– Ух ты!

Приемный зал поражал своим великолепием и роскошью. Пол из дорогого мрамора покрывали богатые ковры, на стенах были шкуры экзотических животных, у стен стояли всевозможные статуи из бронзы. Обеденное место тоже было шикарным: столики из красного дерева, ложи, украшенные яркими покрывалами с мягкими подушками.

Старик хлопнул в ладоши, и расторопные служанки принялись накрывать на стол. Несколько слуг подошли к хозяину и гостям с тазиками, кувшинами воды и полотенцами. Помыв руки, Ферон и молодые люди возлегли на ложах.

– Я живу тихо, одиноко, – стал говорить купец. – Всю жизнь старался ради того, чтобы обеспечить жену и детей. У меня сын и дочь. Но супруга уже покинула меня по воле богов, а вот дети бросили меня уже по своему желанию. Сыну неймется: начитался легенд о былом могуществе Иудеи и отправился туда восстанавливать ее величие. Связался с какими-то заговорщиками. А у дочери любовь всей жизни – какой-то молодой ливийский купец. Сбежала с его караваном, а теперь этот купчик набивается ко мне в компаньоны, говорит, что он мне родственник.

На столе появились всевозможные яства и лакомства в посуде из дорогого цветного стекла. Ложки и столовые ножи были из серебра.

– Так что никто из моих славных деток меня не слушает, зато дружно тянут деньги: один вроде как на борьбу, другая на внуков, которых я в глаза-то и не видел.

– И тем не менее, как можно заметить, они не слишком разорили своего отца, – с почтением и легкой улыбкой заметил Массинисса, показывая рукой на окружающую обстановку.

Усмехнулся и Оксинта, а Ферон внимательно посмотрел на Массиниссу и вдруг заразительно рассмеялся.

– Да, царевич, ты прав! Я не очень-то спешу потакать всем их просьбам. Мне слишком дорого досталось это богатство, и я хорошо знаю цену каждой своей монете.

Ферон взял в руки кубок, который тут же наполнил вином стоявший за его спиной слуга. Хозяин сделал приглашающий знак гостям, но Массинисса взглянул на нахмурившегося Оксинту и произнес:

– Мне только воды.

Старик ничего не стал спрашивать и продолжил свой рассказ:

– Я оказался в Карфагене, когда был немного постарше тебя, царевич; наверное, возрастом как твой друг.

Оксинта хотел поправить старика – мол, он не то чтобы друг, – но Массинисса сделал упреждающий жест.

– Меня привез сюда дядя, которому я был нужен в качестве помощника. Мое многочисленное семейство в Иудее решило, с одной стороны, расстаться с лишним ртом, с другой – строило планы, что я, как самый старший и смышленый, лучше приживусь на чужбине, и к тому же при помощи родственника, возможно, чем-то помогу им.

Однако то, за что меня ценили дома, страшно раздражало дядю. Я подсказывал ему, как лучше вести дела, а он поступал наоборот – себе в убыток. Мне удалось выучить пунический язык и начать успешно торговать, принося дяде прибыль, а он ругался, думая, что я что-то утаиваю от него. В общем, он всегда был недоволен мной, держал впроголодь, и я не имел возможности купить себе достойную одежду. А дядя говорил, что я должен быть благодарен ему за то, что он привез меня в самый красивый и богатый город мира.

В конце концов, потеряв веру в то, что смогу устроить свою жизнь под дядиным покровительством, я и вправду стал утаивать от него часть заработка и проворачивал тайком кое-какие сделки. Но чтобы не выдать себя, ничего не покупал на вырученные деньги и по-прежнему питался со слугами на общей кухне. Кстати, благодаря этому я стал лучше понимать простых людей, выучил несколько языков, а еще пользовался благосклонностью молодых служанок. Я ведь тогда был молод и недурен собой.

Массинисса, слушая старика, невольно сравнивал их в чем-то схожие судьбы, но вынужден был признать, что Ферону в жизни было гораздо труднее, чем ему.

Старик тем временем продолжал:

– И вот в один из дней, ближе к обеду, кто-то из слуг позвал меня к дяде. У него на столике я увидел… монеты из моего потайного сундучка. А рядом лежали несколько тюков ткани, которую я перепродал втрое дороже тайком от родственника, присвоив себе разницу. Я мысленно стал готовиться к самому худшему.

Ферон, заметно волнуясь от нахлынувших воспоминаний, отхлебнул вина и, смахнув слезу, усмехнулся:

– Тут дядя озвучил еще пару мест в доме, где лежали мои спрятанные от него деньги. Потом назвал имена купцов, с которыми я проворачивал свои дела, и привел общую сумму причиненного ему мной ущерба. «О боги! – подумал я тогда. – Здесь, в Карфагене, убивают и за меньшие прегрешения…»

Добравшись до кульминационного момента, Ферон, казалось, смаковал каждый момент воспоминаний.

– Дядя продолжал добивать меня: «Ты думаешь, что ты такой хитрый и умный, что всем нравишься в моем доме и люди к тебе хорошо относятся? Напрасно. Места, где ты прячешь деньги, выдали те, кого ты считаешь своими приятелями. Они следили за тобой сами, я их об этом вовсе не просил. Но, конечно же, наградил, когда они на тебя донесли. А знаешь, почему они это сделали? Потому что ты и с ними не делился своими тайными заработками, и на себя их не тратил. А чужие легкие деньги порой мучают даже очень честных и порядочных людей. Что уж говорить о моих слугах, которые этой добродетелью не отличаются? Так у меня и появилось вот это все …» И дядя показал на мои монеты, лежавшие на столике.

«Кроме того, – продолжил он, – ты не умеешь вести себя с женщинами. Может, на ложе ты для них и хорош, но вот болтать о своих делах с ними не стоило. Кто тебя заставлял красоваться перед ними, стараясь показать, что ты умней меня? Если это так, то зачем ты подарил взрослой кухарке, которую бросил, дешевый бронзовый браслет, а юной портнихе, нынешней любовнице, – дорогую ткань на тунику? Ты унизил одну и дал повод похвалиться перед всеми другой. И ты думаешь, что обиженная женщина тебе после этого не отомстит?»

Дядя замолчал. Я сидел подавленный, не зная, что ждет меня. Конечно, убить меня за мои проступки дядя, возможно, и не решился бы, но он мог отправить меня обратно в Иудею – с позором и без денег. Хорош бы я был, появившись перед отцом и матерью нищим, да еще и с дурной славой.

Старик снова пригубил вина.

– Ту зловещую тишину я помню до сих пор, она была такая звенящая и долгая. Оцепенев от страха, я просто сидел и думал: «Что же мне делать?» И вдруг дядя громко и весело рассмеялся: «А ты хорошо держишься для потерявшего все неудачника!» Потом он жестом велел мне сесть рядом с ним. «Я долго испытывал тебя, Ферон, и неспроста, – сказал дядя. – Мне хотелось посмотреть, выдержишь ли ты в таких жестоких условиях, в каких тебе предстоит жить в Карфагене. И я понял: выживешь! И даже без меня. Это хорошо, дорогой племянник. Теперь слушай внимательно! Ты знаешь, что у меня нет наследников. Ты унаследуешь мое состояние! С сегодняшнего дня ты будешь жить на верхнем этаже моего дома, и у тебя даже будут свои слуги. Ты их, кстати, хорошо знаешь».

Дядя хлопнул в ладоши, и его телохранители привели моего приятеля-печника, который выследил, куда я прятал деньги, кухарку, пожаловавшуюся на меня дяде, и болтливую девчонку-портниху.

– Отныне Ферон – ваш господин! – возвестил мой благодетель, с усмешкой глядя, как страх овладел всей этой троицей.

Печник рухнул на колени, бормоча извинения, а портниха с кухаркой, забыв о вражде, обнялись и в голос заревели. А я, ошеломленный дядиным великодушием, не сразу подумал о мести. Нам подали шикарный обед, а тройке жалобщиков было велено ждать моего решения во дворе дома, ближе к конюшне, – там обычно пороли провинившихся слуг. Но в тот день мне было не до расправы.

Мы с дядей стали успешными компаньонами и лучшими друзьями. И когда он ушел в мир иной, я горевал о нем больше, чем об умерших родителях, как бы кощунственно это ни звучало.

Ферон откинулся на подушки и поинтересовался:

– Скажи, царевич, ты сейчас думаешь о том, к чему я рассказал эту историю?

Массинисса, тщательно пережевывая мясо, кивнул.

– Я думаю, что мы, два иностранца в чужом городе, можем стать полезными друг другу. И пусть нас свела не очень приятная история, но это не помешает нам обратить ее в доход. Только давай поговорим об этом в следующий раз, когда моя голова будет ясной. Ну а сегодня у нас веселье!

Он снова хлопнул в ладоши – появились музыканты и танцовщицы. Заиграла быстрая музыка, и полуголые девушки принялись исполнять зажигательный танец.

Если роскошная обстановка и обильный обед вполне соответствовали солидному и степенному образу Ферона, то эти откровенные танцы в его доме были явно не ко двору. Нумидийцы переглянулись.

Старик уловил их замешательство и пояснил:

– Я, конечно, не каждый день позволяю себе такие излишества, но не хочу совсем лишаться маленьких радостей жизни. И не маленьких тоже… – Ферон подмигнул молодым людям и сказал: – Учтите, эти девицы могут не только танцевать…

Оксинта поднялся:

– Извини, уважаемый Ферон, мы уже злоупотребляем твоим гостеприимством. Да и царевичу пора отдыхать!

Массинисса даже разозлился на своего приятеля, потому что две смазливые танцовщицы, что извивались у его ложа, весьма призывно постреливали глазками. Ему стало неловко, что Оксинта ограничивает его, ведь до Дня взросления осталось всего ничего.

Но и Ферон уже понял, что поспешил с «излишествами», и жестом выпроводил девиц прочь. Проводив гостей до ворот, он вновь повторил свое приглашение и пожелал легкого пути.

– Занятный старик, – сказал телохранитель по дороге домой.

– Только что-то подозрительно быстро предложил свою дружбу, – проговорил Массинисса.

– Что-то ему нужно от тебя. Или от твоего отца. Давай подождем, царевич, я думаю, Ферон сам все вскоре объяснит. Учти, он может быть и полезен, и опасен. Не думаю, что связь с главарем портовых разбойников украшает порядочного человека.

– Зато это, возможно, спасло нам сегодня жизнь, – напомнил царевич.

Оксинта пожал плечами: дескать, поживем – увидим.

Глава 4. Заветный день

Ночь перед заветным днем Массинисса спал плохо, хотя Оксинта, понимающе улыбаясь, постарался не нагружать его перед этим военными упражнениями, а вечером сделал ему успокаивающий медовый напиток с травами. И все же царевич был в тот момент похож на капризного ребенка: его настроение стремительно менялось от веселья до раздражения.

Ему, конечно же, не хватало сейчас родителей, которые, по нумидийским обычаям, должны были в такой знаменательный день находиться рядом. Дав ему жизнь, они должны были символически отпустить его из родительского дома, из семейного гнезда. При этом отец, по обычаю, вручал сыну то, чем ему предстояло зарабатывать на жизнь (рабочие инструменты или оружие), а также монетку – начало его будущего богатства. Мать передавала покрывало для семейного ложа, лепешку, чтобы в доме всегда было сытно, и уголек в глиняном горшочке для семейного очага. Нумидийцы надевали свои лучшие одежды, шумно и радостно праздновали этот день, поздравляя виновника торжества.

«А здесь у меня ничего этого не будет, – с тоской подумал, устраиваясь спать, царевич, так ждавший в свое время этого события. – Самое большее – поздравит меня Оксинта, и то с привычной отстраненно-холодной усмешкой и наигранным почтением. Не нравлюсь я ему, и не по душе, видно, этому парню служба у меня. Чего ему тогда для меня стараться?»

Массинисса повернулся на другой бок. «Отец обещал хотя бы Бодешмуна пораньше прислать – и то не смог. Может, у них там, в Капсе, что-то серьезное затеялось, и тогда старый воин отцу там пригодился? Но как бы я его хотел увидеть! Э-эх!..»

Грустно вздыхая, он еще немного поворочался и уснул.

Проснулся Массинисса чуть позже обычного. Из открытой двери в сад было слышно, как привычно пели птицы, приветствуя поднимавшееся солнце; комнату приятно освежала утренняя прохлада. На мгновение ему показалось, что он услышал чьи-то приглушенные голоса у бассейна, которые тут же стихли.