– Он правду говорит, Гелада, можешь не сомневаться, – поддержала его Синель. – Только, по-моему, тебя тут уже нет. По-моему, ты туда, в глубину подземелий сбежал со всех ног. Сама я так бы и сделала. Но если ты еще здесь, Чистику верить можно. Должно быть, ты в ямах уже давно: Чистика вся Орилья не первый год знает.

– Птичка… видеть! – пробормотал Орев.

Чистик неторопливо двинулся в сгущающийся полумрак коридора.

– Лук у него при себе?

– Лук… пр-ри себе!

– Положи лук, Гелада. Пристрелишь меня – считай, пристрелил последний свой шанс выбраться из этих нор.

– Чистик?

Гулкий, исполненный безысходности, точно эхо со дна могилы, донесшийся из темноты голос вполне мог принадлежать самому Иераксу.

– Чистик? Так тебя, говоришь, величают?

– Да, это я. Шахинов брат. Младший.

– Иглострел есть? Положи на пол.

– Нету, нету.

Вложив полусаблю в ножны, Чистик сдернул рубашку, бросил ее под ноги, поднял руки и повернулся кругом.

– Ну, убедился? Тесак, а больше ничего.

С этим он вновь обнажил полусаблю и поднял оружие над головой.

– Вот, гляди: здесь оставляю, поверх гипончика. Дойки, сам видишь, тоже с пустыми руками. Ракетомет не взяла, солдату оставила.

Подняв руки к плечам, держа на виду ладони, он шаг за шагом двинулся в темноту.

Внезапно в сотне шагов впереди замерцал огонек.

– У меня темнячок тут! – крикнул Гелада. – Фитиль, а вместо ворвани – топленое сало булек!

С этими словами он снова принялся раздувать фитиль, и на сей раз Чистик услышал его негромкое пыхтенье.

– А ведь должен был сам догадаться, – пробормотал он вполголоса, повернувшись к Синели.

Поднявшийся на ноги, Гелада оказался человеком тощим и невысоким – не особенно выше Наковальни.

– Мы ими особо-то пользоваться не любим, – продолжал он. – Чаще всего закрытыми держим, а фитиль – еле тлеющим. Олухи разные их сюда, вниз приносят, да здесь и оставляют.

Чистик, идущий к нему сквозь темноту, молча ускорил шаг.

– Как ворвань кончится, мы их перетопленным салом булек заправляем, – повторил Гелада.

– Я было думал, вы из костей их мастерите, – непринужденно, как бы между прочим, заметил Чистик. – А фитили, может, из волос сучите.

Подойдя совсем близко, он сумел разглядеть тело Ельца, темнеющее на полу, под ногами Гелады.

– Да, и так тоже бывает, только фитили из волос никуда не годятся. Из тряпья обычно плетем.

Чистик остановился возле тела Ельца.

– Издалека волок? Штаны его, я гляжу, малость не в порядке.

– Утащил, куда смог. Тяжелый… что твоя хрюшка!

Чистик отстраненно кивнул. Недавно, сидя с ним вместе за ужином, в отдельном кабинете одной из виронских харчевен, Шелк обмолвился, что у Крови есть дочь, и лицо этой дочери – вылитый череп: разговариваешь с ней – будто с мертвой, хотя она жива, а вот с Шахином, с мертвым Шахином (уж его-то лицо точно давно превратилось в черепушку) совсем не так. Лицо ее папаши, щекастая морда Крови, тоже не таково – мягкое, красное, потное, даже когда он говорит: тот, дескать, или этот должен заплатить…

Однако лицо Гелады тоже жуть как походило на череп, точно это он, а не Кровь, отец той соплюхе, Мукор – безбородое, как и положено черепу, или почти безбородое, мерцающее землистой бледностью могильных костей даже в желтом, неярком свете вонючего потайного фонаря… ни дать ни взять говорящий мертвец с небольшим округлым брюшком, локти толще предплечий, плечи – что вешалка для полотенец, в руке потайной фонарь, а крохотный, под стать детским игрушкам, костяной лук, обмотанный сыромятной кожей, лежит у ног вместе со стрелой, вместе со старым широким ножом Ельца, рядышком с головой старика, а неизменно украшавшая ее потрепанная фуражка подевалась неизвестно куда, и буйные седины торчат во все стороны наподобие шевелюры какой-нибудь старой карги, а белоснежные кости предплечья, наполовину очищенные от плоти, белее раскрытых старческих глаз, белее чего угодно…

– Тебе чего, Чистик, неможется?

– Ага… есть малость.

Чистик присел на корточки рядом с телом Ельца.

– Тесак, вишь, при нем имелся, – продолжил Гелада, проворно нагнувшись и подобрав нож. – Себе оставлю.

– Оставь, оставь.

Рукав плотной поношенной синей рубашки Ельца оказался отрезан начисто, на плече и предплечье недоставало нескольких полосок мяса. Орев, соскочив с плеча Чистика, смерил разрезы пристальным взглядом.

– Не про твой клюв жратва, – предупредил его Чистик.

– Бедная птичка!

– Ага, и мясца парой кусочков еще разживусь. С тобой, если хочешь, тоже поделиться могу… только прежде на волю выведи.

– Для себя сбереги. Тебе там, наверху, пригодится.

Покосившись вбок, Чистик сумел разглядеть Синель, вычерчивающую в воздухе символ сложения.

– О Высочайший Иеракс, Сумрачный Бог, Бог Смерти…

– Сопротивлялся он здорово?

– Да нет, не очень. Я со спины зашел, запасной тетивой захлестнул горло… это ж целая наука! Ты с Мандрилом знаком?

– Слинял он, – не поднимая взгляда, сообщил Чистик. – Поговаривают, будто в Палюстрию.

– Брательник мой, двоюродный. Обычно мы с ним на пару работали. А с Элодией что?

– Мертва. И ты тоже.

Распрямившись, Чистик вогнал засапожник прямо в округлое брюшко. Вонзившееся под ребра, острие ножа скользнуло вверх, к сердцу.

Гелада разинул рот, выпучил глаза, потянулся к запястью Чистика в бесплодной попытке оттолкнуть нож, но поздно: клинок уже оборвал его жизнь. Потайной фонарь, выпав из его рук вместе с ножом Ельца, зазвенел о голый крылокаменный пол, и всех их укрыла нахлынувшая темнота.

– Ухорез!

Колени Гелады подогнулись, обмякшее тело осело книзу, еще сильнее насаживаясь на нож. Почувствовав его тяжесть, Чистик выдернул клинок из раны, отер оружие и правую кисть о бедро. Как хорошо, что в эту минуту ему не придется глядеть ни на кровь Гелады, ни в пустые, остекленевшие глаза мертвеца…

– Ухорез, ты же сказал, что не тронешь его!

– Да ну? Не помню такого.

– Он ведь нам ничего сделать не собирался!

К Чистику Синель не прикасалась, однако он чувствовал ее близость – женский запах чресл, мускус волос…

– Так ведь сделал уже, Дойки.

Спрятав засапожник в высокий башмак, он нащупал у ног тело Ельца, подхватил его, вскинул на плечо. Весу в старике оказалось не больше, чем в мальчишке.

– Темнячок прихватишь? Неплохо бы разобраться, как его зажигают.

Синель не откликнулась, но пару секунд спустя из темноты донесся жестяной лязг фонаря.

– Он Ельца убил. Одного этого уже достаточно, но он же еще и жрать его начал. Поэтому и отозвался не сразу. Жевал, занят был. Знал, что мы за дедовым телом явились, утробу набить спешил.

– Но он же голодал. Голодал здесь, под землей, – еле слышно прошептала Синель.

– Еще бы не голодал. Пернатый, ты тут?

– Птичка тут!

Запястье Чистика защекотали перья: Орев поехал обратно, с удобством устроившись на трупе Ельца.

– Если б ты, Ухорез, умирал с голоду, небось тоже смог бы…

Чистик не ответил ни слова.

– И я, наверное, тоже, – добавила Синель.

– И что с того, Дойки? Ничего это не значит. Ничего.

Ускорив шаг, Чистик обогнал ее и пошел впереди.

– Почему?! Я лично не понимаю!

– Потому что нельзя было по-другому. Я ж сказал тебе, что он вдобавок-то сделал? А мы же в яму идем. Про это я ему тоже сказал.

– И это мне тоже не нравится!

Казалось, Синель вот-вот ударится в слезы.

– Надо, Дойки. Чересчур много друзей моих в ямы брошены. Если хоть кто-нибудь отыщется в этой, я должен его вытащить, раз уж возможность представилась. А про Ельца-то все, кто есть в этой яме, узнают! Допустим, патера может и промолчать, если как следует попросить. Молот, допустим, тоже… только Зубр все разболтает наверняка. Так и скажет: вот этот шпан кончил Чистикова приятеля, на мясо его пустил, а Чистик не шевельнул даже пальцем. И когда я их выведу, об этом растреплют по всему городу.

Где-то сзади негромко, но явственно захохотал, залился зловещим, бессмысленным смехом безумца бог, и Чистик невольно задался вопросом, слышит ли его хохот Синель.

– Вот мне и пришлось. Деваться некуда было. И ты бы на моем месте то же самое сделала.

Коридор становился светлей и светлей. Впереди, где светочи озаряли его еще ярче, показались Наковальня, Молот и Зубр, сидевшие на прежнем месте, у стены коридора. На стальных коленях Молота поблескивал ракетомет Синели, Наковальня молился, перебирая четки, а Зубр глядел вдоль коридора назад, в сторону возвращавшихся.

– Ладно, Ухорез.

Вот и полусабля с рубашкой… Уложив труп Ельца на пол, Чистик вложил полусаблю в ножны и снова оделся.

– Человек… хор-роший! – плотоядно щелкнув клювом, объявил Орев.

– Ты, никак, его жрать приладился? Тебе насчет этого что сказано было?

– Др-ругой человек, – уточнил Орев. – Глаза.

– Ну другой – это ладно, – пожав плечами, проворчал Чистик.

– Идем отсюда, Ухорез. Идем поскорее… пожалуйста, – окликнула его Синель, успевшая уйти на несколько шагов вперед.

Чистик, кивнув, взвалил Ельца на плечо.

– Предчувствие у меня нехорошее… все кажется, будто он там живой, или еще что-то вроде.

– Чушь, – заверил ее Чистик.

Как только они подошли к ожидавшей их троице, Наковальня спрятал четки в карман.

– Я с радостью принес бы Прощение Паса нашему покойному спутнику, но… увы, дух его отлетел.

– Это точно, – подтвердил Чистик. – Мы просто надеялись, что ты, патера, похоронишь его, если место найдется.

– Вот как? Уже и «патера»?

– Я и раньше так говорил. «Патера». Ты, патера, просто не замечал.

– О, вероятно, сын мой, вероятно, – уступил Наковальня и выразительным жестом поднял Молота с Зубром на ноги. – Но для нашего несчастного спутника я сделаю все, что смогу, в любом случае. Не ради твоего спокойствия, сын мой, но ради него самого.

Чистик кивнул.

– А больше, патера, мы ничего и не просим. Гелада мертв. Наверное, об этом надо бы всем сообщить.

Наковальня смерил оценивающим взглядом тело Ельца.

– Тебе, сын мой, такой тяжести далеко не унести. Полагаю, нести его придется Молоту.

– Нет, – с неожиданной твердостью в голосе возразил Чистик, – пускай Зубр несет. Зубр, поди-ка сюда. Принимай.

IV
Замысел Паса

– Весьма сожалею о твоем поступке, Мукор, – с мягкой укоризной сказал Шелк.

Старуха покачала головой.

– Я вовсе не собиралась тебя убивать. Хотя могла бы.

– Разумеется, и еще как могла.

Кетцаль подобрал иглострел, отряхнул его ладонью, затем извлек из кармана носовой платок и отер оружие от крови белого жертвенного быка. Старуха, повернувшись к нему, округлила глаза; глумливый оскал скелета померк, исчез с ее лица, как не бывало.

– Весьма сожалею, дочь моя, – продолжал Шелк. – На жертвоприношениях я тебя время от времени замечал, но, увы, не припоминаю твоего имени.

– Кассава, – отвечала старуха, точно во сне.

Шелк церемонно кивнул.

– Что с тобою, Кассава? Тебе нездоровится?

– Я…

– Все это из-за жары, дочь моя… вероятно, из-за жары, – для очистки совести поправился Шелк. – По крайней мере, отчасти. Тебя нужно поскорее увести с солнца… и, конечно же, от этого огня. Ворсинка, как ты себя чувствуешь? Идти сможешь?

– Смогу, патера.

Кетцаль вручил Шелку иглострел.

– Возьми, патера. Возможно, он тебе пригодится.

Иглострел оказался настолько велик, что не уместился в кармане, и Шелк сунул его за брючной пояс, туда же, где прятал азот.

– Чуть дальше, к спине, – подсказал Кетцаль. – За выступ бедра. Так будет надежнее и столь же удобно.

– Благодарю, Твое Высокомудрие.

– А вот ходить этому мальчику не стоит, – продолжил Кетцаль, подхватив Ворсинку на руки. – Змеиный яд – дело серьезное, хотя можно надеяться, что яда в его крови не так уж много. Позволь, я отнесу его в твою обитель, патера. Его следует уложить, и эту несчастную женщину тоже.