду. Не кипешуй, дед.

В руке он все еще держал стрелу, пущенную кем-то в Синель. Древко не деревянное, костяное…

«Пара тоненьких костяных отщепов вроде лучин, – решил Чистик, в десятый, а может, в двенадцатый раз ощупав стрелу вдоль. – Остроганы, склеены, а кость, видать, была голенью какого-то крупного зверя или даже рослого человека».

Оперение стрелы тоже оказалось костяным, но зловеще зазубренный наконечник – металлическим, кованым. Да, Чистик слышал, что живущие за городом охотятся с луками, и стрелы в лавках рыночных торговцев встречались нередко… но совсем, совсем не такие. Переломив стрелу надвое, он бросил обломки под ноги и поспешил вперед, догонять Ельца.

– А Дойки где?

– Опять со служивым вперед умотала!

Голос Ельца звучал так, будто он сам еще довольно далеко впереди.

– Вот баба, Иеракс ее забери!.. Уже раз чуть не прикончили, а ей все мало!

– А о том, что меня едва не прикончили, ты уже позабыл? – донесся спереди, из темноты, голос Наковальни.

– Не забыл, не забыл, – заверил его Чистик, – только это для меня, знаешь ли, ерунда.

– Вздор-р! – подтвердил с плеча Чистика Орев.

Наковальня тоненько захихикал.

– Да, Чистик, мне твоя судьба тоже, в общем-то, безразлична. Отправляя капрала Молота вперед, я поначалу решил, что тебе придется отправиться с ним, но вскоре сообразил: ну тащишься ты позади – и ладно! Какой от этого вред? Задача Молота – не нянчиться с тобой, но оберегать меня от грубого обращения с твоей стороны.

– И задавать мне трепку, когда б ты ни решил, что я того заслуживаю.

– В самом деле, Чистик, о, в самом деле! Однако милосердие и снисходительность в глазах бессмертных богов много, много дороже любых жертвоприношений. Хочешь остаться там – сделай одолжение, не стану препятствовать. Как и мой рослый друг, намного, намного, в чем мы уже убедились, превосходящий тебя в отношении физической силы.

– Синель ничуть не сильнее меня, даже сейчас. По-моему, она и тебя-то если сильнее, так разве что самую малость.

– Однако в ее руках лучшее наше оружие! По этой причине она и настояла на своем. Ну а я, со своей стороны, только рад держать ее вместе с этим оружием возле нашего доблестного капрала, подальше от тебя.

Чистик мысленно отвесил себе подзатыльник: мог бы ведь раньше сообразить, что выстрел из найденного Синелью ракетомета уложит Молота не хуже ружейной пули!

– Все-то у тебя, значит, продумано, все рассчитано, – язвительно проворчал он.

– Вижу, ты, Чистик, решительно не желаешь называть меня «патера»? До сих пор отказываешь мне в почтительном именовании?

Как ни ослаб Чистик, как ни кружилась его голова, как ни терзал его страх за Синель и даже за себя самого, все это не помешало ответить:

– Это же значит признать тебя за отца, вроде как ту майтеру, наставницу мою бывшую, за матушку, верно? Ну вот начнешь по-отцовски держаться, тогда и посмотрим.

Наковальня вновь захихикал.

– Видишь ли, нам, отцам, надлежит неукоснительно пресекать бесчинства отпрысков, а также учить их – надеюсь, ты простишь мне сию невинную вульгарность – самостоятельно утирать грязный сопливый носишко.

Вынутая из ножен полусабля показалась непривычно тяжелой, однако тяжесть, и холод, и твердость металлической рукояти вселяли уверенность.

– Нет… нет! – хрипло запротестовал Орев.

– Капрал! – закричал Наковальня, услышав шипенье извлекаемого из ножен клинка.

– Здесь, патера, – донесся издали отразившийся эхом от стен коридора голос Молота. – Услышал ваш разговор и сразу же двинулся назад.

– Боюсь, света у Молота нет: тот чудесный фонарь он, по собственным словам, потерял, будучи подстрелен. Однако в темноте он видит лучше нас с тобой, Чистик. Вернее, лучше любой биологической особы.

– Да у меня глаза, что у кошки, – заявил Чистик, хотя разглядеть в кромешной тьме, разумеется, ничего не мог.

– Вот как? Вправду? В таком случае что я держу в руке?

– Мой иглострел.

Принюхавшись, Чистик почуял легкую вонь, как будто где-то вдали кто-то готовит что-то на прогоркшем сале.

– Не угадал, – заметил Молот. На этот раз его голос прозвучал куда ближе прежнего. – Видеть иглострел патеры ты не можешь, так как в руках он его не держит. Моего пулевого ружья ты тоже не видишь, но я тебя вижу и держу на прицеле. Попробуешь ткнуть этой штукой в патеру, пристрелю. Спрячь ее, не то отниму и сломаю.

Из темноты коридора донеслись быстрые тяжелые шаги: видимо, солдат бежал бегом или, по крайней мере, рысцой.

– Птичка… видеть, – пробормотала на ухо Чистику ночная клушица.

– Не стоит. Незачем. Вот, гляди: убираю, – отвечал Чистик Молоту и, повернув голову к Ореву, понизил голос до шепота. – Где он?

– Идет назад.

– Сам, лохмать его, знаю. Где? Намного дальше этого мясника?

– Люди. Там. Р-рядом. Ждут.

– Молот, стой! – крикнул Чистик. – Берегись!

Быстрые шаги смолкли.

– Ну если ты шутки шутишь…

– Пернатый, сколько их?

Ночная клушица беспокойно защелкала клювом.

– Много. И боги. Др-рянь боги. Сквер-р-рные!

– Эй, Молот, слушай! Я ж знаю, видишь ты не намного лучше патеры.

– Ну?

– А вот я вправду кое-что вижу. Между вами шайка олухов затаилась. К стене прижались и ждут. И с ними еще…

Заглушившему его слова рычанию пополам с воем вторил грохот пулевого ружья и звон металла под сильным ударом.

– Голова, – пояснил Орев. – Лоб… ж-железный.

Молот, не теряя зря времени, выстрелил еще дважды. За гулким грохотом выстрелов последовала череда резких, трескучих хлопков и страдальческий визг рикошетящих от камня игл.

– Ложись!

Потянувшись туда, где рассчитывал отыскать Ельца, Чистик нащупал лишь пустоту, и тут из коридора донесся пронзительный вопль.

– Иду, Дойки! – заорал Чистик и обнаружил, что ноги уже несут его, во всю прыть несут в темноту темней самой темной ночи, а острие полусабли, выставленное вперед, нащупывает путь, точно белая трость слепого уличного попрошайки.

Над головой захлопал крыльями Орев.

– Человек… тут!