У меня в животе ухнуло, будто мне дали под дых. Мне было очень неприятно чувствовать на себе мамин взгляд. Раньше она никогда так на меня не смотрела, и я хотела, чтобы она перестала. Это был взгляд человека, который совсем меня не знает. Я вдруг страшно разозлилась на себя за то, что сказала правду; правда никому не помогла ничего понять. Наоборот, она запутала всех, включая меня. Желая все исправить, я встала и попыталась обнять маму, но та вытянула руку и остановила меня.

– Нет, – сказала она, – нет. – Снова смерила меня долгим ледяным взглядом и вышла из комнаты.

Отец направился за ней; они стали спускаться по лестнице, их удаляющиеся фигурки уменьшались. Я залезла в кровать и пожалела, что мне некому причинить боль и снова пережить чувство, которое я испытала после того, как ударила Сид карандашом. Наконец за неимением лучшей альтернативы я прижала к груди подушку и вонзилась ногтями в руку.

– Давай же, жалей о том, что сделала! – прошипела я, продолжая впиваться в кожу, стиснув зубы и всеми силами пытаясь пробудить свою спящую совесть. Не представляю, долго ли я старалась, помню лишь свое отчаяние и злость, когда попытки пришлось прекратить. Я в изнеможении рухнула на кровать, взглянула на руку: она оказалась расцарапанной до крови.

После случая с Сид мама ушла в себя. Несколько недель почти не выходила из комнаты, а когда появлялась, постоянно казалась грустной. В доме тогда распоряжалась няня Ли. Я любила ее. Она была доброй, ласковой и читала нам книги после отбоя. Но мне нужна была не няня, а мама.

Чувство эйфории, возникшее у меня после инцидента с Сид, тревожило и искушало. Меня тянуло испытать его снова. Опять причинить боль. И в то же время я не хотела это делать. Меня обуревали смятение и страх, я нуждалась в маминой помощи. Я не знала, почему все пошло не так, но понимала, что виновата в этом я и сама должна все исправить.

Как-то раз я сидела у себя наверху, когда почуяла знакомый запах.

Шоколадный торт.

Наверно, мама достала коржи из духовки. Значит, сейчас отправит их в морозилку остужаться, а потом перенесет в столовую и там будет разрезать и прослаивать кремом… Тут я поняла, что должна сделать.

Коробка у меня в шкафу снова наполнилась доверху. Чужие книги, ворованные леденцы из супермаркета, пластинки из папиного кабинета, кофейные кружки из учительской, чьи-то ботинки – все, что я украла, чтобы избавиться от напряжения. Я достала коробку из тайника и поставила на комод. Вот так. Так я искуплю свою вину.

Если она опять печет торт, значит, ей лучше. Я все ей расскажу, и она поможет все исправить. Обнимет меня и назовет честной девочкой. Мой ум опустеет, как коробка, в голове освободится пространство. Напряжение, сомнения, стресс, желание кого-то обидеть – все уйдет в ту же секунду, как только я признаюсь. Я сяду на пол у стола и про себя потренируюсь извиняться, а когда она закончит приготовление торта, извинюсь и попытаюсь сделать это искренне. Мама будет мной гордиться.

Я тихо спускалась, волоча за собой коробку. Я это проделывала долго, но наконец дошла до первого этажа. Из коридора можно было незаметно заглянуть в столовую. Оттуда доносился запах шоколадного торта, нежный и сильный, как мама.

Я покрепче ухватила коробку и зашла в комнату. В голове нарисовался образ: сейчас я войду и увижу маму в персиковом платье и туфлях на плоской подошве, прослаивающую кремом первый корж. Я не сомневалась, что увижу именно это, поэтому, когда мой взгляд упал на нее, я ахнула. Она сидела за столом и бесшумно рыдала. Свет не горел. Ее руки дрожали, нитка провисла; она без особого энтузиазма пыталась разрезать корж надвое. Стол усеивали остатки предыдущих коржей: они раскрошились, и она отбросила их в сторону. Как долго она тут сидела, я не знала.

Ее лицо опухло и покрылось красными пятнами, фартук промок от слез. Ее душили рыдания, голова тихонько дергалась с каждым резким вдохом. Я поспешно спряталась за угол и замерла, не зная, как поступить. Я никогда ее такой не видела. Казалось, грусть захватила ее полностью. Я услышала сдавленный вскрик – и еще один корж отправился в утиль. Потом открылась дверь, и она вышла из столовой. Я взглянула на свою коробку и поняла, что та должна исчезнуть.

На кухне заработал миксер: мама начала готовить другой торт. Я наклонилась и осторожно подняла коробку, затем прокралась вверх по лестнице, остановившись на этаже, где находилась родительская спальня. Открыв двойные двери, подошла к деревянному сундуку, стоявшему в ногах родительской кровати. Я знала, что это мамин тайник. Пластинку «Параллельные линии» долго искать не пришлось: она лежала сверху, завернутая в одеяло. Сунув ее под мышку, я поднялась в свою комнату и тихонько толкнула дверь ногой. Включила проигрыватель и даже не стала надевать наушники. Все равно мама не заметит: она была полностью занята своими мыслями.

«Я словно стала невидимкой», – подумала я.

Голос Дебби Харри разлился по комнате. Я убрала коробку в шкаф. Через два дня я от нее избавилась: выбросила содержимое в мусорный контейнер у дома Сид и, ничуть не раскаиваясь, пошла домой.

Глава 3. Флорида

– Господа, не таращиться! – крикнул охранник. – Один неосторожный взгляд – и вы в карцере!

Я крепко сжала руку сестры. Мы шли по коридору тюрьмы штата; вдоль него тянулись камеры. Был обычный будний день, половина одиннадцатого вечера. Впереди мама болтала с дядей Гилбертом, начальником охраны. Мы направлялись к вышке в сопровождении нескольких офицеров, окружавших и замыкавших нашу группу.

– Это у нас «почетный блок», – пояснил дядя Гилберт. – Заключенные здесь хорошо себя вели, и им разрешили свободное перемещение. В этой части тюрьмы двери камер не всегда заперты, как у других.

Я знала, что это за «другие». За час, проведенный в мужской тюрьме, нам с мамой и Харлоу устроили полноценную экскурсию по зданию и представили всех его обитателей, в том числе тех, кто отбывал заключение в секторе «опасных преступников», где заключенные находились внутри окруженного коридорами центрального отсека с толстыми стеклянными стенами. Дядя велел, чтобы мы не подходили близко к стеклу: тут сидели арестованные за самые страшные преступления. Он не объяснил, почему нельзя приближаться к стеклу, но его тон напомнил мне папин, когда тот велел нам прикрывать глаза во время эротических сцен в фильмах.

– Но, если интересно, – добавил дядя, – можете взглянуть на них через стекло или на экране в соседней комнате.

В одностороннее зеркало заключенных можно было рассмотреть вблизи, как будто те стояли напротив, но я предпочитала вид с камер наблюдения, расположенных под потолком. Один из офицеров, Бобби, сел перед рядами мониторов и показал мне, как пользоваться системой. Я окинула взглядом комнату, навела резкость, приблизила камеру и хорошенько рассмотрела каждого. Что же они сделали, прежде чем попали сюда? Наверняка что-то очень плохое. Но что? Я спросила у Бобби.

– Изнасилования, убийства, поджоги и прочее, – ответил тот.

Дядя Гилберт откашлялся, подавая Бобби сигнал, чтобы тот был осторожнее. Бобби коротко ему кивнул, наклонился и посмотрел мне в глаза.

– Вот в чем дело, – сказал он и указал на мониторы: – Все эти люди совершили ужасные вещи. Но проблема даже не в этом. Проблема в том, что они не раскаиваются. Они не боялись, когда на это шли. Поэтому они здесь.

– Ясно, – ответила я, хотя ничего не поняла.

– Эти заключенные, – продолжил Бобби, – я бы сказал, процентов восемьдесят из них – социопаты.

Тогда я впервые услышала это слово.

– Ясно, – повторила я. – А что такое социопат?

– Человек, который не раскаивается в плохих поступках, – сказал Бобби. – Ему не стыдно. Он не знает страха. Никогда не чувствует себя виноватым. Не боится, что его поймают, и раз за разом совершает одни и те же глупости.

– О, – я снова посмотрела на заключенных на экранах. – Правда?

Бобби задумался.

– Смотри. – Он достал бумажник и положил его на стол. – Допустим, я сейчас выйду на пару минут и оставлю на столе бумажник.

Я кивнула, будучи вся внимание.

– Ты его возьмешь? Достанешь деньги из бумажника, пока меня не будет?

– Нет, – соврала я.

Бобби рассмеялся:

– Ну конечно не возьмешь! А если бы взяла, тебе потом было бы стыдно, так?

– Очень стыдно, – снова соврала я.

– Вот именно, – ответил Бобби. – Потому что ты не социопат. Социопат возьмет бумажник, и ему совсем не будет стыдно. Он может вернуться на следующей неделе и сделать то же самое! И его ничто не сдержит, так как социопаты не боятся последствий.

Я судорожно сглотнула. Значит, для таких людей, как я, есть особое слово? Впрочем, что-то мне подсказывало, что тюремному охраннику, работающему в ночную смену, такие вопросы лучше не задавать.

Бобби потянулся, нажал на кнопку и рявкнул в переговорное устройство:

– Роджер! Руки со стекла убери!

Заключенный отошел от одностороннего зеркала, покачал головой и улыбнулся в камеру.

– Этот любит нервы потрепать, – сказал Бобби.

Я навела камеру на Роджера.

– Офицер Бобби, – спросила я, – а все социопаты попадают в тюрьму?

– Наверно, – ответил Бобби, – кроме самых умных.

Я окинула взглядом заключенных за стеклом: они жили все вместе в одной большой клетке.

– А что, если они подерутся и убьют друг друга? – спросила я.

– Значит, их долг перед обществом будет исполнен, – с удовлетворенным вздохом ответил он. Я не очень поняла, что он имел в виду, но кивнула и снова перевела взгляд на экран.

– Патрик, – окликнула меня мама, – заканчивай, дорогая. Харлоу хочет в туалет.

Идея сводить нас в тюрьму возникла у мамы еще пару месяцев назад. Дядя Гилберт работал в ночную смену и вечно рассказывал всякие истории о работе в Управлении исправительных учреждений Флориды. Нам стало интересно.

После комнаты видеонаблюдения нас по очереди заперли в одиночке, чтобы мы могли почувствовать себя арестантами, а потом провели экскурсию по «почетному блоку». Поднимаясь по лестнице в центральную башню, я посмотрела вниз, на заключенных. Их было несколько сотен. Меня просто потрясло, что эту ораву предполагалось сдерживать лишь пятерым немолодым охранникам.

Мне было одиннадцать лет, и мы жили во Флориде уже два года.

– Собери сумку, – велела мама вскоре после случая с карандашом. – На выходные поедем к бабушке.

На самом деле это означало, что мать уходит от отца и мы переезжаем во Флориду. Но тогда я об этом не подозревала, поэтому собрала все необходимое на два дня.

Во Флориде все не задалось с самого начала. Во-первых, мать упорно не признавалась, что ушла от отца и мы переехали в Солнечный штат навсегда. Она продолжала отрицать это даже после того, как отец прислал ей машину и все вещи, чтобы она начала подыскивать себе жилье. Так я поняла, что мама не всегда говорит правду. И меня это разозлило. «Значит, мне тоже можно врать, – решила я, – ведь в любом случае у меня будут неприятности».

Через некоторое время мама, кажется, поняла, что ее решение продлить наши семейные «каникулы» не находит отклика у нас с Харлоу. Из-за чувства вины перед нами она ослабила почти все свои строгие правила. Даже разрешила мне завести первое домашнее животное – хорька по имени Бэйби. Это была девочка, и я ее обожала. Не считая сестры, Бэйби была моей единственной подругой, и какой! Несносная хулиганка с неотразимым обаянием и страстью к блестящим предметам. По ночам она рыскала по бабушкиному дому в поисках драгоценностей: сережек, цепочек – всего, что могла унести в зубах, – и тащила все это в нашу с сестрой общую маленькую комнату, пополняя мою коллекцию краденого, которую я теперь хранила под кроватью.

Каждое утро напоминало Рождество. Я просыпалась, залезала под кровать и смотрела, что принесла моя маленькая четырехлапая помощница Санты. То, что нравилось, – оставляла себе. Что не нравилось – не трогала.

– Молодец, Бэйби! – похвалила я ее однажды, когда она принесла длинную золотую серьгу.

Я поцеловала ее, зарылась носом ей в шею и глубоко вдохнула. Я слышала, что хорьков не любят заводить из-за их специфического запаха, но мне казалось, что Бэйби пахла чудесно, сладковато-прело, как библиотечные книги. Она пожевала мои волосы, показывая, что хочет играть.