Откинувшись на спинку сиденья, майтера Мята позволила себе – всего на секунду-другую, не более – прикрыть глаза. Тем временем капитан рассказывал, рассказывал что-то о приборах ночного видения, о коротких очередях, поражающих цели вернее длинных, о секторах обстрела, о линии огня…

В то время как он рассказывает обо всем этом, огонь пожирает чей-либо дом, а Лиметта (если та оказалась неподалеку и Ломелозии удалось отыскать ее сразу) в эту минуту ищет ее, переходя от поста к посту, от поста к посту, от поста к посту… Ищет, расспрашивает, не видели ли ее караульные, не знают ли, где находится следующий пост, не проводят ли ее туда – ведь в городе пожары, а Бизон понял, сразу же понял, что с пожарами нужно покончить, но стеснялся об этом сказать, так как знал: его люди с этим не справятся, не под силу тем, кто провел целый день в нелегком бою, ночью гасить пожары, а назавтра сражаться снова. Бизон, рядом с которым она чувствовала себя столь сильной, столь крепкой, столь знающей, Бизон, щеголяющий пышной, курчавой черной бородой длиннее ее волос… Помнится, майтера Чубушник предостерегала ее насчет хождения без куколя: ведь это не только против устава, но и распаляет страсть во множестве мужчин, неравнодушных к виду женских волос, особенно длинных. Что ж, куколь она где-то потеряла и вынуждена ходить без него. По счастью, ее волосы коротки, острижены, едва не под корень в первый же день, однако… Спасаясь от гнева майтеры Чубушник, она поспешила вниз, в холодные, темные подземелья, полные неожиданных поворотов, и бежала, бежала, пока не нагнала Чистика, напомнившего, что ей еще нужно привести к нему богов.

– Я – полковник Оозик, кальд, – сообщил Шелку новый посетитель, человек столь рослый, плечистый, что Шелк далеко не сразу заметил Устрицу, целиком заслоненного этакой громадой в зеленом мундире.

– Офицер, руководящий этой бригадой? – уточнил Шелк, протягивая ему руку. – Вернее, командующий… так ведь у вас говорится? А я – патера Шелк.

Оозик опустился в кресло, принесенное Устрицей для себя.

– Вижу, ты потрудился ознакомиться с нашей структурой?

– Правду сказать, нет. Что это у тебя? Не моя ли одежда?

– Так и есть, кальд, – ответил Оозик, приподняв на ладони неопрятный черный узел. – Но о ней разговор впереди. Откуда тебе известно о занимаемом мной положении, если ты не знаком с нашей иерархией?

– Я видел плакат, – пояснил Шелк и ненадолго умолк, припоминая подробности. – Мы с дамой по имени Синель ехали к озеру, а плакат объявлял о создании резервной бригады городской стражи. Подписан он был твоим именем и призывал всех желающих записаться в нее обращаться в штаб-квартиру Третьей бригады. Патера Устрица, столь любезно навестивший меня несколько минут назад, случайно упомянул в разговоре, что эта бригада и есть Третья. После его ухода мне вспомнился твой плакат…

– Придя к капитану, я застал полковника в его кабинете, патера, – торопливо заговорил Устрица. – Сказал было, что подожду, но он велел мне войти, спросил, по какому я делу, и я ему все объяснил.

– Благодарю, патера, – сказал ему Шелк. – Будь добр, возвращайся к себе в мантейон и не медли. Здесь ты сегодня сделал все, что только мог. Уже поздно. Очень поздно, – добавил он, постаравшись вложить в собственные слова как можно больше значений.

– Но я думал, патера…

– Ступай, – буркнул Оозик, теребя вислый ус. – Нам с твоим кальдом необходимо обсудить ряд деликатных вопросов. Он это понимает, и тебе следовало бы понять.

– Я думал…

– Ступай!

Голос Оозик повысил совсем ненамного, однако это слово прозвучало, словно щелчок бича.

Устрица поспешил в коридор.

– Караульный! Закрой дверь!

Глядя, как Оозик накручивает ус на указательный палец, Шелк невольно отметил, что кончики усов полковника изрядно тронуты сединой.

– Не уделив времени ознакомлению с нашей организационной структурой, – продолжал полковник, – ты, кальд, безусловно, не знаешь, что бригадой положено командовать генералу, называемому бригадиром.

– Действительно, – признался Шелк, – подобными вопросами я не задавался никогда в жизни.

– В таком случае объяснения тебе не нужны. Я, дабы каждый из нас понимал, с кем беседует, собирался начать разговор с того, что, являясь простым полковником, старшим офицером… – Для наглядности Оозик, отпустив ус, коснулся серебряного эгрета на воротнике кителя. – С того, что, пребывая в полковничьем чине, командую бригадой в точности как ею командовал бы бригадир. Итак, ты хочешь, чтоб тебе вернули одежду?

– Да. Я, с твоего позволения, хотел бы одеться.

Оозик кивнул, хотя что означал его кивок – позволение, или всего-навсего понимание – так и осталось загадкой.

– Ты ведь на грани смерти, кальд. Ранен иглой, навылет пробившей легкое.

– Тем не менее, встав и одевшись, я почувствую себя много лучше, – заявил Шелк (да, то была ложь, но ему очень, очень хотелось, чтоб она стала правдой). – К примеру, я бы с радостью сел вместо того, чтоб лежать в постели… да только раздет донага.

– Ботинки тебе тоже угодно получить назад? – хмыкнул Оозик.

– И ботинки, и чулки. А также исподнее, брюки, рубашку и ризы. Прошу, полковник. Будь добр…

Кончики усов Оозика дрогнули, приподнялись кверху.

– Одевшись, ты, кальд, без труда сможешь бежать, не так ли?

– Полковник, ты же сам говоришь: я при смерти. Наверное, сбежать человек, вплотную приблизившийся к порогу смерти, может, но вовсе не без труда.

– У нас, в Третьей, с тобой, кальд, обошлись грубо. Побои. Истязания…

Шелк отрицательно покачал головой.

– Не спорю, вы меня подстрелили. По крайней мере, стрелял в меня, очевидно, один из твоих офицеров. Однако затем мною занялся доктор, мне отвели уютную комнату, и… нет, меня никто не бил.

Оозик, сощурившись, склонился к нему.

– С твоего позволения… У тебя лицо в синяках. Поэтому мне и подумалось, что у нас тебя били.

Шелк покачал головой, гоня прочь непрошеные воспоминания о многочасовом допросе, о советнике Потто и о сержанте Песке.

– Очевидно, объяснять, откуда взялись эти синяки, ты не желаешь. Тебе пришлось драться, кальд, а для авгура драка – дело постыдное. Впрочем, возможно, ты просто боксировал? Полагаю, бокс авгурам разрешен?

– Я всего-навсего по собственной глупости и беспечности упал с лестницы, – объяснил Шелк.

К немалому его удивлению, Оозик громогласно захохотал, хлопая себя по колену.

– Точно так же говорят наши штурмовики, кальд, – кое-как проговорил он сквозь смех, утирая слезящиеся глаза. – Если кому зададут лупку, такие почти всегда говорят: свалился-де с лестницы в казармах… не желают, понимаешь ли, признаваться, что товарищей обкрадывали либо обжуливали.

– Но в моем случае это чистая правда, – поразмыслив секунду, возразил Шелк. – Да, два дня тому назад я пытался совершить кражу, хотя обжуливать кого-либо даже не думал, однако синяки на лице – действительно следствие падения с лестницы.

– Рад, рад, что дело не в избиении. Случается, наши люди дают рукам волю без приказаний. Насколько мне известно, порой даже вопреки приказу. Но, будь уверен, наказываю я за такое строго. В твоем же, кальд, случае… – Оозик пожал плечами. – Тот офицер был отправлен мною в разведку, поскольку стекло не обеспечивало нужных сведений о ходе сражения за Аламбреру во всей их полноте. К примеру, мне требовалось выяснить, хватит ли пленным и раненым приготовленной для них провизии.

– Понимаю.

– А он, – вздохнул Оозик, – вернулся из разведки с тобой. И теперь ожидает медали и повышения в чине. За что? За то, что поставил меня в весьма затруднительное положение. Понятна ли тебе, кальд, вставшая передо мною проблема?

– Э-э… кажется, нет.

– Мы с тобою воюем. Бьемся. Твои сподвижники – тысяч сто, а то и больше – против городской стражи, старшим офицером коей я имею честь быть, и нескольких тысяч солдат. Победить могут как те, так и другие, согласен?

– Пожалуй, да, – ответил Шелк.

– Допустим на минутку, что победа осталась за мной. Не подумай, кальд, несправедливости к тебе я допускать не намерен. Второй вариант исхода мы обсудим чуть погодя. Так вот, допустим, победа за нами, и я докладываю Аюнтамьенто, что ты у меня в плену. Меня непременно спросят, почему я не доложил об этом раньше, и за такой проступок могут отдать под трибунал. Повезет – значит, конец карьере. Не повезет – расстрел.

– Тогда доложи обо мне, – посоветовал Шелк, – разумеется, доложи, и не мешкай.

Оозик вновь покачал головой; широкое лицо полковника помрачнело сильнее прежнего.

– Из этого положения для меня, кальд, верного выхода нет. Нет и не предвидится. Вот один явно неверный, ведущий к неизбежной катастрофе, есть, и ты его только что предложил. Аюнтамьенто отдал приказ покончить с тобой на месте. Об этом тебе уже известно?

– Нет, но этого следовало ожидать.

Сам не заметивший, как изо всех сил стиснул руки под пледом, Шелк не без труда разжал пальцы.

– Вне всяких сомнений. И лейтенанту Тигру следовало убить тебя без промедления, но он этого не сделал. Могу я быть откровенен? По-моему, ему просто не хватило духу. Сам он это отрицает, но, по-моему, ему просто не хватило духу. Вот он выстрелил. Вот ты лежишь – авгур в ризах авгура, хватаешь ртом воздух, как рыба на берегу, кровь изо рта течет… – Оозик пожал плечами. – Еще выстрел, и дело сделано, но он, несомненно, понадеялся, что ты умрешь, прежде чем он доставит тебя сюда. С большинством так бы и получилось.

– Понятно, – вздохнул Шелк. – И теперь, если ты сообщишь Аюнтамьенто, что я у тебя и жив, его ждут серьезные неприятности.

– Серьезные неприятности ждут меня, – буркнул Оозик, ткнув себя в грудь толстым указательным пальцем. – Мне прикажут пустить тебя в расход, кальд, и я вынужден буду повиноваться. И если после этого мы проиграем, твоя дамочка, Мята, велит меня расстрелять, если не выдумает чего-нибудь похлеще. Если же мы победим, мне не отмыться до конца дней. Я на всю жизнь останусь человеком, убившим Шелка, авгура, избранного нам в кальды самим Пасом, во что твердо верит весь город… хотя это вряд ли надолго: Аюнтамьенто, скорее всего, хватит ума отречься от моих действий, отдать меня под трибунал и расстрелять. Нет уж, кальд, докладывать, что ты у меня, я не стану. С ума я еще не сошел.

– Ты говоришь, что стража и армия – я слышал о полудюжине тысяч солдат – бьются с народом. Каковы силы стражи, полковник? – старательно припоминая разговор с Молотом, спросил Шелк. – Приблизительно тысяч тридцать?

– Меньше.

– Часть стражников отказалась служить Аюнтамьенто. Это я знаю наверняка.

Оозик угрюмо кивнул.

– А много ли таковых?

– Наверное, несколько сотен, кальд.

– Может, и тысяча наберется?

Оозик надолго – на добрых полминуты, если не более – умолк.

– Мне доложили о пяти сотнях, – в конце концов сказал он. – И почти все, если сведения точны, из моей бригады.

– У меня есть что тебе показать, – сообщил Шелк, – но вначале я попрошу тебя пообещать кое-что. Вещь эту передал мне патера Устрица, и я хотел бы, чтоб ты дал слово не причинять вреда ни ему, ни авгуру его мантейона, ни кому-либо из их сибилл. Обещаешь?

Оозик покачал головой.

– Нет, патера. Не подчиниться прямому приказу об их аресте я не смогу.

– Пусть так. Обещай не причинять им вреда без приказа, – уступил Шелк, рассудив, что в таком случае времени уйти им хватит с лихвой. – Не трогать их по собственному почину.

Оозик смерил его пристальным взглядом.

– А не продешевишь, кальд? Ваших, духовных, мы и так обычно не трогаем – ну если сами всерьез не напросятся.

– Стало быть, слово офицера?

Оозик кивнул, и Шелк подал ему циркуляр Пролокутора, вынутый из-под пледа.

Отстегнув пуговицу клапана, полковник извлек из нагрудного кармана очки в серебряной оправе и слегка сдвинул кресло так, чтобы свет упал на бумагу.