И тут талос выстрелил. За оглушительным грохотом тяжелой пушки (о ней Чистик даже не подозревал) немедля, без малейшего промежутка, последовал взрыв снаряда.

– Ты прав!

Поднявшись на ноги, Наковальня дрожащей рукой выдернул из кармана риз низку гагатовых молитвенных четок.

– Ты прав, ибо подвигнут напомнить мне о долге авгура самим Иераксом! Я… я иду.

Нечто твердое, угодившее в ухо талоса, взвизгнув, словно охваченный скорбью дух, заскакало от стены к стене коридора. Наблюдавший за боем, устроившись на гребне шлема машины, Орев с испуганным карканьем рухнул к Чистику на колени.

– Др-рака… др-рянь!

Но Чистик, словно не замечая птицы, изумленно глазел на Наковальню, пока тот, при помощи Ельца соскользнув вниз, не скрылся из виду. Коридор за спиной талоса тянулся вдаль, насколько хватало зрения, точно сужающийся, призрачно-зеленоватый, там и сям озаряемый огоньками круговорот. Вновь разглядев Наковальню, склонившегося над павшим солдатом, Чистик сплюнул.

– Надо же… кабы сам не увидел, вовек не подумал бы, что в нем соли хватит!

Ответ Ельца утонул в грохоте градом осыпавших талоса пуль. Талос злобно взревел; длинный язык синеватого пламени из его пасти озарил коридор, точно молния, а скорострелка поддержала огнемет долгим взрывным стаккато. Затем исполинская голова машины развернулась лицом назад, и тоненький, как карандаш, луч света из глаза машины нащупал черные ризы Наковальни.

– Вернись ко мне!

Ответа склонившегося над солдатом Наковальни Чистик расслышать не смог. Неизменно любопытный, Орев захлопал крыльями, спорхнул со спины талоса и полетел к ним. Талос остановился, сдал назад, протянул к Наковальне раздвижную руку.

На сей раз голос авгура зазвучал отчетливо, ясно:

– Я поднимусь назад только вместе с ним!

Талос задумался. Оглянувшись, Чистик окинул взглядом металлическую маску его лица.

– Может он говорить?!

– Надеюсь, в скором времени сможет. Я пытаюсь его починить.

Громадная ладонь опустилась к полу. Наковальня посторонился, чтоб не мешать талосу, и Орев, вскочив на большой палец, приосанился, поехал назад, к спине машины, весьма довольный собой.

– Еще жив?

Елец с сомнением крякнул.

Ладонь талоса скользнула вниз, и Орев вспорхнул на плечо Чистика.

– Птичка дома!

Разжав пальцы толщиною не меньше бедра солдата, талос с неожиданной, жутковатой осторожностью уложил его на спину, между рядами скоб-поручней.

– Еще жив? – брюзгливо повторил Орев.

Разумеется, с виду поверженный солдат живым не казался. Исцарапанные, потускневшие, изогнутые самым противоестественным образом, руки и ноги из крашеного металла лежали на спине талоса без движения, а металлическое лицо, чеканное воплощение героизма, исполнилось своеобразной грусти, свойственной всем сломанным вещам без исключения.

Обнаруживший, что черный, поблескивающий глаз Орева вопросительно взирает на него, Чистик только пожал плечами.

Едва над боком машины показалась голова Наковальни, талос вновь покатил вперед.

– Я собираюсь… словом, он еще не умер, – выдохнул щуплый, низкорослый авгур. – Смерть еще не настала.

Чистик схватил его за руку и втащил наверх.

– Я, понимаете, только начал читать литургию, и вижу… Как милостивы к нам порой боги! Заглянул в его рану – вон там, на груди, посреди нажимной пластины… а нас, знаете ли, в схолах учат чинить Священные Окна…

Опасаясь встать на ноги поблизости от края спины талоса, Наковальня на четвереньках подполз к неподвижному солдату и ткнул пальцем в его грудь.

– А мне эта наука всегда давалась легко. К тому же… к тому же с тех пор мне случалось… оказывать помощь различным хемам. Умирающим хемам, понимаете?

Сняв с шеи гаммадион, он поднял его повыше и показал Чистику.

– Вот это – пустотелый крест Паса. Уверен, ты много раз его видел. Но, отомкнув эти стопоры, его частями можно вскрыть корпус хема. Гляди.

С этими словами он умело отсоединил от туловища солдата нажимную пластину. Возле самой ее середины зияла рваная пробоина, и авгур сунул в дыру указательный палец.

– Сюда угодила флешетта.

Чистик, сощурившись, уставился на множество механизмов, таившихся под пластиной.

– Искорки вижу какие-то. Маленькие совсем.

– Естественно! – торжествующе воскликнул Наковальня. – Видишь ты то самое, что разглядел под нагрудной пластиной я, отпуская ему грехи. Флешетта рассекла надвое магистральный кабель, а искорки – это кончики его жил. В точности как если б тебе перерубили спинной хребет.

– А срастить его нельзя? – заинтересовался Елец.

– В самую точку! – подтвердил Наковальня, откровенно лучась восторгом. – Вот каково милосердие Паса! Вот какова его забота о нас, приемных его сыновьях! Здесь, на спине сего отважного талоса, находится человек, действительно способный вернуть этому солдату силы и доброе здравие!

– Чтобы он всех нас разом прикончил? – сухо полюбопытствовал Чистик.

В растерянности умолкший, Наковальня насторожился, замер с поднятой кверху ладонью. Кативший вперед талос убавил ход, и студеный ветер, свистевший вокруг до того, как началась стрельба, обернулся легким бризом. До сих пор лежавшая ничком на наклонном листе металла, заменявшем талосу спину, Синель села, прикрыла локтями обнаженную грудь.

– Э-э… с чего бы… разумеется, нет, – отвечал Наковальня, вынимая из кармана риз крохотное черное приспособление наподобие пары очень маленьких клещей либо необычайно большого пинцета. – Вот это – оптосинаптор, экстраординарно ценный инструмент. С его помощью… впрочем, посмотри сам, – махнув рукой, решил он. – Этот черный цилиндр – триплекс, сиречь трехкамерный насос, орган, соответствующий твоему сердцу. Сейчас работает вхолостую, но обычно регулирует давление рабочей жидкости, чтоб солдат мог двигать конечностями. А магистральный кабель ведет к микроблоку памяти – вот этой серебристой штуковине прямо под триплексом, передающей команды от постпроцессора.

– Ты вправду сможешь вернуть его к жизни? – подала голос Синель.

На лице Наковальни отразился испуг.

– Будь он мертв, конечно, не смог бы, о Непревзойденная Сцилла…

Казалось, Синель вот-вот снова расплачется.

– Я – не она. Я – это я. Просто я. Ты меня даже не знаешь, патера, а я не знаю тебя.

– И я тебя тоже не знаю, – напомнил ей Чистик. – Не знаю, однако хотел бы при случае с тобой познакомиться. Что скажешь?

Синель сглотнула, но не ответила ни слова.

– Хор-рошая девочка! – сообщил им Орев.

Ни Наковальня, ни Елец сказать что-либо не отважились, и вскоре общее молчание сделалось гнетущим. Пустив в ход один из лучей гаммадиона, Наковальня снял с головы солдата теменную пластину, надолго (по мнению Чистика, на полчаса, не меньше) замер, изучая содержимое черепа, соединил жалом второй гаммы пару тоненьких, точно нити, проводов… и солдат заговорил.

– Ка – тридцать четыре – двенадцать. А – тридцать четыре – девяносто семь. Бэ – тридцать четыре…

– Самотестирование, понимаешь? – убрав гамму, пояснил Наковальня Ельцу. Как если бы ты пришел к доктору на осмотр, а он послушал бы твою грудь, велел покашлять…

Елец покачал головой.

– Поставишь ты его на ноги, так он же ж – верно этот лоб здоровенный сказал – поубивать нас всех может. По-моему, лучше спихнуть его за борт, от греха подальше.

– Не станет он никого убивать, – отрезал Наковальня и снова склонился над солдатом.

Синель протянула Ельцу руку.

– Прости, капитан, что с лодкой так получилось. И что ударила тебя, прости. Будем друзьями? Меня зовут Синель.

Елец осторожно сжал ее руку в громадной, узловатой ладони, но тут же выпустил ее и сдвинул на лоб козырек фуражки.

– А я – Елец, сударыня. И зла на тебя не держал сроду.

– Спасибо, капитан. Патера, я – Синель.

Наковальня поднял голову, оторвав взгляд от солдата.

– Ты, дочь моя, спрашивала, могу ли я вернуть ему жизнь. Нет, он вовсе не мертв, а попросту неспособен привести в действие те части тела, которым требуется жидкость. Иными словами, не может шевельнуть ни рукой, ни ногой, ни головой. Вот говорить, как ты уже слышала, может, но из-за перенесенного шока пока что не разговаривает. Таково мое взвешенное, авторитетное заключение. Проблема в том, чтоб верно соединить все рассеченные волоконца… иначе он, пожелав сделать шаг, начнет вместо ног двигать руками, – пояснил авгур и тоненько захихикал.

– А я все же ж думаю, – начал было Елец, – надо бы…

– Вдобавок, – перебил его Наковальня, – я попробую привести его в повиновение. Ради нашей общей безопасности. Конечно, это против закона, но если мы намерены исполнить повеления Сциллы…

Оборвав фразу на полуслове, он вновь склонился над распростертым перед ним солдатом.

– Привет, Орев, – продолжила Синель.

Орев перепрыгнул с плеча Чистика к ней на колени.

– Плакать – нет?

– Нет. Нет, со слезами покончено, – заверила его Синель, задумчиво прикусив губу. – Другие девчонки постоянно твердили, какая я стойкая – наверное, потому, что большой выросла… Пожалуй, пора свою славу на деле оправдывать.

Наковальня вновь поднял взгляд.

– Хочешь, я одолжу тебе ризы, дочь моя?

Синель замотала головой.

– Больно уж очень, когда ко мне хоть что-нибудь прикасается… а со спиной и плечами дело хуже всего. И вообще, меня куча мужчин голой видели. Только я обычно перед тем опрокидывала рюмку-другую, или ржави щепоть в ноздрю заправляла. Под ржавью оно куда проще, – пояснила она и повернулась к Чистику. – Меня Синелью звать, парень, а живу я в заведении «У Орхидеи».

Чистик кивнул, не зная, что тут сказать, и после долгих раздумий ответил:

– А я – Чистик. Рад знакомству, Синель. Правда, рад.

Что было дальше, он вспомнить не смог. Осознал лишь, что лежит ничком на чем-то сыром и холодном, терзаемый растекшейся по всему телу болью, а где-то неподалеку затихают мягкие, быстрые удаляющиеся шаги. Перевернувшись на спину, он сел и обнаружил, что из носу на подбородок обильно сочится кровь.

– Держи, боец.

Гулкий, резкий металлический голос оказался ему незнаком.

– Держи-ка, утрись.

Чистик с опаской поднес к лицу сунутый ему в руку ком грязновато-белой ткани.

– Спасибо.

– Это ты? – донесся откуда-то издали еще голос, женский.

– Дойки?

В коридоре по левую руку царила непроглядная тьма: черный как смоль прямоугольник украшала одна-единственная далекая зеленоватая искорка. Справа что-то горело – может, сарай, а может, большая повозка, как следует не разглядеть.

– Встать сможешь, боец? – спросил обладатель незнакомого голоса.

Чистик, не отнимая от носа скомканной ткани, отрицательно покачал головой.

Неподалеку от горящей постройки маячил кто-то еще – низенький, коренастый, с рукой на перевязи, а остальные – смуглые, странно пятнистые…

Моргнув, Чистик пригляделся к ним снова. Солдаты… точно, солдаты, такие же, каких он видел порой на парадах, только лежащие замертво рядом с собственным оружием в зловещих отсветах пламени!

Из мрака, сверкнув зубастой улыбкой, выступил невысокий человечек в черном.

– Вижу, сын мой, с твоей отправкой к богам я поспешил: они отослали тебя обратно.

– Не помню, чтобы встречал хоть одного, – кое-как промычал Чистик сквозь лоскут ткани.

Хотя нет, встречал, и совсем недавно: не кто-нибудь – сама Сцилла провела с ними почти двое суток и оказалась совсем не такой, какой он ее себе представлял…

Вспомнив об этом, Чистик рискнул отнять комок ткани от носа.

– Иди сюда, патера, присаживайся. Есть у меня к тебе разговор.

– С радостью. Мне тоже необходимо кое о чем с тобой побеседовать.

Снова блеснув белизной зубов, щуплый авгур опустился на крылокаменный пол.

– Слышь-ка, а это вправду Сцилла была?

– Тебе сие известно куда лучше, чем мне, сын мой.

Чистик неторопливо кивнул. Голова раскалывалась, и боль здорово мешала соображать.