Я – социопатка. Путешествие от внутренней тьмы к свету (страница 6)
Я надела сережку, встала и посмотрела на свое отражение в зеркале. Взяла свою любимицу и посадила в рюкзак. Она растянулась на дне.
– Готова? – спросила я. – Пойдем!
Одна из причин, почему мне нравилось жить во Флориде, – там за нами никто не смотрел. Дома распоряжалась бабушка, а она придерживалась довольно либеральных взглядов на воспитание. От нас с сестрой требовалось периодически показываться ей на глаза и не отходить дальше, чем на пару кварталов от дома; в остальном мы были предоставлены сами себе.
Выходные у бабушки затянулись, превратились в месяцы, и я взялась за старое: надо же было как-то справляться с внутренним напряжением. Я воровала деньги с подносов для сбора пожертвований в церкви, кидала дохлятину во двор противной тетки с нашей улицы, залезала в пустой дом в нескольких кварталах от нашего, сидела там часами и наслаждалась тишиной.
Мне очень нравился этот дом. Стоило зайти внутрь, как я ощущала полное спокойствие. Пустота в доме перекликалась с моим внутренним состоянием, и мне становилось хорошо от этого равновесия. Хотя в доме ничего не было, у меня не возникало ощущения, что мне чего-то не хватает. Отсутствие чувств, обычно причинявшее стресс, в этом доме оказывало противоположный эффект. Там я как будто находилась в центрифуге. На каждой ярмарке есть установка без ремней безопасности и сидений, где ты крутишься, вжимаясь в стенку под действием центробежной силы. Я обожала этот аттракцион. Крутилась по несколько раз подряд, глядя на оператора, сидевшего в рубке управления в центре колеса.
Однажды я спросила маму:
– Как у него голова не кружится?
– Он в самом центре, вот и не кружится, – объяснила она.
В пустом доме я чувствовала себя точь-в-точь как тот оператор. Умом понимала, что нарушаю взрослый кодекс поведения, и это осознание помещало меня в ось центрифуги. Дом вокруг пульсировал, ужасаясь незаконному проникновению, а я оставалась спокойной, ощущала безмятежность и контроль. Выпускала Бэйби из рюкзака, чтобы та могла побегать, садилась в зимнем саду и читала книжки. Чистое блаженство.
Разумеется, я понимала, что нельзя заходить в чужие дома и надо бы обо всем рассказать маме. Я же решила быть честной и не подвергать себя опасности. Но всякий раз, когда я собиралась признаться, мама казалась такой расстроенной. Во Флориде нам никак не удавалось поговорить. Мне казалось, что в последнее время она меня избегала. Она отказывалась говорить на любые неудобные темы, а также обсуждать даже очевидные вещи, вроде нашего окончательного переезда во Флориду, ведь, судя по всему, мы не собирались возвращаться в Сан-Франциско и снова жить с папой. Даже после того, как она нашла нам дом – маленький таунхаус на берегу моря, – она не говорила ничего конкретного о своих долгосрочных планах.
– Мам, зачем нам эта новая школа? – спросила я.
Мама пыталась встроиться в поток незнакомых машин у школы. С нашего переезда во Флориду прошло несколько месяцев.
– Не знаю, – ответила она, – просто решила, что это лучше, чем сидеть дома целыми днями и ждать, пока мы с вашим папой выясним отношения.
– А кто будет присматривать за Бэйби? – я уже скучала по своей любимице. – Ей без меня будет грустно.
– Я прослежу, чтобы она не грустила, – пообещала мама. – А ты пока могла бы завести новых подруг.
– Новых? – удивилась я. – У меня и старых-то нет.
– Что ж, – с надеждой проговорила мама, – может, в этот раз тебе больше повезет.
Но в этот раз тоже не повезло. Школа была новая, но я-то не изменилась. Дети там были нормальные, но они тоже сразу смекнули, что я «другая». Впрочем, я даже не пыталась это скрыть.
– Целовалась когда-нибудь с языком? – спросил мальчик по имени Райан. Мы обедали в столовой, прошел примерно месяц с тех пор, как мы с Харлоу начали ходить в эту школу.
– Нет, – ответила я.
– Почему? – спросил Райан.
– Потому что моя мама умерла.
Я выпалила это и рассмеялась. Сама не знаю, зачем так ответила. Наверно, чтобы прекратить этот разговор. И мне это удалось, но не удалось остаться незаметной. Райан резко изменился в лице, и остальные дети – тоже. Это выражение лица было мне хорошо знакомо.
Слухи о смерти моей матери вскоре дошли до директрисы, и та вызвала меня в свой кабинет.
– Патрик, – сказала она, усадив меня рядом с собой на диван, – я слышала, твоя мама умерла. Это правда, милая? – Ее лицо выражало беспокойство.
– Нет, – ответила я, желая ее успокоить. – С ней все в порядке.
– Хм, – директриса нахмурилась, – тогда зачем ты сказала, что она умерла?
Я и сама не понимала. Это было так глупо и очень для меня нехарактерно. Я осознавала, что зря это сказала, что это привлечет ко мне лишнее внимание, а мне этого совсем не хотелось. Но все равно же ляпнула. Я бы не сказала, что мне было совсем плевать на последствия своих действий; я просто знала, что они меня не расстроят. Даже тогда я понимала разницу между первым и вторым.
– Мы просто обсуждали, что может быть хуже всего на свете, – соврала я, – поэтому я так сказала. Что нет ничего хуже, чем когда твоя мама умерла.
Директриса серьезно покивала и натянуто улыбнулась.
– Тогда понятно, – ответила она. – Вы с сестрой – очень милые девочки.
Она была права. Отчасти. Харлоу действительно была милой девочкой. Хотя мы учились в этой школе всего несколько недель, она уже освоилась. Ее несколько раз приглашали в гости, в своем классе она стала самой популярной девочкой. Люди к ней тянулись. Харлоу была как Дороти из «Волшебника страны Оз»: идет себе по дорожке, а друзья как-то сами заводятся. Я же скорее напоминала Уэнсдей из «Семейки Аддамс», только белокурую и с хорьком. Иду себе по дорожке, а люди с криками разбегаются.
Иногда я пыталась «вписаться» и вести себя «нормально», как другие дети, но меня хватало ненадолго. Во-первых, мой круг общения ограничивался семьей, а в семье я и не пыталась притворяться «нормальной». Но главное – меня некому было научить «нормальному» поведению и реакциям. Мои попытки быть как все напоминали потуги моего одноклассника, который плохо читал. Математика и музыка давались ему легко, но у него было расстройство, из-за которого он путал буквы. К нему приставили специального педагога, и тот работал с ним, пока у него не стало лучше получаться.