Диалог с Богом. История противостояния и взаимодействия человечества с Творцом (страница 9)
Адам не лучше. Он способен упорядочивать мир, но при этом есть риск, что он, не имея на то оснований, начнет притязать на опыт и таланты, которыми на самом деле не обладает, и, скорее всего, сделает это с целью впечатлить вечную женственность. Это хвастливый нарциссизм, знак ложной мужественности, нашедший выражение, скажем, в образе Гастона в диснеевской «Красавице и чудовище» или, что намного серьезнее, в «темной триаде» – вернее, даже «темной тетраде» – патологических черт личности. Точно так же, высокомерно, самодовольно, возвеличивает себя и Адам – в сущности, узурпатор, уверяющий в том, что он, независимо от непомерности запросов, может перестроить мир, вобрав в себя и змея, и его плод с такой же легкостью, как Ева. Его этос можно было бы выразить так: «Я предложу все, что впечатлит женщину, – даже если мне это не по силам, даже если это потребует узурпации, даже если это нарушит имплицитный моральный порядок, установленный Богом». Ева, в эгоистичной демонстрации сострадания и заботы, горделиво пытается объять необъятное и принять в себя слишком много, а Адам терпит фиаско в попытке впечатлить спутницу, настаивая на том, что может исполнить любую ее просьбу, желание или требование. Таким двойственным образом вечный отец и вечная мать человечества становятся жертвой смертного греха гордыни и ускоряют грехопадение.
И мужчина, и женщина воплощают в себе Логос, по крайней мере в потенциале. Модель бытия, которой следовало бы стать характерной для каждого индивида – это отражение и подражание (и ни в коем случае не жалкое подобие) действительности, в высшей степени священной. Именно на этом предположении, или, вернее сказать, на этом убеждении, истинность которого очевидна (как и его огромная, но до сих пор не осознанная важность), – покоится, как на фундаменте, достоинство мужчины и женщины, которым они наделены по сути своей и которое находится вне сферы действия всех правил и законов, предписанных со стороны «я», власти, государства и природы. Эта предпосылка лежит в основе представления о трансцендентной ценности индивида; а кроме того, на ней построено все здание прав и обязанностей, характерное для высокоразвитых и свободных обществ Запада, в той мере, в какой каждое из них по-настоящему функционально и свободно. Именно вокруг этого вонзенного в землю флагштока – столпа традиции – собираются, чувствуя безопасность и надежду, все свободные люди, каждая семья, каждый город и государство, объединившись в намерениях, цели и действии. Возможно, правда в том, что в основании или в центре как самого мира, так и всего, что мы воспринимаем, должна находиться одна главная аксиома, одно несомненное и главное утверждение веры, одно притязание, неподвластное влиянию неотложных проблем, – и даже одно свершившееся чудо, – поскольку между нашим знанием, неизменно искаженным и неполным, и миром бесконечной тайны должно присутствовать хотя бы одно промежуточное звено. А может быть, это верно, поскольку нам необходимо скрыть от себя самих мысль о нашем громадном неведении, укрыть ее пеленой молчания, чтобы нескончаемые сомнения не превратили наш путь в регресс. Возможно, нам требуется некий ящик, который мы неизменно несем с собою и который никогда нельзя открывать, чтобы Пандора – олицетворение нашего любопытства – не подорвала наши опоры и не отправила нас в вечное падение.
Линн Уайт, историк и критик Запада, на труды которого мы уже ссылались, одобрительно отзывался об анимизме, в котором природа предстает непостижимой, неприкосновенной, священной, запретной, не допускающей вмешательства: «Перед тем как срубить дерево, выкопать шахту в горе или поставить запруду на ручье, важно было умиротворить дух, “отвечающий” за данный объект». Так же мыслят и его духовные наследники – защитники окружающей среды или современные поклонники природы. Наверное, при виде этих строк те, кто мнит себя поборником морали и не желает приносить никаких жертв, некритично допустят, что такое отношение было более правильным в сравнении с господствующим антропоцентризмом злобных христиан, жестоких к природе и посмевших поставить в центр мира это жалкое творение – человека, решившего, что он властен распоряжаться и нарекать имена. Но какова альтернатива? Возвеличить насекомых, грызунов, деревья и кустарники, поставив их превыше детей? Возвысить естественный мир – равнодушный, не наделенный сознанием – до статуса божества? Если без тени сомнения поместить природу на высший пьедестал, мы опорочим человека, и это не принесет ничего хорошего ни нам, ни ей. Мужчина и женщина будут властвовать в мире именно потому, что справедливо желают жить и хотят, чтобы процветали их дети, внуки и правнуки. Это главный вопрос, требующий решения, и любая попытка его подмены завершится катастрофой – поклонением идеологиям, ложным богам, которые породят тиранию и тоталитаризм. Повторим: это не значит, что мужчина, женщина или все человечество имеют право на мародерство и расхищение во имя узкого эгоизма. Совсем напротив: как творения Бога, созданные по образу Его, мы ответственны за то, чтобы сотворенный мир ширился и продолжался наилучшим мыслимым образом.
По образу Божию
Что означает «сотворил Бог человека… по образу Божию»? То, что человеческий дух, по сути, пребывает на границе порядка и хаоса; становится посредником становления и бытия; а также придает форму тому образу, в котором проявляет себя новая реальность, когда прежней, устаревшей, жизненно требуются искупление и обновление. О том, что способность человека к такому посредничеству играет главную роль, – и, возможно, даже идентична сознанию, – говорится в самых разнообразных источниках, от космогоний Древней Месопотамии и Египта до размышлений современных когнитивных нейробиологов. В рамках подобного подхода сознание рассматривается как деятельный человеческий дух; как вечный убийца гигантов и драконов; как враг злого короля и всепожирающей матери и как сила ответственного и самоотверженного преображения, движения вперед и стремления к высшему. Но для чего нам знакомиться с тем, как мыслили древние народы? Просто потому, что именно из их мысли родились их великие, многолюдные и долговечные цивилизации. А исследования современных ученых создают карту нашего естественного и биологического мира, и в этом их главная ценность – однако в их выводах заметны поразительные параллели с древнейшими идеями, дошедшими до наших дней.
В Древней Месопотамии долг правителя состоял в том, чтобы в его действиях и внимании проявился дух Мардука, величайшего бога в пантеоне Вавилонии. Именно поэтому жрецы призывали царя к ответу на церемонии, отмечавшей начало каждого нового года и отражавшей мотивы исповеди, покаяния, битвы и обновления. Правитель, как живое воплощение справедливой и законной власти, был обязан принять дух верховного божества. В свете этого действа понималась его суверенная власть. Именно оно, и ничто иное, оправдывало ее и определяло ее характер. Таким образом, достойный властелин был инкарнацией духа Мардука – божества, создавшего, подобно Богу книги Бытия, благой порядок из хаоса и обилия возможностей в ходе вечной битвы с матерью-драконом Тиамат, олицетворением первозданных глубин (этимологически ее имя связано с tehom и tohu wa-bohu). Отделение этого духа от пантеона изначальных богов, по какой-то причине оказавшихся неполноценными, стало предпосылкой для развития отвлеченной идеи «суверенитета» – «высшей власти», духовного начала, превосходящего любого из правителей, на котором основано само существование царской власти и к которому должен стремиться каждый, кто притязает на право именоваться настоящим властелином. Поэтому Христос по традиции именуется «Царь царей и Господь господствующих» (Откр 19:16). Он, по определению – дух или сущность верховной власти, само ее воплощение.
В одном из древнейших текстов, которыми мы располагаем, «Энума элиш», сказано, что жители Месопотамии описывали Мардука как победителя вечной битвы богов на небесах. Он возвысился над всеми богами; он появился как дух, решивший добровольно столкнуться с чудовищным; он одержал победу в космической битве; он мог вдохновлять, объединять и вести за собой других (иных богов); он создал мир, сразившись со змеем или драконом; и, наконец, он восстановил мир, утративший верные пути. Мотив борьбы богов за первенство необычайно распространен во всех наших преданиях. Почему? Представьте, что мы, как племенные группы, каждая из которых пребывала под властью одного или нескольких богов, начали объединяться в попытке основать более крупные организованные сообщества – и что это обернулось множеством сражений, проходивших на самых разных полях: в наших умах и памяти – за главенство в драме и нарративе; за столом переговоров – за убеждения и позиции; и, когда иного выбора не оставалось, – на поле боя, где проигравших ждали порабощение и смерть. Представьте, наконец, что эти сложные процессы консолидации можно изобразить как нескончаемый конфликт великих образов, рожденных нашей фантазией, или как битву богов, спроецированных нами на само мироздание, – богов, которые сражаются в пространстве, определенном нашим коллективным воображением, и заставляют своих земных последователей и «одержимых» приспешников устраивать такие же битвы.
Можно сказать, что люди вступают в сражение, чтобы возвеличить своих богов. Однако если взглянуть иначе, то сами боги, действуя через людей, своих земных представителей, стремятся упрочить свою власть на небесах. В пользу последней системы представлений свидетельствует многое. Идеи – это животворящие духи, о чем мы уже говорили, и они проявляются как в коллективе, так и в каждой отдельной душе. Об ужасающей реальности этой арены божественных сил говорит Глостер в шекспировском «Короле Лире»: «Мы для богов – что для мальчишек мухи, нас мучить – им забава». В этих словах слышно эхо творений Гомера, устами Зевса выразившего подобные чувства в «Илиаде»: «Ибо из тварей, которые дышат и ползают в прахе, истинно в целой вселенной несчастнее нет человека». Это ужасная борьба за приближение к единству – как для души, так и для общества.