«Совсем как несчастная Мамелхва, – подумал он. – Чтоб слово вымолвить, приходится вспоминать обо всем: о вдохе и выдохе, о движениях губ, языка…»

– Слышал я также – уже не от пилота, от одной женщины, причем из твоих, патера, людей – как на ее глазах двое мужчин пытались отнять у солдата пулевое ружье. Вцепились в ружье оба разом, но он оторвал их от земли и расшвырял в стороны, как котят. Сама она, вооруженная рубелем, подобралась было к нему сзади, но он, стряхнув нападавших, ударил ее ружейным прикладом и раздробил ей плечо. К тому времени многие твои сторонники тоже обзавелись пулевыми ружьями, так или иначе отвоеванными у штурмовиков, и вели огонь по солдатам. Кому-то удалось пристрелить того, что схватился с ней, а если б не это, там бы она и погибла. Однако солдаты тоже перестреляли уйму народу, оттеснили их на улицу Сыроваров и на многие другие улицы. Рассказчица пробовала отбиваться, но пулевого ружья ей не досталось, а если бы и досталось, стрелять из него с поврежденным плечом она б все равно не смогла. А после шальная пуля угодила ей в ногу, и нашим докторам пришлось ее – то есть ногу – отрезать.

– Я помолюсь за нее, – пообещал Шелк, – и за всех остальных, убитых и раненых. Если увидишься с ней еще раз, патера, будь добр, передай: я сожалею о случившемся от всего сердца. А майтера… э-э… генералиссима Мята не пострадала?

– По слухам, нет. Говорят, она замышляет новое нападение, но точно никому ничего не известно. Насколько серьезна твоя рана, патера?

– По-моему, смерти мне опасаться не стоит.

Умолкнув, Шелк поднял взгляд, в изумлении и восторге уставился на опустевшую склянку, свисавшую со столбика для балдахина. Секунды тянулись одна за другой, сложились в минуту, а то и в минуту с лишним, а он никак не мог совладать с удивлением. Неужели жизнь – вещь настолько простая, что ее можно влить в человека либо выкачать из его жил в виде красной жидкости? Быть может, со временем ему предстоит обнаружить, что в нем плещется чужая, совсем иная жизнь, тоскующая по жене и детишкам, оставшимся в доме, которого он в глаза никогда не видел? Ведь в склянке наверняка не его кровь, а значит, и не его жизнь!

– А вот совсем недавно, – продолжал он, – даже в момент твоего, патера, прихода, я полагал, что неизбежно умру. Но это меня нисколько не огорчало. Представь себе: сколь мудр, сколь милосерден бог, избавивший человека от страха перед кончиной в последние минуты жизни!

– Но если ты полагаешь, что скорая смерть тебе не грозит…

– Нет-нет, прошу: прими мою исповедь. Аюнтамьенто, вне всяких сомнений, намерен меня уничтожить. Очевидно, они просто не знают, что я здесь, иначе уже бы распорядились…

С этими словами Шелк решительно откинул в сторону лоскутный плед, но Устрица поспешил укрыть его и придержал за плечо.

– Преклонять колени не нужно, патера. Не забывай, ты ведь серьезно болен. Тяжело ранен. Будь добр, поверни голову лицом к стене.

Так Шелк и сделал. Казалось, привычные слова покаяния сорвались с языка сами собой:

– Отпусти мне грехи, патера, ибо грешен я перед лицом Паса и прочих богов.

Заученные наизусть в раннем детстве, ритуальные фразы навевали покой, вот только Пас мертв, а значит, источник его безграничного милосердия иссяк, пересох навсегда…

– Это все, патера?

– С тех пор, как я в последний раз исповедовался, да.

– Во искупление содеянного тобою, патера Шелк, зла повинен ты до сего же часа завтрашнего дня совершить благое деяние.

Сделав паузу, Устрица беспокойно сглотнул.

– Если, конечно, сему не помешает состояние твоего здоровья… Как по-твоему, это не чересчур? Чтение молитвы вполне подойдет.

– Чересчур? – Забывшись, Шелк едва не повернулся лицом к исповеднику, но вовремя спохватился. – Нет, разумеется, нет. По-моему, ты, наоборот, слишком ко мне снисходителен.

– Тогда, во имя всех богов…

Всех богов! Как он, глупец, мог забыть этот аспект Прощения?! Заново вдумавшись в слова ритуальной фразы, Шелк испытал невероятное, колоссальное облегчение. Вдобавок к Эхидне и ее покойному супругу, вдобавок к Девятерым и воистину меньшим богам вроде Киприды, Устрица имел власть прощать прегрешения от имени Иносущего. От имени всех богов. А посему грех сомнения ему, Шелку, прощен!

Воспрянув духом, Шелк повернулся к Устрице.

– Благодарю, патера. Ты просто не представляешь… не в силах представить себе, как много это для меня значит.

Лицо Устрицы вновь озарилось застенчивой, неуверенной улыбкой.

– Я в состоянии оказать тебе еще услугу, патера. У меня есть для тебя письмо. Письмо от Его Высокомудрия. Нет-нет, – поспешно добавил он, отметив, как Шелк переменился в лице, – боюсь, это всего-навсего циркуляр. Копии разосланы всем до единого.

Вздохнув, он сунул руку в карман риз.

– Услышав от меня, что ты схвачен, патера Тушкан вручил мне твою. Письмо посвящено большей частью тебе.

Свернутый лист бумаги, поданный Устрицей, украшала печать Капитула, оттиснутая на воске оттенка шелковицы, а рядом имелась выведенная разборчивым писарским почерком надпись: «Шелку, в мантейон на Солнечной улице».

– Письмо действительно крайне важное, – заверил Устрица.

Шелк, разломив печать, развернул бумагу.

30 немезидия 332 г.

Клирикам Капитула,

Каждому в Отдельности и Всем Вкупе.

Приветствую вас во имя Паса, во имя Сциллы, а также во имя всех прочих богов! Помните: сердце мое и все мои помыслы – с вами.

Возмущение в умах жителей Священного Нашего Града обязывает нас с сугубым вниманием отнестись к нашему священному долгу – служению умирающим, и не только тем, недавним поступкам коих мы искренне симпатизируем, но всем, кому, на наш взгляд, в самом скором времени может явить сердолюбивую силу свою Иеракс. Молю всех вас сей день неуклонно и неустанно взращивать…

«Патера Ремора составлял, не иначе», – подумал Шелк и с необычайной отчетливостью, словно Ремора сидел у его кровати, представил себе длинное землистое лицо коадъютора, и поднятый кверху взгляд, и кончик пера, легонько щекочущий его губы, в то время как он стремится усложнить построение фраз в достаточной мере, дабы сполна утолить ненасытное влечение к осторожности вкупе с точностью.

…неуклонно и неустанно взращивать в сердце предрасположенность к милосердию и всепрощению, источниками коих вам надлежит становиться столь часто. Многие из вас обращались ко мне за наставлениями в эти весьма тревожные дни. Более того, многие просят о них по сию пору, ежечасно, ежеминутно!

Не сомневаюсь, большинство из вас узнало о безвременной смерти секретаря Аюнтамьенто еще до прочтения сей эпистолы. Покойный, советник Лемур, был человеком экстраординарным, одаренным сверх всякой меры, и его смерть не может не отозваться болью в сердце каждого. Как мне хотелось бы посвятить остаток данного поневоле лаконичного послания скорби о его кончине! Увы, вместо этого – таковы уж неумолимые требования сего безрадостного, преходящего круговорота – долг велит мне не мешкая предостеречь вас насчет безосновательности притязаний известных злонамеренных инсургентов, стремящихся смутить вас уверениями, будто они действуют от имени усопшего советника Лемура.

Возлюбленные братья во клире! Оставим бесплодные дебаты касательно правомерности междукальдия, затянувшегося на добрых два десятилетия, в стороне. Полагаю, с тем, что в свое время, в силу неблагополучного стечения обстоятельств, цезура подобного рода казалась решением если не оптимальным, то, вне всяких сомнений, весьма привлекательным, охотно согласимся мы все. Однако с тем, что, согласно суждениям особ, не приученных во всем руководствоваться строгими нормами законодательства, она представляла собою серьезное испытание для эластичности нашей Хартии, тоже без колебаний согласимся мы все, не так ли? В любом случае, о возлюбленные братья мои, ныне сей спор – достояние истории, а посему оставим его историкам.

Бесспорно одно: цезура, о коей я не без веских причин упомянул выше, достигла закономерной, предначертанной ей кульминации. Прискорбной утраты, на днях понесенной и ею, и нами, о возлюбленные мои братья во клире, она пережить не может – и не должна. Что же в таком случае, вполне правомерно можем спросить мы, должно прийти на смену прежнему справедливому, благотворному, одухотворяющему правлению, пресекшемуся столь прискорбно?

Ответ очевиден. Давайте, о возлюбленные братья во клире, обратимся мыслью к мудрости прошлого, к мудрости, заключенной в сосуде весьма почитаемом, авторитетном, а именно – в нашем Хресмологическом Писании. Разве не сказано в нем: «Вокс попули – вокс деи» (иными словами, что устами народа глаголет сам Пас)? Сегодня, на сем переломном этапе долгой истории Священного Нашего Града, веских речений Паса не расслышит в волеизъявлении масс разве только глухой. Множество голосов кричит во всеуслышанье: настало время как можно скорее вернуться под покровительство Хартии, некогда защищавшей наш город! Неужто о нас с вами скажут, что мы остались глухи к словам Всевеликого Паса?

Нет, нет и нет! Тем более что суть их кратка, проста и не допускает двоякого толкования. От лесной опушки до берегов озера, от гордой вершины Палатина до неприметнейших переулков – повсюду возвещают о нем. С какой же неописуемой радостью я, возлюбленные братья во клире, присоединю к общему хору свой голос, ибо Владыка Пас, чего никогда не бывало прежде, подыскал нашему городу кальда из наших с вами рядов, помазанного авгура, человека праведной жизни, благочестивого, окруженного ореолом святости! Могу ли я назвать его имя? Да, и назову, хотя в сем нет никакой нужды. Уверен, средь вас, возлюбленные мои братья во клире, не найти ни единого, кто узнает имя избранника лишь сейчас, из моих восторженных аккламаций. Это патера Шелк. Повторяю: патера Шелк!

Сколь охотно пишу я далее: приветствуем же его, вверим же власть над собой одному из нас! С каким наслаждением, с каким восторгом вывожу я слово за словом: приветствуем же его, вверим же власть над собой одному из нас!

Да будут все боги к вам благосклонны, возлюбленные братья во клире! Благословляю вас Наисвященнейшим Именем Паса, Отца Богов, и столь же священным именем Супруги Его, Достославной Эхидны, а равно и именами Сыновей их и Дщерей, отныне и вовеки, а особо же – именем старшей из чад их, Сциллы, Заступницы и Покровительницы Священного Нашего Града, Вирона.

Так говорю я, п. Кетцаль, Пролокутор.

– Как видишь, – заговорил Устрица, едва Шелк сложил вчетверо дочитанное письмо, – Его Высокомудрие всецело на твоей стороне и ведет за собою весь Капитул. Ты говоришь… надеюсь, всем сердцем надеюсь, что в сем ты ошибся, патера… однако минуту назад ты сказал, что Аюнтамьенто, узнав о твоем пленении, наверняка прикажет тебя пристрелить. Если это правда… – Осекшись, он беспокойно кашлянул в ладонь. – Если это правда, они велят расстрелять и Его Высокомудрие, и… и еще многих из нас.

– И коадъютора, – добавил Шелк. – Циркуляр составлял он. Значит, он тоже погибнет, если попадется к ним в руки.

Подумать только! Неужто Ремора, осмотрительнейший из дипломатов, запутался намертво в собственной чернильной паутине?

Ремора, идущий на смерть за него… как же причудливы повороты судьбы!

– Думаю, да, патера, – согласился Устрица. Очевидно, ему было здорово не по себе. – Я бы обращался к тебе… иначе, но для тебя это, наверное, очень опасно.

Шелк, неторопливо кивнув, потер щеку.

– Его Высокомудрие пишет, что ты – первый из авгуров, кто… Наверное, для многих… для многих из нас это оказалось серьезным потрясением. Для патеры Тушкана уж точно. Он говорит, на его памяти такого еще не случалось ни разу. Ты знаешь патеру Тушкана, патера?

Шелк отрицательно покачал головой.