Очистив от перьев, кожи и мяса правую лопатку первого голубя, майтера Мята внимательно пригляделась к тонким линиям, покрывавшим кость. Птица с распростертыми крыльями… несомненно, принесшего дар зовут Лебедем или еще как-нибудь в том же роде, хотя его имя уже вылетело из головы. А вот вилка поверх блюда… Богиня, предсказывающая человеку, что ему предстоит ужин? Немыслимо! Но что это? Крохотная капелька крови, словно бы выступившая из кости?

– Столовое серебро, добытое силой, – объявила она дарителю, – но если богиня удостоила весточки и меня, я слишком невежественна, чтобы прочесть ее.

– Следующим дарителем станет мой сын, Кровушка, – шепнула ей майтера Мрамор.

Кровушка? Какой Кровушка? Такое чувство, будто это имя ей знакомо, но…

– Обзаведение помянутым серебром прямо связано со следующим дарителем, – объявила майтера Мята жертвователю голубей. – Надеюсь, богиня не имеет в виду, что ты ограбишь его.

– Он купил наш мантейон, сестра, – прошипела ей на ухо майтера Мрамор.

Майтера Мята кивнула, хоть ничего и не поняла. Казалось, зной и тошнота вот-вот свалят ее с ног. Палимая солнцем, терзаемая жаром алтарного огня, отравленная парами множества крови, она склонилась, сощурилась, вглядываясь в узоры на левой лопатке голубя.

Кольца, соединенные в цепь… во многих местах разорванную…

– Многие горожане, закованные в кандалы, обретут свободу, – объявила она и швырнула голубя в священный огонь, испугав девочку, бегущую к алтарю с новой охапкой кедровых поленцев.

Второй голубь достался какой-то старухе, обрадовавшейся ему сверх всякой меры.

Следующим дарителем оказался рослый, изрядно тучный человек лет этак под шестьдесят. Спутник его, миловидный юноша, едва достававший макушкой ему до плеча, держал в руках клетку с парой белых кроликов.

– За майтеру Розу, – пояснил старший. – Эта Киприда… она же насчет любви, так?

С этими словами он утер взмокшую лысину носовым платком, обдавшим все вокруг густым благоуханием роз.

– Да. Киприда – богиня любви.

Юнец, презрительно усмехнувшись, сунул клетку в руки майтеры Мяты.

– Ну что ж, розы тоже означают любовь, – подытожил старший. – Думаю, эти вот подойдут.

Майтера Мрамор хмыкнула.

– Жертва в неволе принята быть не может. Кровушка, вели ему открыть клетку и передать одного мне.

Старший из жертвователей, вздрогнув, вытаращил глаза.

Майтера Мрамор подняла кролика, запрокинула ему голову, подставляя под нож горло. Если для обращения с кроликами и существовали какие-то правила, майтера Мята их позабыла.

– Поступим с ними так же, как с голубями, – как можно тверже объявила она.

Старший даритель, не прекословя, кивнул.

«Ну и ну! Делают все, что велено! – подумалось майтере Мяте. – Соглашаются со всем, что ни скажи!»

Отсекши первому кролику голову, она швырнула ее в огонь и взрезала кроличье брюшко.

Казалось, потроха кролика, расплавленные жарким солнцем, обернулись рвущейся в бой шеренгой оборванцев, ощетинившейся пулевыми ружьями, саблями и грубыми, кустарной работы пиками. Стоило одному из них переступить через горящего кролика, где-то вдали, на грани слышимости, снова застрекотала скорострелка.

С трудом подыскав подобающее начало, майтера Мята вновь взошла на ступени.

– Суть вести предельно ясна. Экстраординарно… необычайно ясна.

Толпа откликнулась негромким ропотом.

– Мы… чаще всего мы находим во внутренностях жертв отдельные вести для жертвователя и авгура. Для паствы и всего города – тоже, хотя эти нередко совмещены. В сей жертве сошлось воедино все.

– А сказано там, какая мне выйдет награда от Аюнтамьенто?! – выкрикнул во весь голос даритель.

– Сказано. Смерть.

Глядя в раскрасневшееся лицо толстяка, майтера Мята, к немалому собственному удивлению, не чувствовала к нему никакой жалости.

– Очень скоро тебе… точнее, дарителю, предстоит умереть. Впрочем, тут, может статься, имеется в виду твой сын.

Вслушиваясь в треск скорострелки, она возвысила голос. Странно… отчего никто больше не слышит стрельбы?

– Даритель сей пары кроликов напомнил мне, что роза, цветок-соименник нашей ушедшей сестры, в так называемом «языке цветов» означает любовь. Что ж, он прав, а придуман этот язык, с помощью коего влюбленные могут вести беседу, составляя букеты, Пригожей Кипридой, оказавшей нам столь много милостей здесь, на Солнечной… Ну а мой собственный цветок-соименник, мята, означает добродетель. Всю жизнь я предпочитала считать сие указанием на доблести, на достоинства, приличествующие святой сибилле… то есть милосердие, кротость и… и все остальные. Однако «доблесть» – слово изрядно древнее, а в Хресмологическом Писании говорится, что поначалу оно означало исключительно силу, стойкость и храбрость в борьбе за правое дело.

Толпа прихожан замерла, слушая ее в благоговейном молчании; сама майтера Мята тоже умолкла, прислушалась к стрекоту скорострелки, но скорострелка умолкла… а может, стрельба ей попросту примерещилась?

– Я не отличаюсь ни тем, ни другим, ни третьим, но, если придется пойти на бой, сделаю все, что смогу.

С этим она огляделась в поисках дарителя, дабы сказать ему что-нибудь о мужестве перед лицом смерти, однако даритель скрылся из виду в толпе, а вместе с ним, бросив опустевшую клетку посреди улицы, исчез и его сын.

– Ну а всех нас ждет победа! – объявила майтера Мята. (Чей это серебряный глас зазвенел над толпой?) – Наш долг – пойти в бой за богиню! С ее помощью мы победим!

Сколько жертв там еще? Пять дюжин? Больше? Сил у майтеры Мяты не оставалось даже на одну.

– Однако я вершу жертвоприношения чрезмерно долго. Я младше дорогой моему сердцу сестры и возглавляю церемонию лишь с ее благосклонного позволения.

С этими словами она забрала у майтеры Мрамор второго кролика и вручила ей жертвенный нож, прежде чем майтера Мрамор успела хоть как-либо возразить.

За кроликом настала очередь черного агнца, поднесенного в дар Иераксу. С каким же облегчением смотрела майтера Мята, как майтера Мрамор принимает его от дарителя и предлагает необитаемому, затянутому серой рябью Священному Окну, с какой неописуемой легкостью плясала под древний напев, как делала множество раз под началом патеры Щуки с патерой Шелком, и собирала в чашу кровь агнца, и выплескивала ее на алтарь, и наблюдала за майтерой, возлагающей на огонь голову жертвы, зная, что все остальные тоже смотрят лишь на майтеру, а на нее не смотрит никто!

Одно за другим сделались пищей богов изящные копытца агнца, быстрый взмах жертвенного ножа рассек его брюхо вдоль…

– Сестра, поди-ка сюда, – шепнула майтера Мрамор.

Вздрогнув, майтера Мята в нерешительности шагнула к ней, и майтера Мрамор, видя ее замешательство, украдкой от всех поманила ее пальцем.

– Прошу тебя!

Майтера Мята, приблизившись к ней, остановилась над тушей жертвы.

– Читать придется тебе, сестра, – негромко пробормотала майтера Мрамор.

Майтера Мята удивленно взглянула в металлическое лицо старшей сибиллы.

– Серьезно. Я знаю все о печени и о значении вздутий, но изображений не вижу. Неспособна их различать.

Майтера Мята, крепко зажмурившись, замотала головой.

– Нужно, сестра. Кроме тебя, некому.

– Майтера, я… я боюсь.

Где-то вдали, но куда ближе прежнего, вновь затрещала скорострелка. Треску ее вторил глухой грохот пулевых ружей.

Майтера Мята выпрямилась во весь рост: на сей раз стоявшие в передних рядах определенно услышали стрельбу тоже.

– Друзья! Кто и с кем ведет бой, я не знаю, но, кажется…

И тут к алтарю сквозь толпу, в спешке едва не сбив с ног полдюжины человек, протолкался пухлый юноша в черном. Увидев его, майтера Мята вмиг поняла, сколь сильное облегчение порой приносит возможность переложить ответственность на кого-то другого.

– Друзья, читать сего превосходного агнца ни я, ни моя дорогая сестра перед вами не станем! Мириться с беспорядком, с отправлением обрядов сибиллами, вам тоже более не придется! Патера Росомаха вернулся!

Не успела она вымолвить последнее слово, как пухлый юный авгур – растрепанный, в насквозь пропотевших шерстяных ризах, но окрыленный победой – подбежал к ней и встал рядом.

– Да, люди! Сейчас перед вами – перед всем городом – начнет вершить жертвоприношения настоящий авгур… но не я! Патера Шелк снова с нами!

Разразившаяся ликующими воплями, толпа не унималась до тех пор, пока майтера Мята не зажала уши ладонями, а Росомаха не воздел кверху руки, прося тишины.

– Майтера, я не стал ни о чем тебе говорить – не хотел волновать тебя или втягивать в это дело, но… Большую часть ночи я ходил повсюду и писал на стенах. И разговаривал с… с людьми. Со всеми, кто соглашался меня выслушать, и убеждал их присоединиться. Целую коробку мела из палестры унес… Шелка в кальды! Шелка в кальды! Вот он! Он с нами! Здесь!

Над головами толпы взлетели вверх шапки и платки.

– ШЕЛ-КА В КАЛЬ-ДЫ!!!

Взглянув вдоль улицы, майтера Мята увидела Шелка, машущего рукой всем вокруг, высунувшись по плечи из башенного люка зеленого пневмоглиссера городской стражи, подобно всем пневмоглиссерам, поднимавшего с земли тучу пыли, но двигавшегося без малейшего шума, словно призрачный: вой сопел машины тонул в оглушительных воплях.

– Я пришел сюда! – вновь загремел талос. – Служа Сцилле! Могущественнейшей из богинь! Дайте пройти! Или умрете!

Обе его скорострелки заговорили хором, наполнив коридор диким визгом рикошетов.

Уложивший Синель ничком еще в самом начале стрельбы, Чистик прижал ее к спине талоса сильнее прежнего. Спустя полминуты, а может, чуть больше, умолкла правая скорострелка, а за ней левая.

Ответной стрельбы Чистик расслышать не смог. Поднявшись, он устремил взгляд вперед, поверх широченного плеча талоса. Озаренный зеленоватым сиянием ползучих светочей, коридор оказался завален хемами сплошь. С полдюжины лежавших пылали, охваченные огнем.

– Солдаты, – сообщил он остальным.

– Люди… др-раться, – уточнил Орев, беспокойно захлопав поврежденным крылом. – Железные люди!

– Должно быть… – Осекшись, Наковальня откашлялся. – Должно быть, Аюнтамьенто вызвал на помощь армию!

Не успел он умолкнуть, как талос покатил дальше. Один из солдат, раздавленный его ремнями, пронзительно вскрикнул.

Чистик вновь опустился на спину талоса между Синелью и Наковальней.

– Пожалуй, пора нам с тобой, патера, потолковать. А то при богине, сам понимаешь, рот приходилось держать на замке.

Наковальня не ответил ни слова и даже не взглянул в его сторону.

– Ну да, я с тобой обошелся довольно жестко. Не след бы, конечно, с авгуром так себя вести, но разозлил ты меня порядком, а я ж человек такой…

– Чистик… Хор-роший! – принял его сторону Орев.

– Бывает иногда, – с горькой улыбкой кивнул Чистик. – Так вот, к чему я веду-то, патера: не по нутру мне с этого талоса тебя спихивать. Не по нутру в этих подземельях бросать. Но если придется, за мной не заржавеет. Ты, помнится, говорил, что отправился к озеру искать Синель, так? А если знал про нее, неужто не знал и про нас с Шелком, а?

Казалось, Наковальня вот-вот взорвется от возмущения.

– Как?! Как ты можешь сидеть здесь, болтая о чепухе, когда там, впереди, умирают люди?!

– Ты вроде и сам тут тихо-мирно посиживал, пока я не начал расспросы.

Старый рыбак, Елец, громко хмыкнул.

– Я молился о них!..

Чистик снова поднялся на ноги.

– То есть ты не возражаешь спрыгнуть и принести им Прощение Паса?

Наковальня растерянно заморгал, а Чистик, для видимости нахмурив брови, вдруг обнаружил, что в самом деле здорово разозлен.

– Ладно. Может, пока раздумываешь, объяснишь мне, что твоему хефе занадобилось от Синели?