Я выехала наружу, открыла окошко машины и глотнула любимый воздух всем своим естеством, чувствовала, как он заходит внутрь, как наполняет лёгкие ощущением свободы. Дорога вилась вдоль холмов, проходя сквозь крохотные рыбацкие деревушки, и всё время пути блестящая морская полоска радовала взгляд там, внизу. Я жадно дышала и всё никак не могла надышаться, смотрела на пронзительное лазурное небо и синее море и всё никак не могла наглядеться. Лишь приезжая домой, я понимала, насколько миланский воздух плох, а небо тускло.

Вскоре передо мной раскинулся любимый залив Влюбленных, и постепенно дорога спустилась вниз, к родному городку Кополивьери.

Не доезжая до самого центра, я остановилась у большого молочного дома с сиреневыми ставнями. Когда летом зацветёт бугенвиллея, весь фасад заполнится коралловым цветением, создавая волшебство. Остановившись у ворот, я вышла из машины и нажала на звонок, потому что опять забыла ключи. Ворота бесшумно открылись, и я въехала во двор, припарковав свой белый фиат у края лужайки.

Вот оно, родное сердцу место, где я родилась и выросла. Двор в несколько домов окаймлял просторный сад. В центральной постройке жила мама и когда-то бабушка, а ещё раньше, и папа. В небольшом голубом доме рядом жил брат. Это было предложение мамы, зачем, сказала она ему, тратить деньги на аренду, если здесь столько места. Брату было почти тридцать, он работал в местном банке, встречался с местной девушкой и, похоже, был абсолютно счастлив. Вроде бы мама говорила, что он планирует жениться.

– Неужели у меня будут внуки, – радовалась мама, стараясь не смотреть мне в глаза.

Возле раскидистой вековой магнолии в центре двора, на деревянной скамеечке обычно сидела бабушка и грелась на солнышке.

– Бабуля! – чуть не воскликнула я по привычке, но увидев пустую скамейку, опомнилась.

В голове зазвучал бабушкин голос. Она сказала бы сейчас:

“Прилетела моя летучая мышка, совсем цвет кожи стал серым, этот твой Милан до добра не доведёт, дышать там у вас нечем, ты надолго, кузнечик?”

А потом бы говорила, что наконец-то они откормят её как следует рыбой.

Я забрала из машины чемодан и зашла в дом, вдохнув знакомый с детства запах. В доме пахло сухой лавандой, висевшей у входа, и пряными благовониями, которые мама обожала зажигать по вечерам.

Поднявшись на второй этаж, я зашла в комнату. Из окна виднелась лазурная морская полоска, ещё несколько часов и она станет пунцовой, проглотив закатное солнце.

Сколько закатов случилось в этой комнате, пока я не решила переехать в Милан! Я уселась на кровать, укрытую голубым покрывалом, погладила выпуклые узоры и огляделась по сторонам. Всё здесь было так, как всегда. Увешанные нитями ракушек стены, мои детские фотографии и главное богатство, которое перекочевало из бабушкиной комнаты – огромное блюдо с минералами и камнями. Это то, с чем я привыкла играть с самого детства, изредка пополняя коллекцию чем-то из поездок.

В каждое своё возвращение на Эльбу, когда бабушка была жива, я спрашивала, откуда блюдо у неё, а она всегда загадочно улыбалась и говорила, что оно было с ней всегда. И она ничегошеньки не помнит.

Бородач

Рыжеволосый мужчина с бородой вышел из мастерской, закрыл её тремя поворотами бронзового ключа и со скрежетом потянул вниз заржавевшую заслонку.

Обойдя мастерскую со всех сторон и убедившись, что окна закрыты ставнями, мужчина поднялся по каменным ступенькам и остановился перед залитым предзакатным оранжевым светом городом, в цвет своей бороды. Прищурившись, он всматривался в то, как солнце играет с флигелями и макушкой главной церкви, усиливая её и без того яркий золотой блеск.

Перейдя на другую сторону крепости, мужчина спустился по каменному спуску и, вместо того чтобы открыть резные коричневые двери своего дома, направился в лес, граничивший с остатками старинной стены.

Он шел медленно, вдыхая приятную прохладу, щурясь от острых лучей, щекотавших зелень широко раскинувших свои вековые лапы елей и кедров.

Выйдя на залитую предзакатным солнцем поляну, мужчина уселся на любимый пень, достал из внутреннего кармана куртки чёрный футляр, вынул оттуда губную гармошку, протёр её тряпочкой и затянул любимую с детства неаполитанскую песенку. О том, что она неаполитанская, сообщил ему хозяин сырной лавки, итальянец в третьем поколении, который слышал эту песню по итальянскому радио, которое часто звучало в их доме.

Наигравшись, мужчина вытер гармошку той же тряпочкой, положил её в футляр и только в этот момент услышал тихое скуление. Мужчина нахмурился, поднялся и огляделся, но не обнаружив вокруг признаков жизни, стал медленно двигаться по полянке. Лишь перейдя на другую сторону, ближе к реке, он заметил у берега какую-то возню. Приблизившись, мужчина разглядел коробку, а в ней что-то чёрное, маленькое и… живое.

Он подошел ещё ближе и увидел перед собой… щенка.

– Ну и ну, – пробормотал мужчина вслух и почесал затылок, – а ты откуда здесь взялся?

Внутри коробки лежали грязные тряпки, крышка от йогурта с каплей воды и куски чёрствого белого хлеба. Чёрный щенок, с виду месяцев трёх-четырёх, увидев незнакомца, притих, перестав возиться и скулить.

Бородач медленно протянул руки к щенку, аккуратно достал его из коробки, поднял перед собой, внимательно рассматривая карие глаза, донельзя симпатичную морду и белое пятно вокруг левого глаза на фоне совершенно чёрной гладкой шерсти. С виду щенок был похож на лабрадора, но это неточно.

– И что мне с тобой делать? – произнёс мужчина, пялясь на щенка.

Тот тявкнул, тихо, но уверенно.

Мужчина засунул собаку за пазуху и направился к дому, время от времени поглядывая на то, как щенок, прижавшись к изнанке куртки, спокойно посапывает.

Добравшись до дома, мужчина открыл дверь и поставил щенка на терракотовый пол. Пёс, оглядевшись по сторонам, понюхал пол, покрутился и тотчас сделал огромную лужу.

– Неееет! – выкрикнул мужчина, и щенок прижал хвост.

– Завтра выясним, чей ты и отправишься к хозяину. Не думай, ты здесь временно, – строго проворчал новоиспечённый хозяин и отправился в ванную за тряпкой.

Дома

Я сбежала вниз и, не найдя никого в доме, набросила куртку, вышла и спустилась по дорожке, выложенной широкими плитами, к центру города. Город – громко сказано, скорее, деревня.

Летом на острове Эльба жизнь била ключом, но вне сезона она затухала. Половина магазинов и ресторанов закрывались, а по опустевшему городу бродили редкие местные жители, в основном пожилые, и бездомные кошки.

“Кому-то же надо поддерживать здесь жизнь”, – шутила мама, отвечая на мой вопрос о том, почему она не переедет на материк, как большинство людей. До недавнего времени она ухаживала за старенькой мамой, а сейчас, когда брат обещал сделать её бабушкой, она и подавно не сдвинется с места.

Мама работала учительницей начальной школы, она по-настоящему любила свою работу и любила остров Эльбу.

“Куда я уеду от детишек, кто их будет учить?”

Я вышла на главную площадь, летом здесь было пруд пруди народа, а сейчас даже кафе-мороженое и магазин “табакки”¹ были закрыты. Свернув на главную улицу и прохаживаясь между разноцветными домами, я думала о том, что у меня всё ещё получалось смотреть на свой любимый остров глазами туриста, а не человека, там родившегося. Разница в том, что местный человек смотрит, а турист разглядывает. Человек места часто имеет замыленный взгляд, в то время как взгляд туриста любопытный, жадный до деталей и подробностей. Именно таким взглядом я смотрела на свой родной город, замечая выкрашенные в яркие цвета ставни с полуоткрытыми окнами, из-за которых виднелись кружевные занавески; белые, словно вылепленные из глины, дома и увитые вечнозелёным жасмином стены; лестницы, уставленные по бокам горшками с пёстрыми южными цветами; буйство любимой розовой, оранжевой и ярко-желтой лантаны, ленивых котов, валяющихся посреди дороги, и главное – пронзительную лазурь эльбанского моря.

Каждый камень, каждая брусчатка, цветок, фасад говорили со мной, и беседы эти были о любви, о том, сколько же тепла чувствовалось в каждом уголке родного сердцу места, и сколько тоски по дому ощущала я в каждый свой приезд.

Несмотря на то, что ум заставлял радоваться стабильной миланской жизни, я чувствовала, что внутри меня живёт другая Таиса. Не спокойный рациональный инженер, а кто-то другой, тот, кто хочет плавать и прыгать на волнах, бегать босиком. Ей, той другой Таисе, было абсолютно всё равно, какой у меня статус, насколько престижна моя работа, она рвалась на свободу. Этот странный внутренний позыв я ощущала намного сильней здесь, на Эльбе, будто возвращаясь домой, что-то внутри меня менялось. Здесь, в родном климате, внутри меня включалось что-то такое, что в той, миланской жизни, молчало. Здесь, на Эльбе, я чувствовала себя более живой.

Чувствовала, что я жива.

– Чао, белла, – старушка с белыми буклями, сидевшая на фоне каменной стены с двумя подругами похожего возраста, помахала мне рукой.

Мария – старая бабушкина приятельница. Старая не только в смысле возраста, но и в смысле количества лет, которые они дружили вместе.

Я подошла поздороваться и улыбнулась трём аккуратным старушкам, которые, словно специально, были одеты в одинаковые платья цвета фиалки. Моя бабушка тоже любила этот цвет, возможно, это любимый цвет всех старушек.

– Присядь, расскажи, как там в большом свете? – Мария похлопала по скамейке.

– Всё как обычно, работаю, а вы как? – уселась я рядом.

– Ничего, – закряхтела Мария, – вот, как это вы, молодёжь, говорите, тусуемся, – старушка сипло засмеялась, откашлявшись.

– Не думаешь вернуться? – спросила она, и не дождавшись ответа, произнесла, – понятно, что нет, скучно тебе будет, все поразбежались, эх, а было же весело в молодости, помнишь? – и Мария толкнула локтем задремавшую подругу. Та открыла глаза и, улыбнувшись, закрыла их вновь.

– Эх, вот что значит лишить себя дневного сна, сколько раз говорю, в нашем возрасте надо обязательно спать после обеда. Вчера не легла, а сегодня всё утро без сил, – покачала головой Мария.

– Здесь и дискотека была, и работа, всё было, никто не хотел уезжать, а теперь всё пусто кругом, летом только жизнь, но лично я летом из дома не выхожу, и жарко, и слишком много людей.

– А что ещё здесь было? Ну в вашей молодости, – уточнила я.

– Всего и не вспомнишь, помню просто, что было весело, – произнесла Мария и опираясь на палочку, полузакрыла глаза.

Я попрощалась и, дойдя до конца улицы, зашла в единственный открытый хлебный магазин, купила любимый тосканский хлеб, такой вкусный делали только здесь, несколько кусков яблочного пирога, и отправилась в сторону дома, любуясь по дороге блестящим морем и красотой Залива Влюблённых.

***

Мама приготовила по случаю моего приезда равиоли с рыбной начинкой и дораду, а ещё разложила стол в саду, и мы ужинали вместе с братом и его невестой, кутаясь в тёплые пледы.

Прохлада ноябрьского вечера была приятной и располагающей к уютным вечерам, когда можно завершить трапезу горячим чаем.

Мы долго сидели и болтали, говорил в основном брат и невеста, они с энтузиазмом делились своими мечтами о покупке нового дома. Мама делала вид, что радуется, но в её глазах читалось беспокойство, ведь это означало, что скоро она останется одна в огромном доме и пустом дворе.

Я смотрела на брата и думала о том, что в детстве постоянно спрашивала у мамы, брат ли он мне по-настоящему, или может быть его усыновили. Ну не может быть, чтобы я чувствовала по отношению к нему такой холод и расстояние. Может быть, его забрали у какой-то другой мамы, причём, именно его, а не меня, я-то была на своём месте.

Мама на такие мои вопросы грустно улыбалась и уверяла меня в том, что брат вышел из того же места, что и я:

– Ты можешь быть уверена в этом на сто процентов.