Вот уже десять дней или больше у меня не было ни одной минуты, которую я мог бы назвать своей. Осенью у меня было много работы, и, кроме того, в последнее время я был освобожден от нее, чтобы присутствовать на репетициях пьесы, которую ставит мистер Бейкер и которая закончится сегодня вечером. Рождественские каникулы начнутся в среду днем, и до этого времени я буду работать в полную силу. Я собираюсь стабильно работать все праздники, но надеюсь получить пару выходных, чтобы отдохнуть. Прилагаю пару чеков, возвращенных мне Гарвардским кооперативным обществом, которые банк отклонил, заявив, что счет является сберегательным, а не расчетным. Я заплатил Обществу 15,00 долларов из твоего последнего чека, уже заплатив 50,00 долларов за обучение в университете. Осталось 35 долларов, десять из которых я потратил на напечатывание одноактной пьесы, которую написал для мистера Бейкера и которая является лучшим произведением, которое я когда-либо делал. Он сказал классу, что в одном акте сделано то, что, как он видел, не удается сделать в трехактных пьесах, и сказал мне после этого, что гордится ею. Он – величайший авторитет в области драматургии в Америке, и за последние шесть лет он воспитал в этом классе одних из лучших драматургов страны, у нескольких из которых пьесы сейчас идут на Бродвее. В то время я был в глубоком отчаянии, но его беседа снова подняла меня на ноги. Два дня назад он велел мне переработать пьесу к Рождеству и сказал, что поставит ее на репетиции здесь, весной. Не распространяйся об этой новости, но она меня очень обрадовала. Я верю, что в двадцать пять лет смогу делать настоящие работы, о которых будут говорить. Я много страдал сам по себе из-за своей молодости в классе зрелых мужчин, но мне есть что сказать в своих пьесах. Полагаю, что большинству из них – нет. По крайней мере, один из них сказал мне это, и это заставило меня ходить по воздуху. Я посылаю тебе два чека – не знаю, как обстоят дела с моим счетом… В Центральном банке я снял около 60 долларов, а в «Ваховии», по-моему, только 35 или 40. Я не знаю, вернутся ли остальные или нет. Не могла бы ты выяснить, как обстоят дела. Я боюсь выписывать чеки. Я не видел тетю Лору со Дня Благодарения, но у меня есть приглашение поехать к ним на Рождество. Она была добра ко мне, но читает мне столько заученных лекций о Уэсталлах, особенностях семьи и так далее, что я немного пресытился ее рассказами. В понедельник я собираюсь съездить в Бостон и послать всем вам несколько маленьких безделушек к Рождеству. Так мне будет легче. А теперь, моя дорогая мама, позволь мне пожелать всем вам счастливого и благополучного Рождества, свободного от одолевающих нас забот. Тебе не нужно беспокоиться обо мне, потому что работа – это противоядие от одиночества, как я обнаружил, и я надеюсь, что будущие результаты того, что я делаю, окажутся соизмеримыми с твоей добротой и щедростью ко мне.

Я написал длинное письмо Фреду и готовлю письмо Мейбл. Прилагаю записку для папы.

С любовью, твой сын,

Том Вулф

P.S. Я здоров, хотя в последнее время немного побаливаю. Позволь еще раз попросить тебя не делать из себя ломовую лошадь и беречь свое здоровье.

Том

P.S. На почте я обнаружил, что забыл вложить (или взять с собой) чеки. Отправлю их позже.

Маргарет Робертс [*]

[Хаммонд-стрит, 67]

[Кембридж, штат Массачусетс]

Воскресный вечер [февраль (?), 1922]

Дорогая миссис Робертс:

Я все еще прокладываю адскую дорогу своими благими намерениями. Однако не отвечать своевременно на письма того, кто не перестает вселять в меня надежду и придавать новые силы, – это не просто дурные манеры, это дурной тон. Если пресса работы и недавно закончившихся экзаменов не может прийти мне на помощь в качестве оправдания, то ничто другое не может.

Вчера секретарь аспирантуры прислал мне записку, в которой сообщал, что «рад сообщить» мне, что я получу степень магистра с отличием, если с меня снимут требование по французскому языку. [Вулф поступил в Гарвард, не имея зачетов по французскому языку, и поэтому был обязан сдать экзамен по французскому А или сдать вступительный экзамен по элементарному французскому с оценкой не ниже С, прежде чем получить степень магистра. Он сдал этот экзамен в июне 1921 года, но получил оценку всего 60. Поэтому он снова сдал его в мае 1922 года и прошел его удовлетворительно]. Я уверен, что его счастье не сравнится с моим. Я получил известие только об одном курсе – но это тот самый курс, который мне нужен. По их щедрости я получил оценку «А», хотя вряд ли осмелился бы так хорошо себя оценить. До сих пор я получил только одну четверку, и это была четверка с плюсом в прошлом году на семинаре. Остальные оценки – пятерки. Когда год закончится, я не только пройду четыре курса, необходимые для получения степени, но и получу зачет еще за два». [Остальные курсы, необходимые для получения степени магистра, он прослушал в 1920-21 годах и в Летней школе]. Всего шесть. Это не считая французского. Мой второй год в Мастерской не засчитывался для получения степени, так как в зачет может идти не более одного курса композиции, и, конечно, 47 последних лет пошли в минус.

Я читаю запоем. Попробую дать представление о моих подвигах, я вообще обожаю подсчитывать количество жертв моей библиомании, хотя, судя по всему, мне так никогда и не стать действительно образованным человеком. Сегодня воскресенье. Вчера вечером взялся за «Негасимый огонь» Уэллса [Вулф восхищался модернизированной сагой об Иове Г. Уэллса «Неугасимый огонь» (1919) и взял за основу «Старую школу», одну из своих ранних пьес, написанных в Гарварде. (Рукопись сохранилась лишь в виде фрагментов)] и сегодня закончил. Уэллс из тех немногих сегодняшних писателей, на которых не жалко тратить время, он очень вдохновляет. Может, Уэллс и не глубок, но в нем есть удивительная основательность. Он безусловно, не из тех, кого Эмерсон называл «первооткрывателями», но его творчество – живое свидетельство пользы широкого и глубокого образования в воспитании первоклассного интеллекта. Но продолжим подсчёты. Днём я отправился на прогулку, а потом прочитал половину Свифтовой «Сказки о бочке». Вечером прочитал два эссе Эмерсона, а до отхода ко сну надеюсь закончить превосходную биографию Александра Поупа, написанную Лесли Стивенсом. [Лесли Кларк Стивенс (1832–1904) – английский писатель, автор биографии «Александр Поуп» (1880)] Похоже я совершаю большую ошибку, пытаясь проглотить все сливы сразу. Такое чтение, вместо того чтобы умиротворять, разожгло во мне вулкан средних размеров. Словно призрак, брожу я между полок здешней библиотеки и не могу утихомирится. Я постоянно отвлекаюсь от того, что читаю, задумываясь о мыслях тех, кого я очень хочу прочитать. Рассказываю вам об этом столь подробно, потому что это может дать вам представление о сражении, разгоревшемся во мне, – непонятно только, между какими силами. Из-за этой войны я не могу спокойно писать. Нет, нет – желание писать не отпускает меня по-прежнему, но в меня вселился какой-то бес, который всё время нашептывает: «Погоди, не сейчас, может, через два, три, четыре года… Тогда ты наберешься сил…» Но это же безумие! Если так будет продолжаться дальше, огромный камень моего невежества обрушится и раздавит меня в лепёшку.

Прозрачная мудрость Эмерсона придаёт мне силы. Сегодня ещё раз перечитал его эссе о книгах.

[Часть письма отсутствует]

…со смертью». Понятно, что имеется в виду: драматургия не умеет правильно передавать высшие мгновения нашей жизни. Но так ли это? Лично я не знаю, какой другой вид искусства превосходил бы здесь драму. Самое интересное в «Лилиом» [Пьеса 1909 года, венгерского драматурга Ференца Мольнра (1878–1952) поставленная в Нью-Йорке в 1921 году] состоит в том, что пьеса эта приобретает дополнительное измерение после того, как главный герой совершает самоубийство. Следующая сцена – небольшой суд над самоубийцами (каким он представляется герою). Но больше ничего рассказывать не буду. В сценах, где герой умирает, много юмора, даже фарса, а в эпизоде на небесах вообще многое от балагана, но почему бы и нет?! Если внимательно присмотреться к человеческому существованию, становится очевидно, насколько это сложная штука. Грубые полицейские в «Лилиом» вытаскиваю умирающего героя на площадь и, пока он стенает в агонии, рассуждают о жаре, ругают комаров, низкое жалование и так далее.

Добавлю ещё один мрачный штрих из собственных воспоминаний. Несколько лет назад умер мой брат [Бен] и мы с Фредом пошли в похоронную контору взглянуть на него. Нас встретил хозяин, сладкоречивый, набожный тип, он пригласил нас пройти в заднюю комнату и предложил немножко подождать – так художник просит подождать друзей, пока он готовит правильное освещение для своего холста. Затем нас пригласили в зал, где мы увидели Бена. Мы стояли, смотрели, а владелец похоронной конторы говорил не закрывая рта. Он гордился своей работой. Он считал что это самый настоящий шедевр, что он затмил всех своих коллег. С упоением художника он стал объяснять нам нюансы, якобы свидетельствовавшие о том, что работал истинный мастер своего дела. Это было уж слишком. Меня вдруг охватил приступ неудержимого смеха. Разумеется, это была нервная реакция, но ничего не мог с собой поделать, да и теперь, вспоминая этот эпизод, не могу сдержать улыбки.

Именно поэтому я всегда защищаю от нападок сэра Джеймса Барри. По-моему, на сегодня это наиболее значительный представитель англоязычной драмы, и прежде всего потому, что он продолжает великие традиции классиков. Но здесь это звучит ересью, ибо кое-кто из моих молодых и весьма критически настроенных друзей считает его сентиментальным. Какая ерунда! Не любопытно ли, что академическая критика испуганно отворачивается от произведений, вызывающих непосредственный эмоциональный отклик? Когда бы я ни читал Барри [речь идёт об английском драматурге Джеймсе Барри (1860–1937), автора пьесы «Питер Пен» (1904)], его пьесы всегда рождают у меня «это смешанное чувство». Он не пытается ничего доказать (и слава богу), но, как Шекспир и другие «старики», он интересуется людьми, а не проблемами организации труда. Именно поэтому я не сомневаюсь, что его пьесы переживут творения многих его коллег, во все времена люди умели понимать и ценить переживания других людей. Скептикам я рекомендую перечитать «Троянок» [трагедия Еврипида, 415 год до н.э.]. Вот что такое вечное, общечеловеческое начало в драме. Условия жизни, о которых Голсуорси писал в «Схватке», уже меняются и через двадцать лет у нас будут проблемы в связи с организацией труда, но они станут разительно отличаться от тех, что вызвали к жизни пьесу Голсуорси.

В годы своего наивысшего расцвета Бернард Шоу тратил свой талант сатирика на единственный, на его взгляд, заслуживающий усилий род драмы дидактический. Но затем разразилась война, вызвавшая крушение великих держав и унесшая двадцать миллионов жизней, и как-то трудно становится убедить себя в том, что «Профессия миссис Уоррен» или «Дома вдовца» повествуют о самом важном и значительном в мире. Будь я на месте Шоу, я бы испытывал горькое ощущение, что всю жизнь стрелял из пушки по воробьям.

Полностью согласен с Вами насчет Юджина О’Нила. Это путеводная звезда нашей нынешней драматургии. Он сумел со хранить веру в свои идеалы, и теперь благодаря этому преуспевает, что только справедливо. Скоро в Нью-Йорке ожидаются премьеры двух его новых пьес. «Анна Кристи» пользуется у зрителей большим успехом. Недавно я смотрел «За горизонтом» превосходная пьеса. О’Нил еще молод ему, кажется, лет тридцать пять. Думаю, что его лучшие вещи пока не написаны. Надеюсь, они не за горами. Но кое-что в нем меня настораживает. В анонсе его новой пьесы «Косматая обезьяна» (она скоро будет поставлена) я прочитал, что ее главный герой кочегар на океанском лайнере, который постепенно превращается в первобытного человека. Боюсь, как бы эта тенденция не стала у О’Нила преобладающей. Ведь и в «Императоре Джонсе» он все время «оглядывался», да и в других пьесах подобный подход тоже время от времени дает о себе знать. Но в таком случае трагедия превращается в нечто мрачно-отталкивающее. Неужели таково мироощущение О’Нила? Я убежден, что подлинное трагическое искусство всегда смотрит вперед.

[Часть письма отсутствует]

Дж. Стюарт Милль, [Джон Стюарт Милль (1806-1873), английский философ и экономист; его «Автобиография» была опубликована в 1873 году] автобиографию которого я на днях читал, сказал, что величайший урок, воспринятый им от греков, состоит в том, чтобы расчленять суждение (как это делал Сократ) и находить его уязвимое место. Если когда-либо мы нуждались в этом подходе, то именно сейчас! Вокруг столько трескучей болтовни, столько изящных фраз, за которыми ничего нет, что Мы должны весь наш здравый смысл и проницательность направить на то, чтобы камня на камне не оставить от разглагольствований этих паяцев. Господи, как жаль, что нет Свифта, вот уж кто показал бы этим верлибристам!

Ну, мне действительно пора идти. Надеюсь, мистер Робертс чувствует себя хорошо. Передайте ему мои самые добрые пожелания мистеру Робертсу, когда будете писать ему в Дарем.

С большой любовью

Том

Ваша критика последней сцены в моей пьесе [Горы] была безошибочно точной. Я сократил речь Мэга. Первые два акта пьесы я написал как три акта (также пролог).

Хорасу Уильямсу [*]

Хеммонд-стрит, 67

Кембридж, Массачусетс

Февраль (?) 1922 года

Дорогой мистер Уильямс!

[…] В этом первом семестре я очень много работал и, как мне кажется, кое-чего достиг, хотя достижения эти внутреннего, невидимого со стороны свойства. В связи с этим мне вспоминается случай на аэродроме Ленгли в Виргинии три или четыре года назад. Несколько бригад негров вырубали и расчищали уча сток, чтобы там могли приземляться летательные аппараты. При корчевании пней образовались ямы, а поскольку рядом был водоем, они все время наполнялись водой. В обязанности негров входило засыпать эти ямы землей. Это было унылое занятие. Я сам наблюдал, как целый день бригада забрасывала ямы, а на утро выяснилось, что все труды их пошли насмарку – вода растворяла грунт, словно сахар. Стремление заполнить голову знаниями очень смахивает на работу той бригады и если чем и отличается, то еще большей безнадежностью.