– В отношении Иносущего либо любого другого бога я, патера кальд, не смогу сообщить тебе ничего. Ибо всеми силами постарался забыть даже то немногое, что успел узнать о богах на протяжении долгой жизни. Эхидну ты видел сам… и станешь ли после этого спрашивать, почему?

– Не стану, Твое Высокомудрие, – подтвердил Шелк и нервно взглянул на майтеру Мрамор.

– А я не сподобилась, Твое Высокомудрие, – призналась она, – но видела Священную Радугу, слышала голос богини, и как же мне сделалось радостно! Просто чудо, как радостно. Помню, она призвала всех нас блюсти чистоту, заверила в покровительстве Сциллы… а более ничего. Не мог бы ты рассказать, о чем она говорила еще?

– Велела твоей сестре свергнуть Аюнтамьенто, и этого для тебя, майтера, пока что довольно.

– Майтере Мяте? Да ведь она же погибнет!

Кетцаль выразительно пожал плечами.

– Полагаю, майтера, в этом нет ни малейших сомнений. До того, как в минувшую сциллицу сюда явилась Киприда, Окна нашего города оставались пусты на протяжении десятилетий. Приписать сию заслугу себе я, увы, не могу, не моих это рук дело… однако я сделал все, что в моей власти, дабы предотвратить теофании. Не так уж много, но что сумел, сделал. К примеру, личным эдиктом запретил человеческие жертвоприношения, а после добился подкрепления эдикта светским законом и, признаться, до сих пор этим горд.

На секунду умолкнув, он повернулся к Шелку.

– А ты, патера кальд, интересовался, протестовал ли я, когда Аюнтамьенто пренебрег устройством выборов нового кальда? Верный вопрос, ох, верный… куда верней, чем ты думаешь! Если бы после смерти старого кальда избрали нового, к нам и Эхидна сегодня с визитом не заявилась бы…

– Если Твоему Высокомудрию…

– Нет-нет, я охотно расскажу обо всем. Кальду необходимо знать многое, и это – одна из самых необходимых вещей. Я к тому, что положение оказалось куда сложнее, чем может показаться со стороны. Что тебе известно о Хартии?

– Почти ничего, Твое Высокомудрие. Изучал ее в детстве, еще мальчишкой… вернее сказать, наставник читал нам Хартию в классе и отвечал на вопросы. Мне, кажется, было тогда лет десять.

– Сейчас нам ее преподавать не положено, – заметила майтера Мрамор. – Хартию исключили из всех учебных программ многие годы назад.

– По моему приказанию, – пояснил Пролокутор, – с тех пор, как даже упоминания о ней сделались не на шутку опасны. Однако у нас, во Дворце, несколько экземпляров имеется, и я перечитывал ее много раз. Видишь ли, патера кальд, там вовсе не сказано, что выборы нового кальда надлежит устраивать сразу же после смерти прежнего, как, похоже, считаешь ты. В действительности там говорится, что кальд занимает сей пост пожизненно и вправе назначить себе преемника, а если умрет, не назначив оного, преемника следует выбрать. Понимаешь, в чем тут загвоздка?

Изрядно обеспокоенный, Шелк покосился вправо, влево, оглядел улицу, опасаясь, как бы их разговор не подслушали, но не обнаружил поблизости никого.

– Боюсь, нет, Твое Высокомудрие, не понимаю. По-моему, все вполне однозначно.

– Тогда обрати внимание: сказанное не обязывает кальда объявлять о сделанном выборе во всеуслышанье. При желании кальд волен сохранить имя преемника в тайне. Причины столь очевидны, что вдаваться в дальнейшие объяснения я попросту не решаюсь.

– Да, понимаю, – согласно кивнув, подтвердил Шелк. – Понимаю и вижу, в какое неудобное положение поставит их обоих огласка.

– В крайне опасное положение, патера кальд. Сторонники преемника могут организовать покушение на кальда, а у тех, кто надеется стать кальдом сам, возникнет соблазн расправиться с преемником. Волю последнего кальда я помню дословно. Гласит она: «сменит меня мой сын, пусть сын он мне и не родной». Что скажешь по сему поводу?

Шелк почесал щеку.

– Имени сына не названо?

– Нет. Я процитировал клаузулу целиком. При этом кальд ни разу не был женат, о чем мне следовало упомянуть ранее. И сыновей, насколько кто-либо мог судить, не имел.

– А я, Твое Высокомудрие, об этом даже не слышала, – отважилась вставить слово майтера Мрамор. – Неужели его сын никому ни о чем не сообщил?

– Насколько мне известно, нет. А может быть, сообщил и был втайне убит Лемуром либо еще кем-то из советников, – ответил Кетцаль и, выбрав кедровую лучинку подлиннее, разворошил угасающие угли. – Но это вряд ли: о подобной проделке я бы узнал… уж за двадцать-то лет – несомненно, а скорее, гораздо раньше. Предавать огласке волю кальда, сам понимаешь, не стали, в противном случае от толп претендентов отбою бы не было. Аюнтамьенто искал преемника втайне, и я, говоря откровенно, сомневаюсь, что мальчик, будучи найден, остался бы в живых.

Шелк неохотно кивнул.

– Будь он родным сыном, им помогли бы медицинские анализы, а в сложившемся положении оставалось одно – допрашивать родственников и друзей покойного кальда, копаться в памяти смотрителей всех стекол, какие удалось отыскать, перелопачивать архивы, читать и перечитывать старые документы… и все зря. Казалось бы, надо устраивать выборы, на чем я настаивал чуть ли не каждый день, опасаясь, как бы, если не предпринять что-нибудь, к нам не явилась Сцилла. Увы, выборы оказались бы незаконными, и с этим я при всем желании спорить не мог. Преемника кальд назначил! Дело за малым: найти его.

– Тогда я не вправе занять этот пост, как мне его ни навязывают.

– Отнюдь. Во-первых, произошло все это целое поколение тому назад. Вполне вероятно, приемный сын прежнего кальда мертв, а может, его не существовало вовсе. Во-вторых, Хартия писана богами. Что она есть? Документ, описывающий их пожелания касательно нашей системы правления, не более. Текущим же положением дел боги явно недовольны, а кроме тебя, кандидатов у нас, как верно заметила майтера, нет.

С этими словами Кетцаль отдал майтере Мрамор жертвенный нож.

– Думаю, мы можем идти. Ты же, майтера, должна остаться здесь. Следи за огнем, пока не угаснет, а после отнеси пепел с золой в мантейон и распорядись ими обычным образом. Возможно, в пепле отыщутся кости либо зубы. Не трогай их и обойдись с ними в точности – в точности! – так же, как с пеплом.

Майтера Мрамор склонила голову.

– Очисти алтарь, как всегда. Сумеешь найти помощников, перенеси его в мантейон. Священное Окно – тоже.

Майтера Мрамор склонила голову вновь.

– Патера отдал мне те же указания, Твое Высокомудрие.

– Прекрасно, майтера. Женщина ты, как я уже говорил, достойная и весьма здравомыслящая. Рад был отметить, что, удалившись в киновию, ты не забыла надеть куколь. Даю тебе позволение войти в обитель авгура. Сейчас там отдыхает та старуха. Думаю, к твоему приходу она оправится настолько, что сможет дойти до дома. На втором этаже, в одной из кроватей, лежит мальчишка. Его можешь оставить в обители либо перенести в киновию, если там за ним удобней ухаживать. Пригляди, чтоб не перенапрягался. Как можно больше пои. Если получится, накорми. Можешь сварить ему часть этого мяса. Патера, – продолжил Кетцаль, повернувшись к Шелку, – я хотел бы взглянуть на него еще раз, пока майтера занята огнем. Еще мне нужно позаимствовать у вас запасные ризы – очевидно, ризы твоего аколуфа, я видел их наверху. Тебе они коротковаты, а мне вполне подойдут, а при встрече с восставшими… возможно, их следует наречь слугами Царицы Круговорота, или еще как-нибудь в том же роде… да, хорошо бы, если б при встрече они сразу поняли, кто таков ты и кто таков я.

– Уверен, патера Росомаха с радостью поделится всем, что только может потребоваться Твоему Высокомудрию, – ответил Шелк.

Кетцаль заковылял прочь.

– Ты собираешься на помощь майтере Мяте, патера? – спросила майтера Мрамор. – Тогда в ужасной опасности окажетесь вы оба. Что ж, буду молиться за вас…

– А я куда сильней беспокоюсь о тебе, чем о себе самом, – возразил Шелк, – и даже сильнее, чем о ней – ведь ей, что бы ни говорил Его Высокомудрие, покровительствует Эхидна.

Майтера Мрамор запрокинула голову, изображая легкую дразнящую улыбку.

– На мой счет не тревожься. Майтера Мрамор прекрасно обо мне заботится, – сказала она и неожиданно коснулась щеки Шелка теплыми металлическими губами. – Увидишь моего мальчика, Кровушку, передай: пусть и он за меня не волнуется. Со мной все будет в порядке.

– Непременно, майтера, – пообещал Шелк, поспешив отступить назад. – Прощай, майтера Роза. И насчет тех помидоров… мне стыдно, вправду стыдно за все. Надеюсь, ты меня простила.

– Майтера Роза вчера ушла из жизни, патера. Разве я не говорила?

– Да, – пробормотал Шелк. – Да-да, разумеется.

Чистик лежал на полу коридора. Устал он, следовало признать, жутко – устал, ослаб, да еще голова кружится… Когда он в последний раз спал? В мольпицу, на дневной стороне, после того, как оставил Дойки с патерой, перед тем, как отправиться к озеру, да и в лодке, перед самым штормом, тоже соснул чуток. Дойки… они с мясником тоже жуть как устали, еще сильнее, чем он, хотя им-то небось по башке не досталось… зато они помогали во время шторма… а Елец мертв… один Зубр бездельничал и наверняка прикончит его, дай только возможность…

Представив себе Зубра, стоящего над ним с палицей вроде той, валявшейся на полу в коридоре, Чистик вскинулся, сел, заозирался по сторонам.

Нет, Зубр о чем-то негромко трепался с солдатом.

– Я начеку, – успокоил его солдат. – Спи, боец, спи.

Конечно, ни один солдат такому, как он, быть другом не мог. Конечно, он скорее доверился бы Зубру, хотя не верил Зубру ни в чем… однако Чистик снова улегся на пол.

А что за день нынче? Фельксица? Нет, видимо, все же фэалица. Мрачная Фэа, богиня пищи и исцеления… мрачная, потому как, чтобы поесть, надо убить кого-нибудь себе на прокорм, и прикидываться – знать, дескать, ничего такого не знаю – без толку. Вон как тот же Гелада прикончил Ельца: шнурок на горло, плечо раскромсал… Потому-то и надо порой, хоть изредка, захаживать в мантейон. На жертвоприношении тебе все покажут как есть, покажут, как умирает серый баран, а его кровь выплескивают в огонь, а бедняки благодарят Фэа, или кому там из богов с богинями он поднесен в дар, за «сию добрую трапезу»… Мрачная, потому как лечиться больнее, чем помирать: доктор-то режет тебя, чтоб поправился, или кости вправляет – тоже приятного мало. Елец говорил: тебе, дескать, черепушку проломило, то есть кость в голове дала трещину, и, видать, не соврал… голова порой кружится жутко, а в глазах то и дело все расплывается так, что под носом ничего не разглядишь. Ох, Фэа, Фэа… белым бараном тебе поклонюсь, только бы пережить это все!

Да, а барану-то черным быть полагалось… он же обещал Тартару черного, но за единственного черного барана на весь рынок запрашивали больше, чем в кармане нашлось, так что пришлось купить серого. Было-то это еще до последнего раза, до того, как Киприда пообещала, что все будет – леденчик в сахаре, до того, как он Дойки одарил перстеньком, а патеру анклетом… Наверное, с него-то, с барана не той масти, вся невезуха и началась… хотя черные – они ж все равно крашеные.

На дерево, а с дерева на крышу, а после внутрь сквозь чердачное окошко, но голова кружится, жуть как кружится, а дерево-то растет – вон, уже достает верхушкой до самой тени, щекочет эту, лохмать ее, тень, засохшими листьями, а листья шуршат, шуршат, а крыша еще того выше, а Зубр с перекрестка свистит, свистит, предупреждает, что лягвы рядом, почти под самым, лохмать его, деревом…

Встав на ветку потолще, Чистик двинулся к крыше, но замер, глядя, как крыша уплывает прочь заодно со всеми черными островерхими крышами Лимны, будто старая лодка старого рыбака, отходящая от причала с Громорычащей Сциллой у руля – со Сциллой, угнездившейся в голове Доек, не занимая места внутри, однако ж дергая Дойки за ниточки, натягивая поводья, вонзая в бока острые шпоры, нещадно, точно бойцовый петух, терзая, подгоняя Дойки, стоит той, взнузданной Сциллой-Шпороносицей, только замедлить рысь. Шажок, еще шажок… а крыша-то небывало, невиданно далеко, выше верхушки всего этого, лохмать его, дерева, а подошва скользит на гладкой серебристой коре, смоченной кровью Гелады, и он, Чистик, падает в бездну…