Подумав об этом, Шелк представил, как вливается в круг богов, как он, смиреннейший их служитель и почитатель, предстает перед ними, лицом к лицу… и обнаружил, что в действительности желает видеть лишь одного бога – единственного, которого среди них нет.

– Так-так-так! – резко, с профессиональной бодростью воскликнул хирург. – Значит, ты и есть Шелк? Тот самый?

Шелк, не отрывая головы от подушки, повернулся к нему.

– Едва ли.

– Но мне сообщили именно так. Вижу, тебе и в плечо кто-то выстрелил?

– Нет. С этим другая история… неважно, – ответил Шелк и сплюнул кровью.

– Для меня важно. Повязка старая. Ее необходимо сменить.

Удалившись, хирург тут же (как показалось Шелку) вернулся с тазиком воды и губкой.

– А вот ультразвуковую диатермическую повязку с твоей лодыжки я заберу. У нас имеются пациенты, нуждающиеся в ней куда сильней твоего.

– Если так, пожалуйста, забирай, – согласился Шелк.

На лице хирурга отразилось нешуточное удивление.

– Я хотел сказать, что Шелк сделался личностью куда крупнее, значительнее меня. Что я – совсем не тот человек, которого подразумевают, произнося сие имя.

– Вообще-то тебе следовало расстаться с жизнью, – помолчав, сообщил хирург. – У тебя коллапс легкого. Пожалуй, этим путем мы внутрь не пойдем, а лучше расширим-ка выходное отверстие. Сейчас я тебя переверну. Слышишь? Переверну со спины на живот. А ты поверни лицо в сторону, чтоб подушка дышать не мешала.

Шелк не послушался, однако хирург повернул его голову нужным образом сам.

Спустя еще какое-то время он вдруг обнаружил, что сидит – сидит почти прямо, укутанный лоскутным пледом, а хирург вгоняет в него еще одну иглу.

– Дела далеко не так скверны, как я думал, но тебе нужна кровь. Сейчас вольем тебе свеженькой, и сразу пойдешь на поправку.

На столбике для балдахина качнулась, точно спелый плод, темная узкогорлая склянка.

Почувствовав, что возле кровати, вне поля зрения, кто-то сидит, Шелк повернул голову, выгнул шею, но все впустую. В конце концов он протянул в сторону гостя руку, и тот сжал ее меж широких, твердых, теплых ладоней. Едва их руки соприкоснулись, Шелк понял, кто пришел его навестить.

– Ты же сказал, что не собираешься помогать мне, – напомнил он гостю. – Велел не ждать твоей помощи… но вот ты здесь.

Гость не ответил ни слова, однако руки его оказались чисты, заботливы, исполнены целительной силы.

– Патера, ты ведь не спишь?

– Нет, – подтвердил Шелк, утирая глаза.

– Я думал, да. Вижу, глаза закрыты… однако ты плакал.

– Да, – вновь подтвердил Шелк.

– Я принес кресло. Подумал, мы сможем минутку поговорить. Ты не против?

Сидящий в кресле оказался одет в черное.

– Нет. Ты, как и я, авгур?

– Мы вместе учились в схоле, патера. Я – Устрица. Ныне – патера Устрица. На канонике сидел прямо перед тобой, помнишь?

– Да. Да, помню. Как же давно это было…

– Почти два года назад, – кивнул Устрица.

Казалось, легкая застенчивая улыбка озаряет лицо молодого авгура внутренним светом, затмевая его бледность и худобу.

– Хорошо, что ты пришел повидаться со мной, патера… я очень, очень рад тебя видеть.

Сделав паузу, Шелк задумчиво наморщил лоб.

– Однако ты, очевидно, на другой стороне. На стороне Аюнтамьенто. Боюсь, в таком случае ты, разговаривая со мной, серьезно рискуешь.

– Да… был. Был на другой стороне, – виновато кашлянув, признался Устрица. – Возможно… не знаю, патера. Я… я ведь, сам понимаешь, ни с кем не дрался. В бой не ходил.

– Разумеется.

– Просто приносил умирающим Прощение Паса. И нашим, и вашим тоже, патера, если имелась возможность. А после, покончив с этим, немного помог ухаживать за ранеными. Докторов и сиделок на всех не хватает: положение аховое, особенно после крупного сражения на Решетчатой. Ты о нем знаешь? Если хочешь, могу рассказать. Только погибших – без малого тысяча.

Шелк смежил веки.

– Не плачь, патера. Не плачь, прошу тебя. Все они отошли к богам. Все, с обеих сторон, и, я уверен, ты в этом нисколько не виноват. Сам я сражения не видел, однако наслышан о нем… от раненых, понимаешь? Хочешь, давай сменим тему, поговорим о другом…

– Не нужно. Будь добр, продолжай.

– Я так и думал, что ты захочешь узнать обо всем. Что перескажу услышанное и таким образом хоть чем-то тебе помогу. А еще думал: возможно, ты исповедаться пожелаешь. Дверь можно затворить. Я разговаривал с капитаном, и он сказал: ладно, делай что хочешь, только никакого оружия ему – то есть тебе – не давай.

– Мне следовало подумать об этом самому, – кивнув, подосадовал Шелк. – В последнее время на меня навалилось столько суетных забот, что я, боюсь, здорово распустился.

За стеклами эркера позади Устрицы чернела ночная тьма.

– Сейчас все еще иераксица, патера? – спросил Шелк, не разглядев в окне ничего, кроме их собственных отражений.

– Да, но затень, как видишь, уже настала. Времени, думаю, около семи тридцати. Когда я вошел к капитану, часы в его комнате показывали семь двадцать пять, а разговаривал я с ним недолго: уж очень он занят.

– Выходит, утренних молитв Фельксиопе я не пропустил.

Не пропустил, но сумеет ли заставить себя произнести их, когда настанет утро? Стоит ли вспоминать о них вообще, вот в чем вопрос…

– Не пропустил, а стало быть, мне не придется каяться в сем грехе на исповеди. Но прежде, будь добр, расскажи о сражении.

– Твои силы, патера, пытались захватить Аламбреру. Об этом тебе известно?

– Известно, что они отправились штурмовать ее, но не более.

– Так вот, штурмовавшие пробовали сломать двери и так далее, но не сумели, отошли, и все засевшие внутри подумали, что они отправились куда-то еще – вероятнее всего, брать Хузгадо.

Шелк вновь кивнул.

– Но незадолго до этого власти – то есть Аюнтамьенто – отправили против восставших, на помощь стражникам из Аламбреры, множество штурмовиков с пневмоглиссерами и так далее, а еще целую роту солдат.

– Три роты солдат, – поправил его Шелк, – и Вторую бригаду городской стражи. По крайней мере, именно так сообщили мне.

Устрица почтительно склонил голову.

– Уверен, патера, твои сведения много точнее моих. Пройти через город им, даже с солдатами и пневмоглиссерами, удалось не без труда, но с сопротивлением они, противу ожиданий, справились довольно легко. Об этом тебе известно?

Шелк повернул голову из стороны в сторону.

– Так вот, с сопротивлением они справились, но кое-какие потери все-таки понесли. Чем только в них не швыряли! Один из стражников рассказал мне, что получил по темени ночным горшком, брошенным из окна четвертого этажа, – продолжил Устрица, позволив себе негромкий, виноватый смешок. – Представляешь? Что же люди, живущие на такой высоте, будут теперь делать ночью? Словом, серьезным сопротивление, с которым столкнулась колонна, не назовешь, понимаешь? Они-то готовились штурмовать баррикады на улицах, но – нет, ничего подобного. Прошли через город и остановились перед дверьми Аламбреры. Далее штурмовиков планировалось отправить внутрь, а солдат – прочесывать Решетчатую из конца в конец, дом за домом.

Шелк, вновь позволив векам сомкнуться, представил себе воочию колонну, описанную смотрителем стекла в спальне майтеры Розы.

– И тут… – Устрица выдержал эффектную паузу. – И тут на Решетчатую, навстречу им, словно демоница, вылетела сама генералиссима Мята на белом коне! С другой стороны, понимаешь? Со стороны рынка.

Изрядно удивленный, Шелк мигом открыл глаза.

– «Генералиссима Мята»?

– Да. Как называют ее бунтовщики… то есть твои люди, – смущенно откашлявшись, поправился Устрица. – Бойцы, верные кальду. Тебе.

– Ты ничуть не обидел меня, патера.

– Так вот, ее называют генералиссимой Мятой, и ей удалось раздобыть где-то азот. Подумать только! Как она покрошила им пневмоглиссеры стражи! Штурмовик, с которым я разговаривал, как раз оказался пилотом одного из них и все видел сам. Известно тебе, патера, как устроены пневмоглиссеры стражи внутри?

– Только сегодня утром в таком ехал, – ответил Шелк и снова прикрыл глаза, изо всех сил стараясь вспомнить, что там да как. – Ехал внутри, пока не кончился дождь, а потом наверху, сидя на… на этаком круглом выступе, где находится верхняя скорострелка. В кабине ужасно тесно, удобств никаких, а ведь нам еще тела погибших пришлось туда погрузить… но ничего. Не страшно. Все лучше, чем под проливным дождем.

Устрица истово закивал, радуясь случаю согласиться с ним.

– Экипаж – два рядовых и офицер. Один из рядовых пилотирует глиссер. С таким я и разговаривал. Офицер за старшего. Сидит рядом с пилотом, и для офицеров в кабинах есть стекла, хотя некоторые, как мне сказали, больше не работают. Еще у офицера есть скорострелка – та, что направлена вперед. А в том круглом выступе, на котором ты ехал, место стрелка. Называется он башенкой.

– Да, верно: башенкой. Теперь припоминаю.

– Азот генералиссимы Мяты разрубил им кабину, рассек надвое офицера и вывел из строя несущий винт. Один из несущих винтов – так пилот объяснил. Мне сразу подумалось: если азот на такое способен, она вполне могла бы искромсать двери Аламбреры и поубивать всех внутри, а оказалось, нет, не получится. Поскольку двери из стали в три пальца толщиной, а броня пневмоглиссера – алюминиевая, другой ему не поднять. Сделанные из стали или железа, они бы вовсе от земли не смогли оторваться.

– Понятно. Этого я не знал.

– А за генералиссимой Мятой следовала кавалерия. Пилот говорил, около эскадрона. Я спросил, сколько это – оказалось, от сотни и более. С иглострелами, мечами, саблями и прочим оружием. Их пневмоглиссер упал, перевернулся набок, но пилоту удалось выбраться через люк. Стрелок, по его рассказам, вылез наружу первым, а офицер их погиб, но как только он покинул машину, кто-то смял его конем и сломал ему руку. Потому он и здесь, а не будь боги к нему благосклонны, мог бы погибнуть. К тому времени, как ему удалось подняться, бунтовщики… то есть…

– Я понимаю, о чем ты, патера. Будь добр, продолжай.

– Словом, атаковавшие окружали его со всех сторон. Подумал он, не укрыться ли в машине, но пневмоглиссер горел и взорвался бы, как только огонь доберется до боеприпасов – то есть до пуль для скорострелок. Лат, как на пеших штурмовиках, на нем не было, только шлем. Сорвал он шлем, зашвырнул подальше, и… э-э… твои люди, если не все, то многие, подумали, что это свой. Один из них. Хотя он рассказывал, что разрубить латы мечом или саблей не так уж трудно. Они ведь из полимера, об этом ты, патера, знаешь? Некоторые, вроде частных охранников, их серебрят, как стекло с оборотной стороны зеркала, но под серебрением-то все тот же полимер, а у штурмовиков латы зеленые, как туловища солдат.

– Но от игл-то они защищают?

Устрица энергично закивал.

– Обычно защищают. Почти всегда. Но порой игла попадает в глаз сквозь смотровые прорези или в прорези для дыхания, и тогда, говорят, стражник, как правило, гибнет. А меч – особенно меч длинный, тяжелый, да в руках человека недюжинной силы – нередко прорубает латы насквозь. Или колющим ударом пронзает нагрудник. Вдобавок многие ваши вооружены топорами и колунами. Ну, знаешь, для колки дров. А у некоторых дубины шипастые. Тяжелая дубина вполне может сбить штурмовика с ног, оглушить, а если шипами утыкана, шип латы тоже пробьет без труда.

Сделав паузу, Устрица шумно перевел дух.

– Однако солдаты – дело совсем другое. У них вся кожа металлическая, в самых уязвимых местах – стальная. От солдат даже пули из пулевых ружей, бывает, отскакивают, а уж убить или хоть ранить солдата дубиной либо иглой никому не под силу.

– Знаю, я как-то стрелял в одного, – заметил Шелк и тут же осознал, что говорит не вслух, про себя.