Вздрогнув, Чистик вновь вскинулся, открыл глаза. Рядом – поблизости, но не вплотную – лежало на полу что-то теплое. Дойки? Перевернувшись с боку на бок, Чистик просунул ноги под ее пышные, мягкие бедра, прижался грудью к спине, обнял ее, чтоб согреть, а заодно накрыть горстью грудь.

– Люблю я тебя, Дойки, Киприда свидетельница, люблю. Отлохматил бы прямо сейчас, да, видишь, совсем мне худо… но ты не думай, мне других баб и даром не надо.

Синель не ответила ни слова, однако дыхание ее слегка изменилось, и Чистик понял: слышит, все слышит, а спящей попросту притворяется… ну и козырно: хочет прежде помозговать – пускай, что тут плохого? Пустоголовая свиристелка ему и незачем: такая ведь обязательно рано или поздно подставит, причем не нарочно, по недомыслию.

Сам-то он уже все обмозговал, обмозговал все, что требуется, пока переворачивался с боку на бок, и потому спокойно, вполне довольный, уснул с нею рядышком.

– Шокирован, патера кальд? Знаю, шокирован, и еще как. По лицу вижу. Боюсь, глаза у меня уже не те, что прежде: выражения лиц я, признаться, разбираю плоховато, но сейчас у тебя вид – красноречивее некуда.

– В известной мере да, твое Высокомудрие.

Оба авгура – молодой, рослый и престарелый, сгорбленный – шли бок о бок вдоль Солнечной. На каждую пару неуверенных, нетвердых шагов Кетцаля приходился один неторопливый, не слишком широкий шаг Шелка.

– Ты ведь, патера кальд, молился о том, чтобы в твоем Окне показался один из богов, каждый день, с тех самых пор, как покинул схолу, с тех самых пор, как прибыл в этот квартал, не так ли? Уверен, так оно и есть. Все вы об этом молитесь… ну если не все поголовно, то почти все. Кого увидеть надеялся, а? Паса или Сциллу?

– Главным образом Сциллу, Твое Высокомудрие. Говоря откровенно, о меньших богах я в то время вспоминал разве что изредка. То есть о богах, не входящих в круг Девятерых – ведь в действительности ни одного бога мелким, незначительным не назовешь. Самым вероятным мне представлялось явление Сциллы… во‐первых, разжиться жертвенными животными нам удавалось только по сциллицам, а во‐вторых, она как-никак покровительница нашего города.

Кетцаль, сощурившись, взглянул Шелку в лицо. Странно, однако беззубая улыбка Пролокутора отчего-то настораживала, внушала тревогу.

– И тебе, разумеется, хотелось, чтоб она подсказала, что делать. А заодно наполнила ваш денежный ящик. Тогда ты смог бы и подлатать старые, обветшавшие постройки, и накупить учебников для палестры, и устраивать пышные, роскошные жертвоприношения хоть каждый день?

Шелк неохотно кивнул.

– Понимаю! Ох, как я тебя понимаю! Все это вполне естественно, патера кальд. Естественно и даже достойно всяческой похвалы. Но как же быть со мной? Как быть со мной, не желавшим богоявлений вообще? Сие отнюдь не похвально, что тебя и волнует.

Шелк отрицательно покачал головой.

– Осуждать поступки либо слова Твоего Высокомудрия мне не по чину.

– Однако ж сие тебе не помешает…

Сделав паузу, Кетцаль вприщур взглянул вдаль, прислушался.

– Не помешает, патера кальд, как ты ни сдерживайся. Потому я и должен тебе все объяснить. После нам предстоит разговор о предмете, который ты, по собственному суждению, изучил от и до еще в младенчестве. А именно о Замысле Паса. Ну а затем ступай себе к этой майтере, как бишь ее?..

– Мята, Твое Высокомудрие.

– Да-да. А после ступай помогать ей в свержении Аюнтамьенто по наказу Эхидны, а я отправлюсь искать для вас подкрепления и оружие поприличнее. Начнем с того, что…

– Твое Высокомудрие!.. – Не в силах более сдерживаться, Шелк нервно запустил пальцы в копну соломенно-желтых волос. – Известно ли Твоему Высокомудрию, что Всевеликий Пас мертв? Знал ли ты, что он мертв, прежде, до того, как нам объявила о его смерти Эхидна?

– Разумеется, знал. Хорошо, патера кальд, давай с этого и начнем, раз уж сие обстоятельство тебя так волнует. Скажи, как поступил бы на моем месте ты? Объявил бы о смерти Отца Богов с амбиона, на весь Великий Мантейон? Предал бы кончину Паса широкой огласке? Устроил бы траурные церемонии и так далее?

– Да, – твердо ответил Шелк. – Да, я бы так и сделал.

– Понятно. А что же, по-твоему, его погубило, патера кальд? Ты – юноша образованный, умный; сколь мне известно, прилежно учился в схоле. Наставники в донесениях отзывались о тебе самым благоприятным образом. Ответь, что может погубить Отца Богов?

Откуда-то издали, приглушенные порядочным расстоянием, донеслись хлопки пулевых ружей. За выстрелами последовал долгий раскатистый грохот вроде удара грома.

– Здание рухнуло, – пояснил Шелку Кетцаль. – Об этом сейчас не тревожься. Отвечай на вопрос.

– Представить себе не могу, Твое Высокомудрие. Боги ведь не подвластны ни смерти, ни даже старости. Главным образом бессмертие и делает их богами.

– Ну а, например, лихорадка? – подсказал Кетцаль. – Мы, смертные, умираем от лихорадки каждый день. Что, если он подхватил лихорадку?

– Боги, Твое Высокомудрие, есть существа духовные, бестелесные, а значит, не подвержены хворям.

– Так, может, его лошадь лягнула в лоб? Как по-твоему? Чем не причина?

Шелк не ответил ни слова.

– Шучу, патера кальд, конечно, шучу… но отнюдь не ради пустой болтовни. Вопрос мой предельно серьезен. Эхидна сказала тебе, что Пас мертв, и ты ей поневоле поверил. А я узнал об этом тридцать лет тому назад, вскоре после его смерти. Отчего он умер? Как мог умереть?

Шелк снова запустил пальцы в копну взъерошенных соломенно-желтых волос.

– Когда я стал Пролокутором, патера кальд, была у нас во Дворце ваза, созданная гончарами Круговорота Короткого Солнца. Великолепная вещь. Поговаривали, будто ей пять сотен лет. Древность невероятная, непостижимая… согласен?

– Я бы добавил «бесценная», Твое Высокомудрие.

– Но вот Лемуру возжелалось пугнуть меня, продемонстрировав, насколько он бессердечен. Я это уже знал, но он-то не знал о моей осведомленности, и посчитал, что, получив наглядный урок, я ни в чем не осмелюсь ему перечить. Снял он эту вазу с постамента и разбил вдребезги. Швырнул об пол, прямо у моих ног.

Шелк в изумлении вытаращил глаза.

– Ты… ты не шутишь, Твое Высокомудрие? Неужто он действительно так и сделал?

– Да, именно. Теперь гляди: казалось бы, эта ваза бессмертна. Не старится. Не хворает. Однако уничтожить ее возможно. Что, в конце концов, и произошло. Точно так же и с Пасом. Не старел, не хворал, но мог быть уничтожен. И был. Был умерщвлен собственными родными, патера кальд. Так умирают многие – проживешь хоть половину от прожитого мной, сам убедишься. Вот и бог сей участи не избежал.

– Твое Высокомудрие, но почему же…

– Вирон в изоляции, патера кальд. Как и все прочие города. Что дал нам Пас? Пневмоглиссеры, тягловый скот, но не мощные машины, способные увезти тяжелый груз. Подумал, что так для нас будет лучше, и, смею заметить, оказался прав. Однако Аюнтамьенто вовсе не изолирован от сопредельных земель, как и кальд, когда он у нас имелся. Не думаешь ли ты, будто он сидел в изоляции?

– Понимаю, Твое Высокомудрие, – ответил Шелк. – Дипломаты, странствующие купцы и так далее… вплоть до речных лодок и даже шпионов.

– Совершенно верно. И я, занимающий пост Пролокутора, изолирован от соседей не более, чем он. Даже менее, но доказывать сие не стану. Скажу лишь, что у меня есть связь с высшим духовенством Урбса, Уика и других городов. Городов, где дети Паса похвалялись отцеубийством.

– То есть это – дело рук Семерых, Твое Высокомудрие? Эхидна здесь ни при чем? А Сцилла? Она в этом замешана тоже?

Кетцаль принялся перебирать найденные в кармане риз Росомахи четки.

– Эхидна стала центральной фигурой заговора. Ты ее видел сам, а значит, вряд ли в сем усомнишься. Без Сциллы, Мольпы и Иеракса тоже не обошлось: все они поминали об этом в разное время.

– Но Тартар, Фельксиопа, Фэа и Сфинга остались в стороне, Твое Высокомудрие? – охваченный иррациональной надеждой, пролепетал Шелк.

– Насчет Тартара и младших богинь я, патера кальд, не могу сказать ничего определенного. Но понимаешь ли ты, отчего я не стал извещать горожан о гибели Паса? Представляешь, какая паника поднялась бы… и поднимется, если правда всплывет на поверхность? Город немедля останется и без Капитула, и без основ морали. Вообрази себе Вирон без того и другого! Что же до публичных обрядов – как, по-твоему, убийцы Паса отреагируют на скорбь о нем?

– Мы… – У Шелка перехватило горло. – Мы ведь с тобой, Твое Высокомудрие, и Ворсинка, и майтера Мрамор… все мы – тоже его чада. Вернее сказать, он выстроил для нас круговорот. Правил нами, подобно отцу. И, кстати…

– Что, патера кальд?

– Я только что вспомнил кое о чем еще, Твое Высокомудрие. Киприда… полагаю, о теофании Киприды, удостоившей наш мантейон неслыханной чести в минувшую сциллицу, тебе известно?

– Из целой дюжины донесений. Весь город только об этом и судачит.

– Она сказала, что за нею охотятся, а я не понял, что это может значить… но теперь, кажется, понимаю.

– Да уж, воображаю, – кивнул Кетцаль. – Чудо, что им за тридцать лет не удалось загнать ее в угол: сила Киприды вряд ли дотянет и до десятой доли сил Паса… Впрочем, убить богиню, даже из меньших, знающую о твоих намерениях, не так-то просто. Совсем не то, что погубить супруга и отца, который тебе доверяет… Теперь понимаешь, патера кальд, отчего я старался предотвратить теофании? Если все еще нет, мне, пожалуй, не объяснить этого вовеки.

– Понимаю, Твое Высокомудрие. Конечно же, понимаю. Это… ужасно. Неописуемо… однако ты прав. Во всем прав.

– Осознал, стало быть? Замечательно. Значит, и объяснять, чего ради мы продолжаем приносить Пасу жертвы, не нужно. Приходится. Я постарался в меру возможности снизить его значение. Отодвинуть его образ на второй план, а за его счет выдвинуть вперед Сциллу, но ты слишком молод, чтоб это заметить. Вот старики – те, случается, ропщут.

Шелк, не находя слов, потер на ходу щеку.

– У тебя, патера кальд, наверняка возникло немало вопросов… либо еще возникнут, после того как ты переваришь все это. Спрашивай и не бойся меня прогневать. Я в твоем распоряжении, когда б ни потребовалось.

– Да, два вопроса у меня есть, – признался Шелк, – только вот первый… он, видишь ли, слишком уж явно граничит с кощунством.

– Как и многие важные, неотвратимые вопросы, – склонив голову набок, заверил его Кетцаль. – Мой, правда, не из таковых, но: слышишь ли ты лошадей?

– Лошадей, Твое Высокомудрие? Нет.

– Должно быть, мне показалось. О чем ты хочешь спросить?

Несколько секунд Шелк шагал молча, собираясь с мыслями.

– Изначальные два вопроса обернулись тремя, Твое Высокомудрие, – нарушив молчание, заговорил он. – Первый, за каковой я загодя прошу извинения, таков: разве Эхидна и Семеро не любят нас в той же мере, что и Пас? Мне отчего-то с самого детства казалось, будто Пас любит их, а они нас, и если это правда, многое ли с его смертью – сколь она ни ужасна – изменится в нашей, человеческой жизни?

– У тебя есть ручная птица, патера кальд. Сам я ее не видел, однако наслышан о ней.

– Была, Твое Высокомудрие. Ночная клушица. Боюсь, я потерял ее, хотя, возможно, она сейчас с одним из моих друзей. Как бы то ни было, надеюсь, в итоге она вернется ко мне.

– Отчего же ты, патера кальд, не посадил ее в клетку? Тогда она осталась бы при тебе.

– Для этого я слишком любил ее, Твое Высокомудрие.

Крохотная головка Кетцаля запрыгала, закачалась на длинной шее вверх-вниз.

– Вот именно. Одни любят птиц до такой степени, что отпускают их на волю. Другие любят птиц до такой степени, что держат их в клетках. Любовь Паса к нам – первого рода. Любовь Эхидны и Семерых – второго. Собираешься ли ты спрашивать, отчего они погубили Паса? Есть сей вопрос среди твоих вопросов?