– Ну вот, вроде бы лучше мне, – объявил он, но обнаружил, что Синель по-прежнему спит, и Наковальня с Зубром тоже, и Елец с Шахином дрыхнут без задних ног.

Только здоровенный солдат, Молот, с Оревом на плече сидел, скрестив ноги, прислонившись спиной к стене коридора.

– Хорошо, боец, – откликнулся он. – Хорошо.

– Ничего подобного, – возразил Чистик. – Я не про то. Лучше – значит, лучше, чем было, ясно? И это лучше, чем «хорошо», потому как, когда тебе хорошо, об этом вообще не задумываешься. А вот когда чувствуешь себя, как я – дело другое. На каждый чих внимание обратишь. Вот потому и на сердце шпанском фартово. Фартовей некуда, – похвастал он, пихнув носком башмака Синель. – Встряхнись, Дойки! Завтракать пора!

– Что там с тобой? – вскинувшись, точно это его, а не Синель, пихнули носком башмака, зарычал Наковальня.

– Ничегошеньки. Свеж, как огурчик, – заверил его Чистик и, на секунду задумавшись, придвинулся ближе к Синели. – Ладно. Если дождь шпарит по-прежнему, пойду в «Петуха». Если нет, займусь кое-чем на холме. Надо же, в башмаках уснул… Ты, гляжу, тоже? Зря, патера. Так и без ног остаться недолго.

Расшнуровав башмаки, он разулся и сдернул чулки.

– Вот. Пощупай, какие мокрые. Мокрые еще с озера… Просыпайся, дед! В лодке этой, да под дождем… жаль, талоса у нас больше нет, а то велел бы я ему огнем брызнуть да подсушил. Фу-у!

Повесив чулки на берцы башмаков, он отодвинул башмаки в сторонку. Синель, сев, принялась вынимать из ушей гагатовые сережки.

– Ох, ну и сон приснился! – с дрожью в голосе пожаловалась она. – Будто я заблудилась, понимаешь? Осталась тут, внизу, совсем одна, а коридор в обе стороны ведет книзу. Пошла в одну сторону, иду, иду, а он все вниз да вниз. Развернулась, пошла обратно, а он опять вниз ведет, все глубже и глубже.

– Не забывай, дочь моя: бессмертные боги всегда с тобой, – напомнил ей Наковальня.

– Ага. Ухорез, мне бы одежку какую-нибудь раздобыть. Ожоги вроде бы подзажили, так что одеться смогу, а голышом ходить здесь жуть как холодно. Кучу новых тряпок, двойную порцию «Красного ярлыка», а после можно и глазунью из полудюжины яиц, да с ветчинкой, с рубленым перчиком, – мечтательно улыбнувшись, объявила Синель.

– Аккуратней, – предостерег ее Молот. – По-моему, твой дружок к смотру еще не готов.

Чистик со смехом поднялся на ноги.

– Гляди сюда, – велел он Молоту и ловко пнул Зубра, подогнув пальцы босой ноги так, чтоб нанести удар упругой подушечкой стопы.

Зубр, заморгав, принялся, совсем как сам Чистик пару минут назад, протирать глаза, и Чистику вдруг сделалось ясно: да ведь он же и есть длинное солнце! Это же он сам разбудил себя собственным светом, заполнившим весь коридор, чересчур, невыносимо ярким для отвыкших от солнца глаз Зубра!

– Слышь-ка, ты как деда нес? По-моему, погано нес, – заявил он.

Интересно, хватит ли жара в ладонях, чтоб обжечь Зубра? А что, вполне может быть! Пока не смотришь на них, вроде руки как руки, но стоит только взглянуть – сияют, будто расплавленное золото!

Нагнувшись, Чистик легонько щелкнул Зубра в нос указательным пальцем. Нет, вскрикнуть от боли Зубр даже не подумал. Тогда Чистик рывком вздернул его на ноги.

– Понесешь деда дальше, – сказал он, – неси так, будто любишь его. Будто поцеловать собираешься.

Может, вправду взять да заставить Зубра поцеловать Ельца? Идея забавная… вот только Ельцу, наверное, не понравится.

– Ладно, как скажешь, – забормотал Зубр. – Как скажешь.

«Как себя чувствуешь, мелкий?» – поинтересовался Шахин.

Чистик надолго задумался.

– Кое-какие части вроде в порядке, работают, – отвечал он, – а некоторые не желают. И еще с парочкой пока дело темное. Помнишь старуху Мрамор?

«Еще бы».

– Она нам хвастала, что может откуда-то целые списки вытаскивать. Вроде как из рукава. Что работает, а что отказало. А мне, понимаешь, их по одной перебирать приходится.

– Я так тоже умею, – вклинился в их разговор Молот. – Дело совершенно естественное.

Избавившаяся от обеих сережек, Синель принялась растирать уши.

– Ухорез, можешь в карман их спрятать? Мне положить некуда.

– Конечно, – не оборачиваясь к ней, ответил Чистик.

– У Сарда за них пару карточек выручить можно. Куплю себе хорошее платье из гребенной шерсти и туфли, а после в кондитерскую пойду – наемся, чтоб брюхо затрещало!

– К примеру, есть вот такой козырный удар, – объяснил Чистик Зубру. – Я его освоил, еще когда «гуся» сапожничьего не перерос, и полюбил на всю жизнь. Замах тут не нужен, понимаешь? Олухи разные вечно про замах говорят, а где слова, там и дело. Однако мой удар лучше… вот только не знаю, работает ли еще.

Правый кулак его угодил Зубру точнехонько в подбородок, и Зубр, отлетев назад, шмякнулся спиной о крылокаменную стену. Не ожидавший подобного, Наковальня в испуге ахнул.

– Вроде как поднимаешь руку и вытягиваешь вперед, – продолжал объяснения Чистик. – Только весь собственный вес в нее вкладываешь, а кулак держишь вровень с рукой. Вот, погляди, – предложил он, выставив кулак перед собой. – Если он сначала вверх, а после вниз пойдет, тоже неплохо, только это уже другой удар.

«Не такой славный», – заметил Шахин.

– Не такой славный, – подтвердил Чистик.

«Эй, здоровила, да я же ж сам пока что идти могу. Не надо, чтоб он меня нес, да еще целоваться лез!»

Чистик нахмурился. Похоже, мертвое тело у его ног – чье-то еще… может, Зубра, или, скажем Гелады.

Не в силах припомнить, когда же в последний раз проделывала подобное, майтера Мрамор прошла сквозь крышу, а затем, обнаружив, что сие пробудило к жизни лишь водопады, хлынувшие с сочащихся капелью потолков и из набухших влагой ковров, миновала чердак.

Сто восемьдесят четыре года тому назад…

В такое никак не удавалось, да и не хотелось поверить. Сто восемьдесят четыре года тому назад изящная, гибкая девушка со смешинкой в глазах, с умелыми, проворными руками, совсем как она по две дюжины раз на дню, поднялась по этой же самой лестнице, прошла вдоль этого же самого коридора, остановилась под этой же самой странного вида дверцей над головой, потянулась к ней особым орудием на длинном черенке, уж более века как потерявшимся…

С досадой прищелкнув новыми пальцами (щелчок вышел в высшей степени, просто на славу громким), она вернулась в одну из комнат, некогда принадлежавших ей, и принялась рыться в ящике с разными разностями, пока не нашла на дне длинный вязальный крючок, который время от времени пускала в дело, пока болезнь не лишила ее пальцев… не этих, конечно, других.

Вернувшись в коридор, она, совсем как та девушка (то есть некогда – она же сама), потянулась кверху и зацепила крючком кольцо. Уж не запамятовало ли оно, обленившееся, как опускаться вниз на цепи?

Нет, кольцо свое дело помнило. Стоило потянуть, у краев дверцы над головой тучами заклубилась пыль. Придется вновь подметать коридор. Ни она, ни кто-либо другой не поднимались туда уже…

С этими мыслями она потянула крючок сильнее, и дверца нехотя подалась, качнулась книзу, обнажая полосу мрака.

– Мне что же, повиснуть на тебе? – спросила она.

Голос ее разнесся по пустым комнатам гулким, жутковатым эхом. Жалея о том, что заговорила вслух, она дернула крючок еще сильнее. Дверца отозвалась протестующим скрипом, но опустилась настолько, что ей удалось дотянуться до края створки руками и потянуть ее на себя. Складная лесенка, которой полагалось выскользнуть при этом наружу, сопротивлялась до последнего.

«Обязательно смажу, – решила она, – даже если у нас не найдется ни капли масла. Срежу с бычьей туши часть жира, соскребу со шкуры, перетоплю, процежу, и сойдет. Этот раз – не последний. Далеко не последний».

Энергично шурша черной бумазеей, она рысцой взбежала наверх.

«Подумать только, как замечательно, как прекрасно работает нога! Хвала тебе, о Всевеликий Пас!»

Чердак оказался почти пустым. Имущества от умерших сибилл оставалось не много: обычно все их пожитки, согласно пожеланиям усопшей, оставшиеся делили между собой либо возвращали родным. Посвятив полминуты стараниям припомнить, кому мог принадлежать ржавый сундук возле дымоходной трубы, майтера Мрамор исчерпала до конца весь список сибилл, когда-либо живших в киновии, но жестяного сундука среди связанных с оными фактов не обнаружилось.

Крохотное слуховое оконце… закрыто и заперто на щеколду. Борясь с задвижкой, майтера Мрамор не раз упрекнула себя в недомыслии. Нечто странное, мелькнувшее в небе, пока она пересекала площадку для игр, наверняка давным-давно скрылось из виду, а может, и вовсе существовало только в ее воображении.

Откуда там, в небе, взяться чему-либо, кроме обычного облака?

Вопреки ее ожиданиям, рама окошка распахнулась легко: за восемь месяцев жары без единой капли дождя древнее дерево рамы успело изрядно ссохнуться. Стоило навалиться всей тяжестью, рама взлетела кверху так резко, что запыленное стекло чудом не раскололось вдребезги.

Миг – и вокруг воцарилось безмолвие. Из оконца повеяло приятной прохладой. Прислушавшись, майтера Мрамор высунулась наружу, сощурилась, подняла взгляд, а затем (как и задумала с самого начала, прекрасно – недаром же отдала столько лет обучению малышей – понимая всю трудность поиска доказательств отсутствия), переступив через подоконник, шагнула на старую, истончившуюся от времени черепичную кровлю киновии.

Стоит ли непременно взбираться на самый конек? Пожалуй, стоит – хотя бы ради собственного успокоения, вот только что скажут жители квартала, если кто-нибудь увидит ее разгуливающей по крыше? Впрочем, какая разница… тем более что большинство соседей все равно ушли драться. Конечно, шума сейчас поменьше, чем днем, но выстрелы время от времени слышатся до сих пор – резкие, громкие, будто грохот громадных дверей, захлопывающихся где-то вдали.

«Дверей, захлопывающихся перед носом прошлого», – подумалось ей по пути наверх. Прохладный ветер прижимал юбку к бедрам и непременно сорвал бы с гладкого металлического темени куколь, не придержи она его ладонью.

С конька крыши ей без труда удалось разглядеть, что город горит. Один из пожаров полыхал всего в нескольких улицах от киновии, то ли на Струнной, то ли на Седельной… скорее всего, на Седельной, облюбованной процентщиками всех мастей. Несколько дальше пожары, как и следовало ожидать, множились, тянулись и к самому рынку, и в противоположную сторону. Только на Палатине царила тьма, если не принимать в расчет немногочисленных огоньков в окнах.

Все это куда вернее любых слухов либо публичных объявлений свидетельствовало: победы майтера Мята не одержала. Пока что не одержала, иначе Холм пылал бы, как головешка в печи. Был бы разграблен и предан огню с той же неизбежностью, с какой шестой из любых десяти членов последовательности Фибоначчи равняется одиннадцатой части от их общей суммы. Если городскую стражу сомнут, ничто более не…

Не успев завершить мысль, она заметила то, что высматривала, причем на юге. Не на западе, в стороне рынка, не на севере, в направлении Палатина, а вот, поди ж ты, над Орильей… нет, во многих лигах дальше к югу, над озером! Висит себе невысоко над землей в южной части неба и – да, вправду каким-то манером противостоит ветру, поскольку ветер-то веет холодом с севера, где только-только наступила ночь, а поднялся, помнится, считаные минуты назад, когда она, разрубив в кухне палестры остатки мяса, отнесла разрубленное вниз, в картофельный погреб, а после, вернувшись наверх, обнаружила, что кипа приготовленной на обертку бумаги разметана по всей кухне, и затворила окно. Выходит, примеченная ею чуть выше задней стены дворика для игры в мяч, эта штуковина, невесть что громадной величины, парила прямо над городом, или почти над городом, а сейчас ее вовсе не сносит дальше на юг, как настоящее облако – наоборот, она вновь, пусть и неторопливо, ползет по небу в сторону города! Дабы удостовериться в этом, майтера Мрамор наблюдала за ней целых три с лишним минуты.