Важно отметить, что признание роли «социальной среды» еще недостаточно для правильного понимания природы человеческого сознания. Как известно, педология также признавала «влияние социального фактора», но рассматривала его как некоторую «внешнюю силу», «взаимодействующую» с другой силой – с задатками ребенка.

Такое понимание вело к игнорированию реального развития сознания ребенка в процессе обучения или человека в процессе его жизнедеятельности, иначе говоря, к забвению учения Маркса о развитии человеческих потребностей. Основные положения этого учения изложены А.Н. Леонтьевым: «Человек сначала работает, чтобы есть, затем ест, чтобы работать; труд становится из необходимости добывания средств для существования – первейшей духовной потребностью человека. Будучи мотивом, источником деятельности, потребности оказываются также ее результатом. Это значит, что деятельность человека, которая была раньше средством достижения какой-нибудь цели, может в дальнейшем стать его потребностью.

История развития, усложнения или возвышения духовных потребностей человека является историей развития его индивидуального сознания. Ведущие, разумеется, социальные потребности конкретного человека – это и есть то, что определяет, мотивирует, формирует систему его поступков, действий, отношений»^[3].

При рассмотрении нарушений личности нельзя, разумеется, игнорировать всю эту содержательную сторону психики человека, т. е. его сознание и направленность личности. Клиническая практика обнаруживает несомненные качественные нарушения всех этих образований при некоторых поражениях головного мозга. Однако найти правильную систему понятий для анализа этих нарушений, как мы уже указывали, трудно. Мы не ставим себе целью разрешение этой трудной задачи. Мы считаем, что на данном этапе развития психологии важна уже сама постановка ее. Во всяком случае можно отбросить некоторые, безусловно ложные представления. К их числу, относятся, в первую очередь, попытки связать асоциальное поведение больных непосредственно с поражением коры.

Наряду с такими явно механическими построениями существуют также более тонкие, завуалированные. Было бы, например, ошибочно и упрощенно представить дело так, что огнестрельные ранения лобной доли непосредственно и немедленно ведут к изменению социальных установок больного. Иными словами, неправильно думать, что поражение лобной коры разрушает определенное содержание потребностей и мотивов человека или что это поражение ведет к их исчезновению или регрессу. Иногда только после целого периода жизни с поражением мозга больные становятся измененными и ограниченными в своих общественных связях и отношениях, но это следует рассматривать прежде всего как следствие сложного процесса, нередко как неудачную компенсацию. У больных с поражением мозга действительно часто нарушены мотивы и отношение к реальности, но не потому, что высшие мотивы исчезли или сменились низшими по содержанию, а потому, что изменилась роль этих мотивов в поступках и действиях человека, в механизмах рациональной регуляции поведения. На это указывают и данные С.Я. Рубинштейн [47].

Дальнейшие главы будут посвящены конкретным исследованиям в области патологии деятельности, которые могут оказаться, на наш взгляд, полезными для построения теории личности.

Мы отдаем себе полный отчет в том, что не можем в данной работе тронуть всех проблем патологии личности; для решения их мы не владеем достаточными данными. Мы хотим лишь попытаться привести в известную систему имеющиеся у нас данные по патологии деятельности, показать полезность их анализа для психологии личности.

Глава II. Пути исследования нарушений личности

Как мы уже говорили выше, исследование нарушений в области мотивов наталкивается на трудности. На одну из этих трудностей указывает и А.Н. Леонтьев, говоря, что осознание мотива не всегда происходит, и поэтому путь интроспекции закрыт. Изучать мотивы, их иерархию, а следовательно и патологию их, можно опосредованно через анализ деятельности человека при изменении мотивов, в частности экспериментальным путем. В дальнейшем нашем описании мы попытаемся дать психологическую характеристику деятельности больных при изменении мотивов, вызванном психическим заболеванием. Следует при этом подчеркнуть, что патологический материал представляет богатую возможность исследовать изменение деятельности, проследить закономерности этих изменений; истории болезни душевнобольного содержат яркие описания изменений его поведения, в них приводятся объективные описания поведения больного не только в больнице, но и в жизни, как до болезни (анамнез), так и по выписке из больницы (катамнез), характеристики друзей, родственников, сотрудников и т. п.

Все эти объективные характеристики деятельности больного в сочетании с данными экспериментально-психологического исследования дают критерий изменений мотивов человека.

Экспериментально-психологические исследования патологии деятельности и личности могут идти в разных направлениях и руслах. Следует подчеркнуть, что в настоящее время намечаются два русла: использование опросников, анкет и экспериментальный путь исследования. Мы останавливаемся в данной работе на последнем пути, т. е. экспериментально-психологическом, который сочетается с анализом данных истории болезни. Но и сами экспериментально-психологические исследования патологии личности могут идти в разных направлениях.

Одним из путей исследования патологии личности является наблюдение над общим поведением больного во время эксперимента. Даже то, как больной «принимает» задание или инструкцию, может свидетельствовать об адекватности или неадекватности его личностных проявлений. Любое экспериментально-психологическое задание может явиться индикатором эмоционально-волевых, личностных особенностей.

При любом исследовании должно быть учтено это отношение личности, совокупность ее мотивационных установок. Это положение было высказано В.Н. Мясищевым еще в 30-х годах. Он указывал на существование двух планов отношений – отношения, созданного экспериментатором, и отношения, порождаемого самой задачей.

Отношение к ситуации эксперимента выступает в клинике нередко в особо обостренной форме. Многими больными ситуация эксперимента воспринимается как некое испытание их умственных способностей, нередко больные считают, что от результатов исследования зависит срок пребывания в больнице, назначение лечебных процедур или установление группы инвалидности. Поэтому сама ситуация эксперимента приводит у сохранных больных к актуализации известного отношения. Так, например, некоторые больные, опасаясь, что у них будет обнаружена плохая память, заявляют, что «память у них всегда была плохая». В других случаях они говорят о том, что всегда отличались рассеянностью. Поэтому предъявление любого задания, даже несложного, может вызвать в ситуации эксперимента личностную реакцию.

Особенно четко выступает обостренное отношение больного к экспериментальной ситуации в клинике экспертизы (трудовой, судебной). Одни больные (в условиях трудовой экспертизы) нередко пытаются продемонстрировать сохранность своих трудовых возможностей, другие же, наоборот, заинтересованы в том, чтобы проявить свою трудовую несостоятельность. Еще резче может проявиться подобное отношение больного в условиях судебно-психиатрической экспертизы, когда у ряда больных может возникнуть «установка на болезнь». В этом случае ведущим мотивом является стремление проявить свою интеллектуальную несостоятельность, т. е. не решить задачу. Этот мотив вступал в конфликт с адекватно действующим мотивом, исходящим от самой задачи. В результате интеллектуальное действие больного оказывается сложным, двухактным, но структурно сохранным. Больные обычно сначала правильно решают задание для себя, а затем произвольно извращают ответ (данные С.Я. Рубинштейн).

В других случаях актуализируется отношение, порождаемое самой задачей. Но и это порождаемое задачей отношение не является однослойным; иногда возникает «деловое» отношение к задаче, выполнение ее обусловливается познавательным мотивом; само задание может заинтересовать испытуемого своим содержанием, оно приобретает для него какой-то смысл. Иногда же отношение, порождаемое заданием, носит иной характер: задание может приобрести мотив самопроверки, самоконтроля. В таких случаях задание актуализирует известный уровень притязаний личности и может явиться как бы объективированным для личности мотивом его решения. Эта мотивированность нередко мобилизует сохранные ресурсы личности. Поэтому может оказаться, что у некоторых личностно сохранных, но астенизированных и истощаемых больных условия эксперимента стимулируют активность и способствуют частичному преодолению истощаемости. В результате поведение таких больных в эксперименте может оказаться более сохраненным, чем в обычной жизненной ситуации. Такие явления наблюдались у больных с сосудистыми заболеваниями головного мозга, которые в ситуации эксперимента могли выявить лучшую интеллектуальную продукцию, нежели в профессиональных условиях.

Мы не раз убеждались, что наблюдения за больными, выполняющими самые простые задания, могут оказаться полезными для учета их отношения. Так, например, одни больные, выполняя задания, направленные на исследования комбинаторики (складывание кубиков Кооса, куба Линка), не обнаруживают эмоциональных реакций при ошибочных действиях. Они не реагируют на замечания экспериментатора, указывающего на ошибки. У других больных появление ошибочных решений вызывает раздражительность, нередко такой больной прерывает работу, не доводя ее до конца, разбрасывает кубики.

Подобное поведение мы наблюдали у психопатов и у больных, в состоянии которых отмечаются симптомы раздражительной слабости, астении, хотя в этих случаях двигательная реакция не столь сильно выражена. У детей в состоянии глубокой астении затруднения при выполнении задания вызывают нередко депрессивные реакции, слезы.

Наблюдения за поведением испытуемого во время эксперимента дают также возможность судить о критичности больного, о степени его самоконтроля. Нередко бывает и так, что больной в процессе экспериментальной работы впервые осознает свою умственную недостаточность и соответствующим образом реагирует на нее.

Следовательно, поведение и высказывания больного, его реакции на ситуацию эксперимента могут послужить материалом для анализа его личностных проявлений. В известном смысле любой экспериментальный прием содержит в себе характеристику «прожективности».

Другой методический путь исследования изменений личности – это путь опосредованного выявления изменений личности с помощью эксперимента, направленного на исследование познавательных процессов. Этот путь кажется вполне правомерным и оправданным, ибо познавательные процессы не существуют оторванно от установок личности, ее потребностей, эмоций. Касаясь мотивов и побуждений мышления, С.Л. Рубинштейн отмечает, что это «по существу вопрос об истоках, в которых берет свое начало тот или иной мыслительный процесс».

В наших предыдущих работах мы описали разные формы дезорганизации мышления, которые обусловлены не изменением интеллектуальных логических операций, а мотивационными нарушениями.

Мы не будем здесь вдаваться в психологический анализ этих форм дезорганизации мышления (это будет сделано в главе IV). Здесь хотелось бы лишь указать на правомерность подобного опосредованного пути изучения личности.

Процесс актуализации ассоциаций, представлений не является каким-то самодовлеющим процессом, не зависящим от строения и особенностей личности. Развивая сеченовскую идею о детерминации психического, С.Л. Рубинштейн говорит, что внешняя причина преломляется через «внутренние условия». Следовательно, есть все основания думать, что процесс оживления того или иного круга представлений, ассоциаций связан, как и всякий психический процесс, с «внутренними условиями», т. е. с установками, отношением, потребностями личности.