– Подкопались под стену и наткнулись на этот туннель? – спросил Молот.

Зубр истово закивал.

– Наткнулись, точно. Правильно говоришь. А крылокамень – там крылокаменное все, как во многих местах – трещину дал, понимаешь? Выскребли они землю из трещины, надеясь дальше пролезть. Видят: светочи. Тут они – как взбесились! Притащили булыжников и давай крылокамень колоть, расширять трещину, чтоб хоть как-то протиснуться, а он, говорят, рассыпается – ровно снежные хлопья!

Наковальня заулыбался, обнажив торчащие вперед заячьи зубы сильнее прежнего.

– Кажется, я начинаю догадываться, какая беда постигла вас далее, сын мой. Достигнув сих ужасных подземелий, вы обнаружили, что не в состоянии выбраться на поверхность. Ну разве я не прав? Разве не в этом вся суть? Разве суд Паса не справедлив?

– Ага. Так и есть, патера, – согласился Зубр и с заискивающей, едва ли не смиренной гримасой подался к Наковальне. – Только ты, патера, вот на что погляди. Ты ж сам минуту назад пристрелил пару моих друзей, так? И даже лошадки до Майнфрейма им не одолжил, верно?

Наковальня покачал головой. Пухлые щеки его задрожали, как студень.

– В данном случае я, сын мой, почел за благо предоставить решение их судеб самим богам. И в твоем случае поступил бы точно так же.

– Ладно, допустим, я прикончить тебя собирался. Это уж слово-лилия, понимаешь? Насчет этого я тебя за нос водить даже не думаю. Только теперь-то, патера, нам с тобой надобно все это позабыть. Оставить позади, как Пасом тово… заповедано. Что скажешь?

С этими словами Зубр протянул Наковальне руку.

– Сын мой, когда у тебя появится иглострел наподобие этого, я с радостью соглашусь на мировую.

Чистик невольно хмыкнул.

– Слышь, Зубр, а далеко вы в глубину забредали? Ну в поисках выхода?

– Довольно далеко, да. Только в этих подземельях надувательство хитрое на каждом шагу. И еще коридор коридору рознь. Одни водой залиты доверху, другие завалены. Некоторые вообще дверями заканчиваются.

– О дверях я тебе, Ухорез, кое-что расскажу, как только одни останемся, – пообещала Синель.

– Блеск, Дойки. Так и сделаем.

Покряхтывая от боли, Чистик кое-как поднялся на ноги, обнаружил, что клинок полусабли до сих пор в крови, вытер оружие подолом рубашки и спрятал в ножны.

– Ага. Ну, а кто, кроме вас, тут, под землей, шастает?

– Вон в той стороне служивые попадаются, вроде него, – кивнув в сторону Молота, начал Зубр. – Заметят – пристрелят на месте, так что держи ухо востро, слушай чужие шаги. Как я, по-твоему, в темноте понял, что он из солдат? По шагам. Шума от них не так много, даже когда идут маршем, но звук другой, не такой, как от наших шагов, а еще порой ружья об их спины звякают на ходу. Еще водятся тут бульки, которых он богами зовет, хотя какие из них боги? Скорей уж демоны, если на то пошло. Только один из наших шпанцов, Сохатый, изловил пару маленьких и вроде как приручил, понимаешь? С нами ходили. Еще махины громадные попадаются иногда. Бывает, талосы, а бывает, и нет. Некоторые даже не трогают никого – главное, сам их не зли.

– И все?

– Все, Чистик. Этих всех я собственными глазами видел. Болтают у нас насчет призраков и прочих тварей, но мне лично ничего такого не попадалось.

– Ладно, – подытожил Чистик, повернувшись к Наковальне, Молоту и Синели. – Пройдусь назад, Ельца поищу.

Неторопливо двинувшись вдоль коридора, следом за медленно отступающей темнотой, он подошел к застреленным Наковальней людям и зверям, остановился, присел, чтоб разглядеть их поближе, и украдкой взглянул на оставшихся позади. Так и есть: никто за ним не последовал.

– Значит, вдвоем пойдем, Орев, ты да я, – пожав плечами, пробормотал Чистик.

– Др-рянь твар-ри!

– Ага, это точно. Зубр бульками их называл, но булька – собака сторожевая, а эти… эти – вообще не собаки, тут Молот прав.

Рядом с одним из заключенных, пристреленных Наковальней, лежала грубой работы палица, камень, привязанный сухожилиями к обожженной дочерна кости. Подняв ее, Чистик повертел оружие в руках и отшвырнул прочь. Интересно, как близко его хозяин успел подбежать к Наковальне, прежде чем угодил под иглу? Вот если б Наковальню убили, он, Чистик, вернул бы себе иглострел… хотя что в этом случае сделал бы Молот?

Человека, которого зарубил полусаблей сам, он осмотрел с куда большим интересом. Вообще-то краденую полусаблю он поначалу носил просто так, большей частью для форсу, и наточил как-то раз только потому, что время от времени резал ею веревки либо взламывал ящики комодов, а два урока у мастера Меченоса взял из чистого любопытства… но в эту минуту почувствовал, что при нем имеется новое, серьезное оружие, о котором он прежде даже не подозревал.

Сияние ползучих светочей заметно слабело, тускнело на каждом шагу. Пожалуй, хорошего освещения на отрезке, где Чистик оставил старого рыбака, дожидаться придется долго…

Рассудив так, Чистик вынул из ножен полусаблю и с осторожностью двинулся дальше.

– Пернатый! Увидишь чего – чирикни, дай знать.

– Видеть – нет.

– Но в полутьме-то этой ты видишь, так? Да, я, лохмать его, тоже вижу. Но плохо.

Орев, защелкав клювом, перепорхнул с правого плеча Чистика на левое.

– Люди – нет. Твар-ри… нет.

– Ага, я тоже вроде бы никого не наблюдаю. Эх, знать бы точно, что место – то самое…

Однако сильнее всего он жалел о том, что с ним не пошла Синель. Конечно, рядом шагал Шахин – рослый, дюжий Шахин, но это же совсем не то. Если Синели до него так мало дела, то и идти назад – и вообще в чем-либо – нет никакого смысла…

«Как тебя угораздило во все это вляпаться, мелкий?» – поинтересовался Шахин.

– Не знаю, – проворчал Чистик. – Забыл.

«Хвостом не крути, мелюзга. Хочешь, чтоб я тебя выручил, выкладывай все как есть».

– Ну просто понравился он мне. В смысле, патера. Патера Шелк. А теперь он, похоже, у Аюнтамьенто в лапах. Я-то думал: поеду под вечер к озеру, разыщу их в Лимне, то-то они обрадуются – и мне, и гельтухам, и козырному ужину с выпивкой, и, может, паре шикарных комнат после. Он-то ее не тронул бы, он же авгур…

– Др-рянь р-речи!

– Он же авгур, а она за ужином опрокинет стопку-другую и вроде как окажется мне кой-чем обязанной и за выпивку, и за перстень, за то и другое, и все у нас выйдет на славу.

«Мелкий, я тебе насчет девок что говорил?»

– Ага, верно, брат, верно ты все говорил, кто ж спорит. Только он к моему появлению куда-то пропал, а она накидалась в хламину. Разозлился я, вмазал ей и пошел его искать. А теперь все говорят, будто он нашим кальдом станет… новым кальдом… патера. Это ж какое знакомство будет, если у него дело выгорит!

– Девочка… идет!

«Ладно, ерунда это все. Значит, сейчас ты назад, туда, откуда мы пришли, возвращаешься из-за этого мясника, Шелка?»

– Ага, из-за Шелка: он бы точно одобрил. И из-за него, из-за Ельца тоже. Из-за деда, хозяина нашей лодки.

«Ты ж таких, как он, обворовал полный куль. И даже этой, лохмать ее, лодки, у вас больше нет».

– Ну… патере бы так хотелось, а он мне по сердцу.

«Настолько?»

– Ухорез? Ухорез!

«А он-то нас, знаешь, ждет. Шпанюк этот, Гелада. Ждет, мелкий, поджидает в темноте, возле трупа твоего деда. С луком. У тех-то, попутчиков твоих – что ж, лука ни у кого не нашлось?»

– Девочка… идет! – повторил Орев.

Чистик, остановившись, как вкопанный, развернулся к Синели лицом.

– Дойки, дальше не суйся!

– Ухорез, мне кое-что сказать тебе надо, но орать на весь коридор об этом не стоит.

– Дойки, он нас видит. Он нас видит, а мы его – нет. Даже птице его отсюда, где посветлее, не видно – не разглядеть в темноте. Ракетомет куда дела?

– Молу оставить пришлось. А то патера отпускать меня не хотел. Наверное, думал, я по ним выстрелю, как только отойду подальше.

Чистик взглянул направо, надеясь посоветоваться с Шахином, однако Шахин исчез.

– Я ему и говорю: да не станем мы делать ничего такого! Нет в нас к вам этакой ненависти… а он не верит, хоть наизнанку вывернись.

Чистик покачал головой: боль застилала глаза алой дымкой.

– Может, у него ко мне и есть. У меня к нему – нет.

– Я ему так и сказала. А он мне: хорошо, дочь моя – ну, сам знаешь, как он разговаривает – оставь эту штуку нам, тогда тебе и поверю. Я так и сделала. Молу ракетомет отдала.

– И пошла за мной без него, только чтоб рассказать насчет этих, лохмать их, дверей?

– Точно! – снова двинувшись к нему, подтвердила Синель. – Ухорез, это важная штука, вправду важная, только я не хочу, чтоб тот шпанюк, по башке меня приложивший, все слышал.

– Про то, что талос сказал?

Не на шутку ошарашенная, Синель замерла на месте.

– Я тоже все слышал, Дойки. Валялся-то у тебя за спиной, а двери – деляна как раз моя. Двери, и окна, и стены, и крыши… и, думаешь, я б такое мог проморгать?

Синель покачала головой.

– Наверное, нет. Не мог бы.

– Вот и я так же думаю. Держись за мной, не подставляйся, – велел Чистик и поспешил повернуться вперед, пока Синель не заметила, как ему худо, как у него болит, как кружится голова.

Казалось, постепенно темнеющий коридор, стоило только взглянуть в его черный зев, закружился, будто выгоревшая шутиха или высоченное заднее колесо арманекрона, кареты из черного дерева и вороненого железа, катящей в никуда вдоль залитой смолою дороги.

– Гелада! Я знаю, ты там, и дед наш с тобой. Слушай сюда. Зовут меня Чистиком, и с Зубром я в свойских. И к тебе не разборки пришел устраивать. Только с дедом я в свойских тоже.

Голос слабел от слова к слову. Пришлось перевести дух, взять себя в руки, собраться с силами (уж сколько их там оставалось) и продолжать:

– А сейчас… то есть в самом скором времени, мы сделаем вот что: вернемся с Зубром в вашу яму, и…

– Ухорез!

– Заткнись, – не потрудившись оглянуться на Синель, бросил Чистик. – А зачем? Затем, что я могу провести вас за одну из железных дверей в этих вот подземельях, которая вам самим не по зубам. И тем, кто в вашей яме сидит, скажу так: все, скажу, кому хочется, идемте со мной, я вас выведу. Дойдем до той двери, я ее отопру, и вместе выйдем наружу. Только на этом – все. Назад я ни за кем не пойду.

Умолкнув, он прислушался в ожидании отклика. Орев встревоженно защелкал клювом.

– Выходи сюда с дедом, и можешь с нами пойти. Или отпусти деда и топай к себе, в яму, сам, а после пойдешь к двери с остальными, если захочешь. Только деда я намерен найти.

Рука Синели коснулась его плеча, заставив вздрогнуть от неожиданности.

– Ты со мной, Дойки?

Синель, кивнув, подхватила его под локоть, и оба двинулись дальше. Стоило им углубиться в сгущавшуюся темноту шагов этак на сто, над их головами просвистела стрела. Синель, ахнув, вцепилась в руку Чистика крепче прежнего.

– Это он – так просто, предупреждает, – пояснил Чистик. – Захотел бы, запросто всадил бы стрелу в любого из нас, только не станет: мы ж его можем отсюда вывести, а сам он выбраться не сумеет.

Помолчав, он снова повысил голос:

– Стало быть, деду конец, а, Гелада? Ясно, ясно. И думаешь ты сейчас, что шанс свой профукал, раз я обо всем догадался. Так вот, ошибаешься. Все, что я сказал, в силе. С нами есть авгур – тот недоросток, которого ты здесь с Дойками видел, когда стрелял в нее. Главное, отдай дедово тело. Мы авгура попросим над ним помолиться и, может, похороним деда, как полагается, если подходящее место найдем. Я тебя знать не знаю, но не знавал ли ты по воле моего брата, Шахина? Шпанюка, сбондившего золотую Чашу Мольпы? Или – хошь, мы Зубра сюда приведем? Он за меня слово скажет.