Я, ленинградская интеллигентка, дочь профессора-филолога и дипломированного психотерапевта, образцовая студентка медвуза, прослушавшая полный курс лекций по психологии и этике общения с больными, начала амбулаторный прием с того, что поставила себя заведомо выше пациентов, тем самым совершив фатальную ошибку.

Вместо того чтобы демонстрировать отстраненную вежливость и употреблять заумные термины, я должна была проявить заинтересованность и человечность.

Нельзя было позволить пациентке с острым пиелонефритом уйти домой только потому, что она осрамила меня перед очередью. Мне следовало сопроводить ее к урологу и убедиться, что он ее принял, а теперь благополучный исход этого коварного заболевания сводился к нулю. Да, я направила пациентку к профильному специалисту, сделав соответствующую запись в медкарте, и да – пациентка сама отказалась от консультации, поэтому меня, в случае чего, не могли обвинить в халатности, однако это никоим образом не смягчало того факта, что как врач я никуда не гожусь.

После небольшого перерыва я приняла нескольких пациентов, пришедших на прием уже после того, как слова Раисы Ильиничны разогнали первоначальную очередь. На этот раз все прошло более-менее гладко. Пациенты, особенно пожилые, бесхитростно интересовались моим возрастом и опытностью, я отвечала им в шутливой манере и вместе с тем убедительно, чтобы развеять их сомнения в моей компетентности.

За время, оставшееся до конца приема, я выписала одно направление на рентген, четыре рецепта и два бюллетеня. Только когда за последним пациентом закрылась дверь, я вспомнила, что целый день ничего не ела и не пила (если не считать утренней чашки чая в ординаторской и мензурки с валерьянкой).

Когда я начала разбирать медкарты, перед тем как сдать их в регистратуру, пришла Юлия Марковна с рентгеновским снимком Ани Потаниной. Я вставила его в негатоскоп^[7], включила лампу и увидела новообразование в левой височной доле – достаточно большое, чтобы вызывать потемнение в глазах и обонятельные галлюцинации.

– Вы были правы, Зоя Евгеньевна. Опухоль.

– Да. И приличная.

– Неужели рак? Аня ведь еще ребенок…

– Скорее опухоль доброкачественная. Во всяком случае, метастазов я не вижу.

– Но если опухоль свежая, метастазы просто не успели…

– Юлия Марковна, мы не онкологи и не гадалки, – перебила я. – Отправьте Аню в Богучаны на дополнительное обследование.

– Что я скажу Алевтине, Аниной маме? Мы подруги, учились в одном классе. Надо Алевтину как-то успокоить, найти нужные слова…

– Я сама с ней поговорю. Пусть приходит завтра к девяти утра. Только не пугайте ее заранее.

– Хорошо. Мне сюда ее привести или вы в наш корпус подойдете?

– Я приду. Завтра нет амбулаторного приема, я целый день буду на отделении.

Когда педиатр ушла, я вернулась к медкартам, но почти сразу зазвонил телефон. Услышав голос Фаины Кузьминичны, я внутренне сжалась, подумав: «Вот оно!». Моя тревога усилилась, когда главврач попросила зайти к ней через полчаса.

Оставшееся время я только и делала, что гоняла в голове сценарий предстоящего разговора. Сдав карты в регистратуру, я поднялась на третий этаж. По пути мне никто не встретился – сотрудники уже разошлись по домам. Фаина Кузьминична проводила в стационаре по двенадцать часов ежедневно; семьи у нее не было, и жила она совсем рядом, во флигеле в глубине больничного двора.

Когда я вошла, Фаина Кузьминична подписывала документы. Она брала из стопки верхний лист, бегло его просматривала, ставила подпись и перекладывала в другую стопку. Один лист, набранный убористым машинописным шрифтом, лежал отдельно, с краю стола.

«Приказ о моем увольнении», – подумала я, совершенно упустив из виду тот факт, что еще даже не подписывала приказ о назначении на должность.

– Присаживайтесь, – сказала главврач, не прерывая своего занятия.

Я скосила глаза на лист, но, как ни пыталась, не смогла разобрать текст и, чтобы успокоить мятущиеся мысли, перевела взгляд на распахнутое окно.

Улица была окутана мягким охристым светом июльского вечера. Пахло нагретой хвоей, слышался далекий визг бензопилы, лай собаки, смех играющих неподалеку детей. Я провела в поселке всего один день и ничего о нем не знала. Не знала, что находится на соседней улице, что за люди живут поблизости, как они проводят свободное время, куда ходят за хлебом, в какую сторону идут, чтобы набрать в лесу ягод для пирога или грибов для супа. Вновь нахлынуло острое ощущение одиночества и неустроенности. Предстояло начинать всё с нуля. Впрочем, я уже начала – и, судя по тому, что сейчас находилась в кабинете главврача, вместо того чтобы обустраивать новый быт, начала не очень удачно.

– Как прошел ваш первый рабочий день? – словно читая мои мысли, спросила Фаина Кузьминична, отложив ручку.

– Не так удачно, как хотелось бы.

Мой ответ ее удивил и даже, кажется, позабавил. Она приподняла брови, внимательно посмотрела на меня из-под очков и сказала мягко, словно нисколько не сердилась:

– Мне известно о том, что случилось в начале вашего амбулаторного приема. Почему так произошло, как вы думаете?

– Потому что я не обладаю достаточным авторитетом? – предположила я.

– А что такое авторитет в вашем понимании?

– Это уважительное отношение к человеку, занимающему определенное положение, и признание его заслуг. Не только в профессиональной сфере, но и в частной жизни.

– В целом верно. Но вы забыли одну важную деталь: человек авторитетный должен внушать людям доверие. Иначе о каком уважении к нему можно говорить? И в этом плане, доктор Завьялова, у вас наблюдается существенная недоработка.

– Я не виновата, что выгляжу моложе своих лет! – воскликнула я. – Пока вы не подтвердили на утреннем собрании, что я достаточно опытна, коллеги были уверены, что моему диплому нет и месяца. Если уж врачи меня так восприняли, что говорить о пациентах? Они отказывались заходить в кабинет на том основании, что доктор Дегтярев был гораздо старше меня. Старше – да, но опытнее ли – большой вопрос!

Последняя фраза вырвалась непроизвольно, о чем я тут же пожалела. Кодекс врача запрещал критиковать своих предшественников, какими бы некомпетентными они ни были.

Я ожидала от Фаины Кузьминичны гневной отповеди, но она осталась на удивление спокойной и после небольшой паузы произнесла:

– Мы вернемся к этому вопросу позже. Ну а пока…

Она вынула из ящика стола пожелтевшую от времени фотографию молодой девушки в белом халате и марлевой повязке, спущенной на подбородок. Удлиненный овал знакомого лица, гладко зачесанные черные волосы, вдумчивый взгляд, родинка над верхней губой…

– Как вы думаете, сколько мне здесь лет? – спросила главврач.

– Восемнадцать? – не очень уверенно предположила я.

– Переверните фотокарточку.

На обороте выцветшими синими чернилами была выведена дата: «10.06.1941».

– Этот снимок сделал один журналист, бывший в Кутаиси проездом по заданию московской газеты. Он поступил по скорой с острым аппендицитом и попал на мой операционный стол, хотя в тот день дежурили еще две бригады. У него с собой был фотоаппарат. На пленке оставался один неиспользованный кадр, и в день выписки он меня сфотографировал, а перед отъездом успел передать мне снимок. Через двенадцать дней началась война. Меня призвали на фронт, он тоже ушел – военным корреспондентом. В 44-м я снова его оперировала, в связи с осколочным ранением в грудь. Он меня узнал. После войны разыскал, звал замуж… но это уже другая история. Так вот, Зоя Евгеньевна, я 1911 года рождения. На этом снимке мне без пяти месяцев тридцать.

Я удивленно вскинула брови. Она улыбнулась и кивнула:

– Да-да, мне здесь больше, чем вам сейчас. На тот момент я уже четыре года самостоятельно оперировала. Ни пациенты, ни врачи, ни младший медперсонал не подвергали сомнению мой авторитет. Возможно, что-то такое они и думали про себя – чужие мысли ведь не прочтешь, но вслух не озвучивали, поскольку я никому не позволила бы усомниться в своей опытности. Это качество особенно пригодилось мне во фронтовых госпиталях, где хирургами работали в основном мужчины, доктора дореволюционной школы, воспринимавшие женщину разве что в качестве медсестры или акушерки… Вы понимаете, зачем я вам это рассказываю?

Я кивнула.

– Теперь касаемо вашего замечания о несоответствии возраста доктора Дегтярева его врачебной квалификации…

– Извините, Фаина Кузьминична, я не должна была так говорить. Это…

Главврач прервала мою покаянную тираду нетерпеливым взмахом руки.

– Мне известно о сегодняшнем случае с пациенткой Обуховой. Той самой, у которой вы диагностировали пиелонефрит.

– Откуда вы знаете?

– Из ее медкарты.

– Но я сдала карты буквально перед тем, как подняться к вам…

– Обухова сдала свою раньше. Вы отправили ее к урологу, а она к нему не пошла и вернула карту в регистратуру. Час назад ее доставили по скорой с острым болевым синдромом и инфекционной интоксикацией.

– Где она сейчас?

– В палате интенсивной терапии. В таком состоянии ее нельзя отправлять в Богучаны, но в этом пока нет необходимости. Армен Оганесович назначил лечение, однако оно будет долгим, а рецидивы, увы, неизбежны.

Когда выяснилось, что Обухова сегодня приходила в амбулаторию, я запросила ее медкарту. Пациентка ранее уже обращалась к невропатологу с болями в пояснице. Симптомы были те же самые, но ваш коллега не заподозрил проблему с почками. Он отправил Обухову на рентген и, не обнаружив патологии, написал заключение: «Болевой синдром невыясненной этиологии». Не исключаю, что именно доктор Дегтярев посоветовал Обуховой растираться разогревающей мазью.

К сожалению, это не единственная его ошибка. О прочих, ввиду врачебной этики, я распространяться не буду, но об этом случае вам следует знать.

– Спасибо, что рассказали, но это не уменьшает моей вины. Я должна была сопроводить Обухову к Армену Оганесовичу, внушить ей, что ее состояние достаточно серьезно…

– Вы уверены, что она бы вас послушала?

Я покачала головой и честно ответила:

– Обухова мне не поверила, потому что не восприняла меня как врача, а я не смогла найти нужных слов, чтобы убедить ее в серьезности ситуации.

– Ну хорошо, доктор Завьялова. – Фаина Кузьминична откинулась на спинку стула. – На этом пока закончим. Время позднее, сегодня у вас был непростой день. Да, чуть не забыла. Подпишите. – Она передала мне тот самый лист, который я безуспешно пыталась разглядеть. – Это приказ о вашем назначении. Я утром предупреждала, что он будет готов не сразу.

У меня ведь нет секретаря, я всё делаю сама. Вон там, в углу, видите, печатная машинка. Я печатаю на ней официальные документы, но на это появляется время только к вечеру.

– Почему у вас нет секретаря? Главврачу ведь положено…

– Главврачу много чего положено. Но я пользуюсь не всеми своими привилегиями.

Я расписалась в графе «Работник с приказом ознакомлен» и выдохнула от облегчения.

– Вы думали, что я решила вас уволить? – спросила Фаина Кузьминична с удивившей меня проницательностью.

– Это было глупо с моей стороны, ведь чтобы уволить, нужно сперва принять на работу… Вы бы тогда просто отправили меня обратно в Ленинград.

– В логике вам не откажешь, а это уже неплохо. – Главврач улыбнулась.

Пользуясь моментом, я набралась смелости и быстро спросила:

– Фаина Кузьминична, можно мне завтра уйти пораньше? Я должна встать на комсомольский и воинский учеты и купить все необходимое…

– Хорошо. С 15:00 можете быть свободны.

– Спасибо.

– Если вам надо позвонить в Ленинград, на почте есть переговорный пункт.

– Спасибо, – повторила я с меньшим энтузиазмом.

– У вас ведь остались в Ленинграде родственники? – скорее не вопросительно, а утвердительно уточнила главврач.

– Только отец. Но мы… не поддерживаем отношений.