Во всех случаях при анализе психогенных болезненных состояний уже после очень короткого наблюдения обнаруживается одно и то же явление, а именно: картина невроза в целом, как и все его симптомы, находится под влиянием воображаемой (фиктивной) конечной цели и даже, можно сказать, спроектирована ею. То есть эта конечная цель обладает формирующей, направляющей, организующей силой. Ее можно понять, исходя из направления и «смысла» болезненных симптомов. При попытках же отказаться от такого подхода, остается беспорядочное нагромождение влечений, инстинктов, компонентов, слабостей и аномалий, и тогда невроз превращается в сплошной хаос, который одних исследователей отталкивает, другие же предпринимают отважные экспедиции в эту область. Если же постоянно помнить о конечной цели, определяющей эти явления, как о каузальной финальности (В. Штерн^[6]), то этот темный душевный механизм проясняется и читается как открытая книга.

Пьер Жане определенно был близок к такому пониманию, что видно по некоторым его классическим описаниям «душевного состояния истериков» (1894). Но он не стал обстоятельно исследовать эти явления. «До сих пор я описывал только общие и простые черты характера, которые, в их сочетании и под влиянием определенных внешних обстоятельств, могут создавать манеры и поступки своеобразного типа в любых формах. Было бы неуместно вдаваться здесь в подробности, поскольку тогда это описание стало бы больше похоже на роман нравов, чем на клиническое исследование», – отмечает он. С такой установкой, которой он оставался верен вплоть до последних своих трудов, этот автор, несмотря на ясное понимание связи психологии неврозов и философии морали, не пошел в направлении их синтеза.

Йозеф Брейер^[7], тонкий знаток немецкой философии, «нашел алмаз на дороге». Он обратил внимание на «смысл» симптома и решил расспросить о его происхождении и назначении единственного, кто мог на это ответить, – пациента. Тем самым этот автор основал метод, претендующий на то, чтобы прояснить индивидуально-психологические явления с исторической и генетической точек зрения с помощью такой предварительной посылки, как детерминированность психических симптомов. То, как расширил и развил этот метод Зигмунд Фрейд, в результате чего было выдвинуто бесчисленное множество новых проблем и их решений, опробованных и вновь отвергнутых, – является частью современной истории и находит как признание, так и возражения.

Не столько из желания критиковать, сколько ради того, чтобы подчеркнуть собственную точку зрения, я хотел бы выделить из плодотворных и ценных достижений Фрейда три его фундаментальных воззрения, которые считаю ошибочными, так как они тормозят прогресс в понимании невроза. Первое возражение касается понимания либидо как движущей силы события в неврозе. Именно невроз более отчетливо, чем нормальное психическое поведение, показывает, как благодаря невротической постановке цели чувство удовольствия, его оттенок и сила определяются этой целью, так что невротик, собственно, только своей, так сказать, здоровой психической энергией может следовать соблазну получения удовольствия как такового, в то время как для невротической составляющей значимы более «высокие» цели. Но если перевести либидо многозначным понятием «любовь», то, умело манипулируя этими словами, ими можно описать – но не объяснить – все происходящее в мире. Благодаря такому описанию у многих создается впечатление, что все человеческие порывы прямо-таки кишат «либидо», в то время как на самом деле счастливый искатель извлекает только то, что он туда заранее вложил. Последние интерпретации создают впечатление, что фрейдовское учение о либидо с огромной скоростью сближается с нашими положениями о социальном чувстве и стремлении к личностному идеалу («идеальное Я»), что можно только приветствовать в интересах растущего взаимопонимания.

В качестве невротической постановки цели мы обнаружили повышение личностного чувства, простейшая формула которого распознается в преувеличенном мужском протесте. Формула «Я хочу быть полноценным мужчиной!» – это руководящая фикция, так сказать, «фундаментальная апперцепция» (Иерузалем^[8]) в любом неврозе, где она в большей степени, чем применительно к нормальной психике, притязает на то, чтобы обладать ценностью реальности. И этой руководящей идее подчиняются также либидо, сексуальный инстинкт и склонность к перверзии, откуда бы они ни происходили. Ницшевские понятия «воля к власти» и «воля к видимости» во многом согласуются с нашей концепцией, которая в некоторых точках соприкасается со взглядами Фере^[9] и более ранних авторов, полагавших, что чувство удовольствия коренится в ощущении власти, а неудовольствия – в ощущении бессилия.

Второе возражение касается основного воззрения Фрейда на сексуальную этиологию неврозов; очень близко к этим взглядам подошел Пьер Жане, когда поднял такой вопрос: «Должно ли восприятие пола быть центром, вокруг которого выстраиваются другие психологические синтезы?» Удобство применения сексуального образа вводит в заблуждение многих людей, особенно невротиков. У мистиков, например у Баадера^[10], часто встречается нечто подобное. Сам язык с его склонностью к образности расставляет рискованные ловушки простодушному исследователю. Психологи не должны дать себя обмануть. Сексуальное содержание в невротических феноменах происходит преимущественно из идеального противопоставления «мужское – женское» и возникает в результате изменения формы мужского протеста. Сексуальный стимул в фантазии невротика, как и в его жизни, обусловлен постановкой мужской цели, и по своей сути это не инстинкт, а понуждение. Вся картина сексуального невроза есть притча, в которой отражается дистанция пациента от его фиктивной мужской конечной цели и то, как он пытается эту дистанцию преодолеть или увековечить^[11]. Странно, что Фрейд, тонкий знаток символического в жизни, не сумел разобраться с символическим в сексуальной апперцепции, распознать сексуальное как жаргон, как modus dicendi^[12]. Но мы сможем понять это, если примем во внимание его третье основное заблуждение, а именно предположение о том, что невротик будто бы находится под принуждением инфантильных желаний, прежде всего желания инцеста, которые оживают каждой ночью (теория сновидений), а также – при определенных обстоятельствах – в действительности. На самом деле все инфантильные желания сами по себе уже находятся под принуждением фиктивной конечной цели и сами носят характер направляющей, но все-таки подчиненной мысли; в силу экономичности мышления они являются очень подходящими символами для «психологических расчетов». Больная девушка, которая все свое детство, чувствуя особую незащищенность, льнет к отцу и при этом хочет превзойти мать, при случае может уместить эту психическую констелляцию в «инцестуозную притчу», как если бы она хотела быть женой отца. Конечная цель при этом уже задана и действует: избавиться от чувства незащищенности, а это возможно, только если она будет с отцом. Ее психомоторика, ее бессознательно действующая память отвечают на любое ощущение незащищенности одной и той же агрессией: подготовительной установкой бегства к отцу, как если бы она была его женой. Там, при отце, у нее будет то более высокое личностное чувство, которое и было ее целью и которое она позаимствовала у мужского идеала детства, – то есть там она получит сверхкомпенсацию своего чувства неполноценности. Она действует символически, когда пугается любовного ухаживания или брака, ведь то и другое угрожает принижением ее личностного чувства, ведь в том и другом она видит больше трудностей, чем находясь при отце, и ее позиция готовности целесообразно направляется против женской судьбы, заставляя ее искать безопасность там, где она находила ее всегда, – у отца. Она применяет некий искусный трюк, руководствуется бессмысленной фикцией, но тем самым может наверняка достичь своей цели – уклониться от женской роли. И чем больше ее чувство незащищенности, тем сильнее она цепляется за свою фикцию, принимает ее почти буквально, а поскольку человеческое мышление легко склоняется к символической абстракции, то пациентке – а при некотором усилии и аналитику – удается иногда осуществить стремление невротиков: обезопасить себя, ухватить символический образ инцестуозного влечения, получить превосходство, как это было при отце.

Фрейд вынужден был усматривать в этом процессе, направленном на некую цель, оживление инфантильных желаний, потому что он представлял последние как движущие силы. Мы же распознаем в этом инфантильном способе работы, в обширном применении защитных вспомогательных конструкций, каковыми можно считать невротическую фикцию, в этой всесторонней, далеко простирающейся моторной подготовке, в сильной тенденции к абстракции и символизации – рациональные средства невротика, стремящегося обрести безопасность, повысить свое личностное чувство, осуществить мужской протест. Невроз показывает нам исполнение ошибочных намерений. Любые помыслы и поступки можно ретроспективно проследить вплоть до детских переживаний. По Фрейду, в «регрессии» душевнобольной ничем не отличается от здорового. Кроме одного: первый опирается на далеко зашедшие заблуждения, принимает неправильную позицию в жизни. Но «регрессия» тем не менее – это нормальный случай мышления и действий.

Если добавить к этим критическим замечаниям вопросы: как возникают невротические явления, почему пациент хочет «быть мужчиной» и беспрестанно пытается доказать свое превосходство, откуда у него потребность в более сильном личностном чувстве, почему он идет на такие издержки ради достижения безопасности? Короче говоря, если мы зададим вопрос о главной причине этих ухищрений невротической психики – то любое исследование даст следующий ответ: в начале развития невроза стоит угрожающее чувство незащищенности и неполноценности, и оно властно требует направляющей, надежной, успокаивающей целевой установки, конкретизации цели превосходства, чтобы сделать жизнь сносной. Сущность невроза состоит в увеличенном расходовании имеющихся психических средств. Среди них на первый план выступают вспомогательные конструкции и шаблоны мышления, действий и желаний.