– Стар он изрядно. Восемьдесят один – возраст весьма почтенный. Как раз пару недель назад его рождение праздновали… Но после он поразмыслил – понимаешь, вроде как замер, подергал в обычной манере бороду – и, наконец, сказал, что на самом-то деле решение довольно разумное. Все остальные, прежние… прежние…

– Я понимаю, о ком ты, патера.

– Их выбирал народ. А ты, патера, выбран богами, и выбор богов, естественно, пал на авгура, так как авгуры избраны ими среди людей, дабы служить им.

– А ведь тебе, патера, тоже грозит опасность, – заметил Шелк. – Почти такая же, как и мне, а может быть, даже большая… впрочем, ты это наверняка понимаешь сам.

Устрица удрученно кивнул.

– Странно, что после всего этого тебя впустили ко мне.

– Они… их капитан, патера… Я… я не…

– То есть они еще ничего не знают.

– Наверное, патера. Наверное, не знают. Я им не сообщал.

– И, полагаю, поступил весьма разумно.

На секунду задумавшись, Шелк снова взглянул в окно, но снова увидел в оконных стеклах лишь их отражения да темноту ночи.

– Этот патера Тушкан… ты ведь его аколуф? Где он сейчас?

– У нас в мантейоне, на Кирпичной улице.

Шелк непонимающе покачал головой.

– Возле горбатого моста, патера.

– Ближе к Восточной окраине?

– Да, патера, – беспокойно поежившись, подтвердил Устрица. – Можно сказать, совсем рядом. Мы сейчас на улице Корзинщиков, а наш мантейон вон там, – пояснил он, указав за окно, – примерно в пяти улицах отсюда.

– Вот как? Да, верно: меня погрузили в… в какую-то повозку, которую ужасно трясло… а я, помнится, лежал на опилках, старался откашляться, да не мог, а нос и рот постоянно заливало кровью, – негромко проговорил Шелк, вычерчивая указательным пальцем крохотные кружки на щеке. – Где мои ризы?

– Не знаю, патера. Наверное, у капитана.

– Сражение, когда генералиссима Мята атаковала пневмоглиссеры на Решетчатой… это случилось сегодня, после полудня?

Устрица закивал.

– Вероятно, как раз когда меня подстрелили либо несколько позже. А после ты принес Прощение раненым… всем? То есть всем, кому угрожала смерть?

– Да, патера.

– Затем отправился к себе в мантейон…

– Да. Перекусить. Подкрепиться немного за ужином, – виновато потупившись, подтвердил Устрица. – Эта бригада – Третья. Их, как мне сказали, держат в резерве, и поделиться им нечем. Некоторые, знаешь, просто идут по окрестным домам и забирают всю провизию, какую отыщут. Им должны были в фургонах продовольствие подвезти, но я подумал…

– Разумеется. Вернулся к себе в обитель, поужинать с патерой Тушканом, а письмо это принесли, пока ты был в отлучке. И вам с патерой, должно быть, тоже вручили по экземпляру.

Устрица горячо закивал.

– Совершенно верно, патера.

– Свой ты, конечно же, прочел немедля. А мой экземпляр, вот этот… получается, его тоже доставили к вам?

– Да, патера.

– Следовательно, кто-то во Дворце знает, что я схвачен, и даже осведомлен, куда меня увезли. Он-то и отослал мой экземпляр патере Тушкану, а не ко мне в мантейон, надеясь, что патера Тушкан так или иначе сумеет переправить его мне, и не прогадал. Когда в меня стреляли, со мною был Его Высокомудрие – теперь-то скрывать сие ни к чему, и я, пока здесь обрабатывали мои раны, все думал, не убит ли он. Стрелявший по мне офицер вполне мог его не узнать, но если узнал…

На этом Шелк оборвал фразу, сочтя за лучшее оставить мысль незавершенной.

– Одним словом, если здесь еще ни о чем не узнали – а я полагаю, ты прав: уж сюда-то новости наверняка так скоро дойти не могли – то вскоре узнают, понимаешь?

– Понимаю, патера.

– Значит, отсюда тебе следует уходить. Возможно, вам с патерой Тушканом вообще разумнее всего покинуть мантейон и, если сможете, перебраться в другую часть города, удерживаемую генералиссимой Мятой.

– Я…

Словно бы поперхнувшись, Устрица умолк, отчаянно замотал головой.

– Что «ты», патера?

– Я не хочу оставлять тебя, пока могу… пока могу быть хоть чем-то тебе полезен. Хоть чем-нибудь услужить. Таков мой долг.

– Ты уже помог мне, – напомнил Шелк. – Уже оказал и мне, и всему Капитулу неоценимую услугу. И я, если только смогу, обязательно позабочусь, чтоб тебя не оставили без награды. А впрочем…

Сделав паузу, он ненадолго задумался.

– А впрочем, ты вполне можешь помочь мне кое в чем еще. По пути наружу поговори с этим капитаном от моего имени. В кармане моих риз лежали два письма. С утра я обнаружил их на каминной полке, должно быть, оставленные там накануне моим аколуфом, но прочесть не успел. О чем ты мне и напомнил, передав третье, вот это, – пояснил он, с запозданием пряча полученное письмо под плед. – Одно, скрепленное печатью Капитула, – возможно, еще экземпляр последнего, адресованного всему клиру… хотя навряд ли: доставленное тобой датировано сегодняшним числом, да и отправлять еще копию нынче вечером, к патере Тушкану, в таком случае было бы незачем.

– Пожалуй, да, патера. Незачем.

– Как бы там ни было, капитану о письмах не говори. Просто скажи, что мне хотелось бы получить назад ризы… и вообще всю одежду. Да, попроси вернуть мою одежду, погляди, что он тебе дает, и все – особенно ризы – принеси мне. Если разговор о письмах заведет он, скажи, что мне хотелось бы взглянуть на них. Не отдаст – постарайся выяснить, о чем они. Не скажет – возвращайся к себе в мантейон и передай патере Тушкану, что я, кальд Вирона, приказываю ему вместе с тобой и… сибиллы у вас тоже есть?

– Да, – кивнул Устрица. – Майтера Роща, и…

– Имена ни к чему. Передай, что я приказываю всем вам запереть мантейон и как можно скорее уйти.

– Хорошо, патера, – поднявшись и вытянувшись в струнку, ответил Устрица, – только в мантейон я отправлюсь не сразу, что бы там ни сказал капитан. Сначала вернусь… вернусь сюда, повидаться с тобой, передать все им сказанное и проверить, не смогу ли сделать для тебя еще что-нибудь. Только, пожалуйста, не запрещай, патера, ладно? Я все равно не послушаюсь.

К немалому собственному удивлению, Шелк обнаружил, что улыбается.

– Твое непослушание, патера Устрица, куда лучше покорности многих известных мне горожан. Делай, что полагаешь правильным: ты ведь наверняка в любом случае так и поступишь.

Устрица вышел. Едва он скрылся за дверью, комната показалась Шелку необычайно пустой. Вдобавок и рана заныла так, что заставить себя отвлечься, подумать о чем-то другом стоило немалых трудов. Как гордо Устрица объявил о намерении не послушаться! А как задрожала при этом его губа! Все это тут же напомнило Шелку о матери, с блеском в глазах восхищавшейся очередным его совершенно обычным, пустяковым детским свершением: «О, Шелк! Сынок мой, сынок…» В точности то же самое чувствовал сейчас он. Ох уж эти мальчишки!..

Вот только Устрица нисколько не младше его. В схолу они поступили одновременно, и Устрице приходилось сидеть за партой впереди Шелка всякий раз, как кто-либо из наставников требовал рассесться в алфавитном порядке, и помазание оба приняли в один день, после чего были отправлены в помощь почтенным престарелым авгурам, более неспособным управиться со всеми насущными делами собственных мантейонов. Однако ж Устрица не удостоился просветления от Иносущего (ну или лопнувшего сосуда в мозгу, как утверждал доктор Журавль). Не удостоился просветления, не поспешил на рынок, не столкнулся посреди улицы с Кровью…

Говоря с Кровью, выдергивая из пальцев Крови три карточки и притом даже не подозревая о сошедшем с ума смотрителе, страдальчески воющем в недрах земли из-за нехватки этих самых карточек, он оставался столь же юным, как Устрица, а если и старше, то разве что самую малость – ведь Устрица вполне мог бы проделать все то же самое с точно тем же успехом!

Казалось, Шелк вновь увидел воочию рослого, краснолицего, потного, машущего тростью Кровь, а ноздри его снова защекотала вонь трупа дохлой собаки в сточной канаве, густо сдобренная поднятой пневмоглиссером Крови пылью… вот только на сей раз, стоило ему закашляться, в грудь словно вонзили раскаленную кочергу.

Слегка пошатываясь, он пересек комнату, подошел к окну, поднял раму, впустив внутрь ночной ветер, а после повернулся к комоду и внимательно оглядел собственный обнаженный торс в роскошном, куда больше зеркальца, перед которым брился дома, в обители, зеркале.

Цветастый кровоподтек, след рукояти Мускусова кинжала, наполовину скрывала повязка. Призвав на помощь скудные анатомические познания, почерпнутые на опыте, во время жертвоприношений, он решил, что игла прошла мимо сердца пальцах этак в четырех. Ну что ж, для конного выстрел, пожалуй, неплох… Отвернувшись от зеркала, он, насколько возможно, повернул голову, чтоб разглядеть повязку сзади. На спине повязка оказалась гораздо толще, шире, и болела спина заметно сильней. Кроме того, Шелк чувствовал какие-то легкие неполадки под ребрами, глубоко в груди, да и дышалось, признаться, куда трудней, чем обычно.

Что в ящиках комода? Одежда… исподнее, рубашки, небрежно сложенные брюки, а под сими последними – надушенный дамский платок. Очевидно, комната принадлежала молодому человеку, хозяйскому сыну: супружеские пары, владеющие такими домами, обычно устраивают себе спальню на первом этаже, в угловой комнате с полудюжиной окон.

Изрядно озябший, Шелк вернулся в кровать и укутался пледом. Хозяйский сын покинул дом без поклажи, иначе ящики оказались бы наполовину пусты. Быть может, сейчас он бьется в рядах воинства майтеры Мяты? Проникшая в ее голову частица Киприды – вкупе с приказом Эхидны – превратила робкую, застенчивую сибиллу в генералиссиму… Что же могла представлять собой эта частица? Знала ли сама Киприда, что обладает ею? Предположительно, тот же фрагмент избавил Синель от пристрастия к ржави, а стало быть, отныне обе они – неотъемлемая часть одного и того же. Между тем в разговоре Киприда обмолвилась о ведущейся за нею охоте, а Его Высокомудрие счел чудом, что ее не убили давным-давно… Должно быть, охотясь за богиней любви, Эхидна и ее чада вскоре поняли, что любовь – отнюдь не только надушенные платочки и брошенные в руки букетики. Что в любви имеется и сталь.

Несомненно, платок этот тоже бросила с балкона некая юная девушка… Попытавшись представить себе ее образ, Шелк обнаружил, что лицом она как две капли воды похожа на Гиацинт, и бросил сию затею. Помнится, Кровь, утирая лицо носовым платком оттенка спелого персика, надушенным куда крепче, чем платок из комода, сказал…

Сказал, что на свете есть люди, способные надеть человека, любого встречного, словно рубашку. Речь, разумеется, шла о Мукор, хотя он, Шелк, тогда этого не знал и даже не подозревал о существовании Мукор, девчонки, умеющей облекать собственный дух в плоть окружающих, совсем как сам он всего пару минут назад собирался облечься в одежду сына домовладельцев, хозяина этой спальни.

– Мукор? Мукор? – негромко окликнул он и прислушался.

Нет, ничего. Ни призрачных голосов, ни лиц в зеркале на комоде, за исключением его собственного… Прикрыв глаза, Шелк принялся с соблюдением всех канонов слагать пространную молитву Иносущему, благодаря его за спасение собственной жизни и избавление от преследований дочери Крови. Когда эта молитва подошла к концу, он начал новую – схожую по содержанию, но адресованную Киприде.

Внезапно за дверью спальни звучно лязгнуло оружие и щелкнули сдвинутые каблуки караульного, вытянувшегося во фрунт.

Разбудила Чистика ростень, ослепительные лучи длинного солнца, проникшие сквозь окаймленную кисточками маркизу, сквозь газовые занавеси, сквозь роскошные шторы пюсового бархата, сквозь грязные стекла каждого оконца; проскользнувшие в щели опущенных жалюзи из бамбуковых планок; миновавшие рассохшиеся от старости доски, неведомо кем приколоченные еще до него, и раскрашенную лубочную Сциллу, и затворенные, запертые на засовы ставни – пронзившие насквозь и дерево, и бумагу, и даже камень.

Моргнув пару раз, Чистик поднял голову, сел и протер глаза.