Материалисты, и в особенности последователи Дарвина – эволюционисты, хотя и признают существующее в мире зло явлением совершенно естественным и потому даже необходимым, но также не скупятся на мрачные краски для изображения борьбы и враждебности, безгранично будто бы проявляющихся в мировой жизни.

Как увидим позже, нельзя согласиться ни с Шопенгауэром, ни с Гартманом, ни с новейшими материалистами относительно того, в чем следует полагать сущность зла и из какого источника оно вытекает; нельзя согласиться с их выводами и заключениями; но указываемый ими факт существования в мире зла в тех ужасающих размерах, которые определить они затрудняются, во всяком случае заслуживает полного внимания и серьезного обсуждения. Между прочим, мы находим совершенно верным замечание, сделанное Шопенгауэром, – что зло мало заметное в неорганическом и растительном царстве, с большею силою проявляется в царстве животных, а во всей своей, так сказать, наготе обнаруживается в жизни человечества. Наконец, не без основания поступает Шопенгауэр и в том случае, когда проявление зла ставит в тесную внутреннюю связь с волей и самосознанием человека. Для нас эти пожелания весьма важны и нам придется к ним возвратиться еще раз.

Чтобы правильно судить о сущности зла и верно указать источник его происхождения, нам необходимо предварительно точно установить само понятие о зле. Итак, что такое зло? Нельзя не отметить того бросающегося в глаза обстоятельства, что редкие из философствующих мыслителей решаются дать прямой и точный ответ на этот вопрос. В большинстве рассуждений, предметом которых служит господствующее в мире зло, ответ это обыкновенно обходится полным молчанием, как нечто будто бы само собой совершенно понятное и не требующее никаких разъяснений. Но в действительности дело это находится вовсе не в таком положении и вовсе не так маловажно, как кажется на первый взгляд, потому что от такого или иного понятия о зле непосредственно зависит решение вопроса о сущности и происхождении зла, его характере и значении, в общем, течение мировой жизни.

Из рассуждений различных мыслителей о зле с несомненностью вытекает, что в большинстве случаев они (мыслители) разумеют под злом явления далеко не одного и того же порядка, а потому естественно часто расходятся между собою и в своих заключениях о сущности и происхождении этих явлений. Впрочем, есть один пункт, относительно которого достижимо, по-видимому, некоторое соглашение. За исключением пантеистов, материалистов и атеистов почти все философствующие мыслители более или менее склоняются к тому, что зло вообще есть нечто противоположное добру, отрицание его; а потому и понятие о зле они ставят обыкновенно в непосредственную зависимость от понятия о добре. Но тут встречается новое затруднение: что нужно разуметь под добром? В определении понятия добра мыслители так же далеко расходятся между собой, как и в определении зла. С уверенностью можно, однако же, сказать, большинство философствующих мыслителей старается определить добро как нечто такое, что необходимо должно быть или что входит в понятие порядка, а зло – как то, чего не должно быть, но что в действительности существует и что мыслится как нарушение порядка. Такого определения, между прочим, придерживаются и Гегель, и известный христианский апологет – Эрнст Навиль. И с этим определением, конечно, можно было бы согласиться, так как оно, без сомнения, стоит выше других. Но здесь опять рождается вопрос: чем мы должны руководствоваться при определении того, что должно быть и чему не следовало быть? Очевидно, нужен твердый и для всех одинаково обязательный критерий для отличия добра и зла; а его-то, к сожалению, и нет. В отыскании такого критерия теперь состоит новое затруднение, и при том – затруднение такого рода, которое устранить нелегко.

Противопоставление добра и зла как вариант противопоставления должного и сущего – это тезис посткантовской философии, где должное понимается в связи с определенной картиной истинного прогресса в противоположность ложному прогрессу. Для старой метафизики и этики, например для Аристотеля, добро относится и к сущему (природа в целом порождает правильные организмы, за исключением редких мутаций) и к должному (нравственный человек стремится к тому, чтобы все добрые поступки достигали своих добрых целей). Для Аристотеля добро столь же сущее, сколь и должное, а зло столь же не-сущее, сколь и не-должное.

Дело в том, что представители каждого философского мировоззрения предлагают свой собственный критерий, с помощью которого будто бы только и возможно установить решительную границу между добром и злом. Но все эти критерии или находятся в непримиримом противоречии между собою, или не могут быть приняты нами потому, что вместо обещаемого различия приводят только к смешению нравственных начал, к сбивчивости представления о добре и зле. Исследователю, не принадлежащему ни к какому школьно-философскому направлению, грозит опасность запутаться в лабиринте философских гипотез и предложений. Во всяком случае, что ему неизбежно предстоит сделать, это – подвергнув беспристрастной и всесторонней критической оценке достоинство всех предлагаемых критериев, выбрать из них один, так как естественно предполагать, что из всех указываемых критериев истинным может быть признан только один.

Останавливаем внимание читателей лишь на важнейших и наиболее популярных критериях, которыми руководствуются философствующие мыслители при определении добра и зла.

Эвдемонисты, да и некоторые другие мыслители как древнего, так и нашего времени, при определении добра и зла советуют, например, руководствоваться идеею счастья и удовольствия. Добро, говорят они, есть то, что составляет счастье и удовольствие для людей, зло – то, что составляет наше несчастие, а также и все наши злые (?) наклонности. Так как человеческой природе свойственно стремление к счастью и удовольствию, то, по их мнению, должно быть (т. е. есть добро) только то, что составляет счастье людей; что противодействует ему, тому не следовало быть, то есть зло. Этот критерий, конечно, можно было бы принять; но к сожалению, самое понятие о счастии и несчастии у людей слишком разнообразно, изменчиво, случайно и противоречиво. Так например, одни полагают счастье в славе, богатстве, высоком общественном положении, чувственных удовольствиях; другие с большим основанием считают все эти мнимые блага, напротив, источником или, по крайней мере, почвою, на которой развивается зло, несчастие и пороки; наконец третьи прямо утверждают, как несомненное, что счастья на земле вовсе даже и нет, что здесь только одно горе, страдания, скорби, и что этот мир есть самый худший из возможных миров, в котором не стоит даже и жить (пессимисты). Кому же верить и кто прав? Ясно, что указываемый эвдемонистами критерий слишком субъективен и неустойчив.

Эвдемонизм как учение о довольстве вовсе не настаивал на том, что субъективное представление о счастье может стать должным. Напротив, как и вся античная философия, эвдемонизм полагал довольство в социальной самореализации: кто может действовать так, что и он собой доволен, и другие им довольны, тот и счастлив. Ненадежность здесь только в том, что не учитывается возможная злонамеренность других, как и твоя неосознанная злонамеренность, недовольство добром.

Пантеисты, уверенные, что весь мир есть только необходимое развитие абсолюта – всеединого (у элеатов), абсолютной субстанции (у Спинозы), Я (у Фихте), абсолютной идеи (у Гегеля), абсолютной воли (у Шопенгауэра) или бессознательного (у Гартмана), – прямо утверждают, что в мире должно быть все, что есть, так как все существует по необходимости, а, следовательно, должно быть и то, что мы называем злом. Здесь, очевидно, зло совершенно отождествляется с добром, а потому не может быть указан и критерий для того, чтобы отличить добро и зло, так как все существующее необходимо должно быть, т. е. все есть добро, если под добром следует разуметь то, что должно быть.

Материалисты и позитивисты в этом случае приходят к тому же самому результату, какой получился и у пантеистов. Так Бюхнер, например, высказывает следующие положения: «Идея добра не имеет абсолютного значения». «Неопределяемость понятия добра – дело известное; заповеди Божии созданы (gemacht) самими теологами». «Так как нет свободы воли, нет ответственности, то грех и виновность – чепуха (Unding)… Общие моральные понятия до такой степени относительны, противоречивы между собой, зависимы от внешних обстоятельств и индивидуальных воззрений, что должно оказаться совершенно невозможным приобрести какое-либо абсолютное определение добра». «Не вследствие греха, а по необходимости жизнь человеческого рода есть bellum omnium contra omnes [война всех против всех], всеобщая война, в которой каждый всеми возможными способами старается победить, даже уничтожить другого. Каждый делает, что, по его мнению, можно делать безнаказанно, обманывает, эксплуатирует другого, в убеждении, что никто лучше не поступит и с ним. И кто вообще не идет эти путем, того по справедливости считают дураком, не могущим идти им». «Преступления – суть естественные явления, вытекающие необходимо из неизменных причин, как круги [вращение] земного шара». Спрашивается: какой критерий могут указать материалисты для определения добра и зла и для точного их разграничения между собой?

У деистов и оптимистов также напрасно стали бы мы искать верного и для всех одинаково обязательного критерия, руководясь котором мы, без опасения каких-либо возражений, могли бы сказать: «вот это – добро, а это – зло!» Собственно говоря, и деисты и оптимисты так же отрицают существующее в мире зло, как отрицают его все материалисты, пантеисты и позитивисты. Впадая в крайность, противоположную пессимизму, оптимисты утверждают, что этот мир есть наилучший из всех возможных миров, и если пессимисты видят в мире только господство одного зла, то оптимисты, наоборот, хотели бы видеть в нем только одно добро. К тому же заключению приходят и деисты, предполагая, что настоящий мир так прекрасно устроен во всех отношениях, что исключается всякая возможность сверхъестественного «вмешательства» Божества в течение его жизни, – что ему с самого начала даны такие совершенные и неизменные законы, по которым его жизнь может развиваться совершенно самостоятельно, без всяких уклонений и нарушений раз данного порядка. Как на критерий для разграничения областей добра и зла, хотя последнего, в сущности, будто бы и нет, и деисты и оптимисты одинаково указывают на принцип целесообразности. Что целесообразно, то – добро и порядок, что – нецелесообразно, то – зло и беспорядок.

Но несправедливо смешивать добро с действием целесообразным, а зло считать за явление нецелесообразное. И зло может достигать (и достигает) своей цели, а потому и оно может быть в своем роде явлением целесообразным, не становясь, однако же, через это добром. Злодеяния (например, подлоги, мошенничества, кражи и т. д.) для своего осуществления нередко требуют гораздо большего ума и сообразительности, чем даже совершение какого-либо доброго дела и нравственного подвига. Целесообразность предполагает необходимое участие ума, всякое же доброе и злое дело должно быть приписываемо, прежде всего, влиянию доброй или злой воли. А так как целесообразность свидетельствует только о мудрости субъекта, производящего целесообразные действия, безразлично относясь к его воле, то с этой точки зрения всякое зло легко может быть смешано с добром или обращено в него. Здесь именно нужно искать основания и для того всем известного иезуитского положения, по которому цель оправдывает средства, и которое способно извратить все истинно нравственные понятия. И действительно, у деистов и оптимистов зло исчезает, превращаясь или в развивающееся добро или в простое средство для достижения и более ясного уразумения добра. Но как в том, так и в другом случае одинаково допускается полное смешение нравственных понятий, безразличие добра и зла.