Воспользовавшись паузой в разговоре, Шелк заново обдумал все сказанное Оозиком. Не ошибся ли он с решением? Оозик амбициозен и, вероятно, вызвался возглавить резервную бригаду одновременно с собственной в надежде на обусловленное новым положением повышение в чине, не говоря уж о прибавке к жалованью. Вполне возможно, и даже наверняка, боевой потенциал солдат наподобие Песка с Молотом он недооценивает, но, безусловно, многое знает о боевом потенциале городской стражи – ведь как-никак прослужил в оной всю сознательную жизнь… и при этом не исключает возможности поражения Аюнтамьенто. Что, если письмо Пролокутора с призывами к всемерной поддержке майтеры Мяты склонит чашу весов в нужную сторону?

По крайней мере, Шелк надеялся на это всем сердцем.

Оозик поднял взгляд.

– Здесь сказано, что Лемур мертв.

В ответ Шелк молча кивнул.

– Слухи об этом ходят вот уже целый день. Что, если ваш Пролокутор попросту повторяет их?

– Лемур в самом деле мертв, – со всей возможной убедительностью, подкрепленной сознанием, что на сей раз ему нет нужды скрывать правду, заверил Оозика Шелк. – У тебя есть стекло, полковник? Наверняка есть. Попроси смотрителя разыскать Лемура, и сам во всем убедишься.

– Ты видел, как он умирал?

– Нет, – покачав головой, признался Шелк, – однако видел его мертвое тело.

Оозик продолжил чтение.

Пожалуй, излишний напор может испортить все дело: подталкивать Оозика к словам либо действиям, которые впоследствии могут поставить ему в вину, бесполезно… нет, много хуже, чем бесполезно!

Наконец Оозик опустил письмо.

– Капитул на твоей стороне, кальд. Я и прежде так полагал, а здесь все сказано – яснее некуда.

Вот у Оозика и появился шанс определиться…

– Очевидно, да. Но если ты подозревал об этом еще до того, как прочел циркуляр Его Высокомудрия, то, разрешив патере Устрице повидаться со мной, поступил вдвойне великодушно.

– Я здесь ни при чем, кальд. Его пропустил к тебе капитан Геккон.

– Вот как? Но обещание ты сдержишь?

– Я – человек чести, кальд.

Сложив письмо, Оозик спрятал его в карман вместе с очками.

– Письмо я тоже сберегу у себя. Ни мне, ни тебе ни к чему, чтобы его прочел еще кто-нибудь. Особенно один из моих офицеров.

– Сделай одолжение, – кивнув, согласился Шелк.

– Ты просишь вернуть тебе одежду. И, несомненно, желаешь получить обратно также содержимое карманов. Думаю, там, внутри, твои четки. Очевидно, тебе хотелось бы, лежа здесь, скоротать время в молитвах.

– Да, очень хотелось бы.

– Далее, иглострелы. Один вроде того, из которого подстрелили тебя. Другой, что поменьше, видимо, когда-то принадлежал даме по имени Гиацинт.

– Да, – повторил Шелк.

– Понятно. Если это та самая Гиацинт, о которой я думаю, я с ней знаком. Приятная девушка, а также очень, очень красива. В фэалицу я имел удовольствие разделить с ней постель.

Шелк смежил веки.

– Я вовсе не собирался причинять тебе боль, кальд. Взгляни на меня. Я ведь обоим вам – и ей, и тебе – в отцы гожусь. Как полагаешь, мне она шлет любовные письма?

– Неужели?..

– Неужели одно из писем в твоем кармане от нее? Да, – без тени улыбки кивнув, подтвердил Оозик. – Капитан Геккон докладывал, что печати, когда он обнаружил их, были целы. Я, говоря откровенно, усомнился в его правдивости, но теперь вижу: зря. Ты этих писем прочесть не успел.

– Не успел, – подтвердил Шелк.

– А мы с капитаном прочли. Только мы, никто более. Геккон, если я прикажу, сумеет проявить сдержанность. Человеку чести без сдержанности не обойтись. Да. Иначе он ни на что не пригоден и даже хуже того. Но разве ты не узнал ее печати?

Шелк отрицательно покачал головой.

– Нет, я ведь еще ни разу не получал от нее писем.

– А я, кальд, даже не надеюсь когда-либо получить, – признался Оозик, задумчиво крутя ус, – и ты, мой тебе добрый совет, это учти. Сколько я в жизни писем от дам получал… а от нее – ни единого. Отчего, скажу прямо, всем сердцем тебе завидую.

– Спасибо, – пробормотал Шелк.

Оозик откинулся на спинку кресла, заговорил тише, мягче:

– Ты ее любишь, тут никаких сомнений не может быть. Любишь, хотя, возможно, сам об этом не знаешь. Я ведь, кальд, помню, каким был в твои годы… ты хоть понимаешь, что через месяц все может кончиться?

– И даже не через месяц, а через день, – согласился Шелк. – Порой я надеюсь, что так оно и выйдет.

– Тоже боишься… Молчи, молчи, тут слова ни к чему. Я понимаю. Вот я рассказал про нее, и тебе больно стало, но мне не хочется, чтобы впоследствии ты мог подумать, будто я не вполне с тобой честен. Потому сейчас я честен в той же степени. Предельно честен, пусть даже в ущерб собственной гордости. Я для нее – ничто.

– Спасибо, – повторил Шелк.

– Не за что. Не стану утверждать, будто и она для меня ничто. Я ведь не каменный. Но есть и другие, около полудюжины, значащие много больше. Объяснения, думаю, прозвучат… оскорбительно.

– Разумеется, вдаваться в подробности вовсе незачем, если только тебе не угодно исповедоваться. Позволь взглянуть на ее письмо?

– Минутку, кальд. Вскоре я отдам его в твое полное распоряжение. Думаю, ждать недолго. Но прежде нам нужно разобраться еще с одним делом. Ты мимоходом упоминал о женщине по имени Синель. Такая мне тоже знакома. В желтом доме живет.

Шелк, улыбнувшись, покачал головой.

– Вижу, это тебя нисколько не задевает. Выходит, моя знакомая – не та Синель, которую ты возил к озеру?

– Я просто дивлюсь самому себе… точнее, собственному скудоумию. Слышал ведь от нее о полковниках, которых ей доводится развлекать, но пока ты не завел о ней разговора, мне даже в голову не приходило, что ты почти наверняка должен оказаться одним из них. Их ведь, вне всяких сомнений, в страже не так уж много.

– Семеро, не считая меня.

Порывшись в ворохе одежды, Оозик извлек из него увесистый иглострел Мускуса и крохотный золоченый иглострел Гиацинт, поднял тот и другой повыше, чтоб Шелк смог разглядеть их как следует, и положил оба на подоконник.

– Тот, что поменьше, ее, – сказал Шелк. – Гиацинт. Не мог бы ты позаботиться, чтобы его возвратили хозяйке?

Оозик кивнул.

– Отошлю с одним из общих знакомых. А со вторым что?

– Владелец мертв. Наверное, теперь он принадлежит мне.

– Тут бы спросить, не ты ли и покончил с владельцем, да воспитание не позволяет. Надеюсь лишь, что им был не один из наших офицеров.

– Нет, – отвечал Шелк. – И нет. Признаться, соблазн убить его хозяина одолевал меня не раз и не два – и его тоже, вне всяких сомнений, терзал соблазн лишить меня жизни – но сделал это не я. Убивать мне случилось лишь раз, защищая собственную жизнь. Теперь ты позволишь мне прочесть письмо Гиацинт?

– Если сумею найти…

Снова порывшись в ворохе его одежды, Оозик извлек на свет оба письма, обнаруженных Шелком с утра, в обители, на каминной полке.

– Второе – от какого-то авгура. Оно тебя, насколько я понимаю, не интересует?

– Боюсь, не настолько. От кого оно?

– Забыл…

Вынув письмо из конверта, Оозик развернул лист.

– «Патера Ремора, коадъютор»… желает либо желал тебя видеть. Тебе предписывалось явиться в его покои, что во Дворце Пролокутора, вчера, к трем пополудни, и ты, кальд, уже опоздал более чем на сутки. Нужно оно тебе?

– Пожалуй, да.

Небрежно бросив письмо коадъютора на кровать, Оозик поднялся и подал Шелку письмо Гиацинт.

– Знаю, этого тебе читать у меня на глазах не хотелось бы, а мне предстоит множество безотлагательных дел. Возможно, несколько позже… значительно позже смогу заглянуть к тебе снова еще сегодня. Буду слишком занят – возможно, зайду с утра, – сказал он, крутя вислый ус. – Не сочтешь ли ты меня дураком, кальд, если я пожелаю тебе всего наилучшего? Если скажу, что почел бы за честь дружбу с тобой, не будь мы противниками?

– Я сочту тебя благородным, заслуживающим уважения человеком, каков ты и есть на самом деле, – ответил Шелк.

– Благодарю, кальд!

Оозик, щелкнув каблуками сапог, учтиво склонил голову.

– Полковник…

– Четки! Да, я и забыл… Уверен, ты найдешь их в кармане риз.

С этим Оозик направился было к дверям, но в последний момент оглянулся.

– И еще, из чистого любопытства: скажи, кальд, хорошо ли тебе знаком Палатин?

Письмо Гиацинт в руке задрожало, и Шелк поспешил прижать ладонь к колену, пока Оозик этого не заметил.

– Бывать там мне доводилось, – с трудом сохраняя видимое спокойствие, ответил он. – А отчего ты об этом спрашиваешь?

– А часто ли, кальд?

– Кажется, раза три… – Думать о чем-либо, кроме Гиацинт, не представлялось возможным, и посему он вполне мог сказать хоть «пятьдесят», хоть «ни разу». – Да, три: один раз во Дворце и еще дважды – в Великом Мантейоне, на жертвоприношениях.

– И больше нигде?

Шелк отрицательно покачал головой.

– Имеется там, в одном месте, деревянное изваяние Фельксиопы. Возможно, тебе, авгуру, оно известно?

– В Великом Мантейоне есть резной образ, но не деревянный, из халцедона…

Оозик покачал головой.

– В гостинице «У Горностая». Входишь в селларию и видишь по правую руку арку, ведущую в оранжерею. В дальней части оранжереи устроен бассейн с золотыми рыбками. Над ним-то она и стоит, а в руках держит зеркало. Свет на нее падает так, что бассейн отражается в зеркале, а зеркало – в бассейне. Об этой статуе она и пишет, – объяснил он и развернулся на каблуке.

– Полковник, а иглострелы…

Оозик приостановился в дверях.

– Уж не намерен ли ты, кальд, вырваться на волю со стрельбой? – хмыкнул он и, не дожидаясь ответа, вышел, а дверь оставил распахнутой настежь.

В коридоре щелкнул каблуками вставший навытяжку часовой.

– Свободен, – сказал ему Оозик. – Немедля возвращайся в кордегардию.

Так и не сумев справиться с дрожью в пальцах, Шелк развернул письмо от Гиацинт. Фиолетовые чернила, небрежный почерк с множеством росчерков и завитушек, плотная писчая бумага оттенка густых сливок…

О, милый мой, о, моя Крошка-Блошка! Зову тебя так не только из-за прыжка наружу, за окно, но и из-за прыжка в мою постель! Как же твоя чахнущая в одиночестве зазноба жаждет, ждет от тебя весточки!!! Мог бы и передать хоть пару строк с нашим любезным другом, принесшим тебе мой подарок – сам знаешь какой!

Это о докторе Журавле, а доктор Журавль мертв – умер на его руках только сегодня утром…

По-хорошему ты просто обязан сказать мне спасибо, и не только спасибо, и не только сказать, когда мы встретимся снова! Знаешь то местечко на Палатине, где Фелкс держит зеркало? В иераксицу.

Ги.

Шелк смежил веки. «Глупость же, – подумал он. – Совершеннейшая глупость». Полуграмотные каракули девицы, завершившей образование четырнадцати лет от роду, девчонки, отданной начальнику отца в прислуги, а заодно и в наложницы, вряд ли за всю жизнь прочитавшей хоть одну книгу и написавшей хоть одно письмо, и при всем этом пытающейся флиртовать, создав на бумаге игривый, чарующий девичий образ… Как посмеялись бы над ее потугами наставники из схолы! Совершеннейшая глупость… однако она зовет его милым, тоскует о нем, рискнула собственной участью и участью доктора Журавля, лишь бы отправить ему вот это!

Перечитав письмо, Шелк свернул листок, спрятал его в конверт, откинул в сторону плед и поднялся на ноги.

Разумеется, Оозик всемерно подталкивал его к побегу – желал его бегства, а может быть, гибели при попытке к оному… Не в силах остановиться на чем-то одном, Шелк призадумался. Мог ли Оозик кривить душой, говоря о дружбе? Если он, Шелк, хоть сколько-нибудь разбирается в людях, Оозик способен на самое вопиющее лицемерие, но…

Но все это неважно.

Забрав с кресла ворох одежды, Шелк разложил ее на кровати. Если Оозик подталкивает его к бегству, нужно бежать, как Оозик и замышляет. Если Оозик задумал покончить с ним при попытке к бегству, все равно нужно бежать и приложить все усилия к тому, чтоб остаться в живых.