– Первое и самое главное умение врача – умение смотреть и слушать. Полностью растворяться в созерцании. Из тех, кто ближе всего к Фирмосу, получаются самые лучшие лекари, поскольку они знают, как быть внимательными. Вне всяких сомнений, вы этим качеством обладаете. Я бы не колеблясь взял вас в ученики, если бы ваш отец позволил. – Он задумчиво помолчал. – Меня совсем не удивляет, что вы уловили что-то в драконьем глазу. Драконы – величайшие создания, а вы, – он поднял яйца, – чувствительная душа. Вы ощущаете отголоски его величия, даже сквозь минувшие тысячелетия.

– Но он казался живым.

– Ай. Что я знаю? Быть может, в некотором смысле так и было, для чувствительной личности вроде вас. – Он многозначительно посмотрел на меня и кивнул на мою руку со шрамом. – Думаю, вам не стоит подходить к нему слишком близко. Фирмос – определенно ваш друг, но у него есть хитросплетения и шипы.

– Фирмос?

– Вы не знакомы с Фирмосом? – Глаза Деллакавалло блеснули. – Неужели наш достопочтенный верховный каноник Гарагаццо не поет на проповедях о плетении Вирги?

– Я знаю о Вирге, – ответил я, недовольный тем, что он надо мной смеется. – И знаю о плетении. Вирга соткала мир по просьбе Амо, всем на благо.

Это была известная песня. Монахи пели ее во время солнцестояния Апексии, когда Амо находился высоко над головой и его сила была в зените. А монахини пели зимой, когда мы молились о возвращении Амо. Первые строфы касались Вирги и ее созданий, подаренных Амо для процветания всего человечества.

– Вирга соткала мир после того, как Амо призвал к порядку старых богов и прекратил их свары.

– Так говорит Гарагаццо?

Деллакавалло развеселился еще пуще, и я рассердился. Я знал, что он надо мной подшучивает, но не знал почему.

– Конечно, он так говорит. Так говорят все.

– Все на Крючке – возможно. По крайней мере, сейчас. Но вам, Давико, доступны любые древние книги из библиотеки вашего отца – и это все, что вы знаете?

И он принялся напевно декламировать, словно Гарагаццо:

Амо – величайший из богов.
Без Амо старые боги уничтожили бы мир.
Все хорошее существует благодаря Амо.
Все плохое – благодаря Скуро.

Он скорчил гримасу и повернулся к Полоносу, который стоял неподалеку, прислонившись к дереву, – гора мускулов и оружия, ревностным солдатским взором следившая за нами в ожидании, когда мы завершим охоту на травы.

– Ай. Полонос, подойди-ка. Ты ведь из Ромильи, верно?

Полонос утвердительно хмыкнул:

– Это моя земля.

– Сразу подумал, что этот выпуклый лоб мне знаком. Что ромильцы говорят о Вирге?

Полонос задумчиво посмотрел на Деллакавалло:

– Мы говорим, что не стоит ее сердить, поскольку ее плетение повсюду вокруг нас.

– А! – Деллакавалло ткнул пальцем в Полоноса. – Думаю, это ближе к мудрости.

– Но разве Гарагаццо не прав? – спросил я, переводя взгляд с Полоноса на Деллакавалло.

Те обменялись понимающим взглядом.

– Прав – для верховного каноника, воспевающего славу Амо в величественном катреданто.

– Значит, он ошибается?

– О нет, Давико. Так вы меня не подловите. Мне хватает ума не спорить со священниками. Скажу лишь, что вам следует больше читать. Читайте много и без разбору. Читайте написанное в разных странах на разных языках. Ваш отец так делает. Он не полагает слово Гарагаццо единственным словом, а Речитацию солнцестояния – единственной историей богов. Есть много историй. Если поищете, найдете немало отсылок к Фирмосу. У вас талант к этому, и вам стоит о нем узнать.

Глава 8

Фирмос.

Философ Соппрос полагал, что мир состоит из двух компонент: Камбиоса и Фирмоса. Камбиос представляет собой то, к чему человек прикасается и на что может повлиять. Камбиос: переменчивый, ненадежный, царство человеческих усилий, водяных колес и кастелло, осей, телег, языков, городов и стали. И конечно же, в случае моей семьи – торговли, займов и нерушимых договорных обязательств Банка Регулаи.

Но Фирмос… Фирмос – это то, что лежит за пределами человеческой власти. Он не просто почва под ногами, как можно подумать, исходя из его названия. Согласно учению Соппроса, Фирмос представляет собой ювелирно раскинутую сеть, которая натягивается и смещается, тащит и дергает, реагируя на каждое существо, каждое растение, каждое время года, каждый порыв ветра, каждую каплю дождя; каждая ее нить соединена со всеми прочими, но эту сеть сплели не пауки, а многочисленные боги.

Соппрос писал на старом языке амонезе ансенс, до того, как Амо изгнал других богов, и был приверженцем старой религии, а потому по концепции Соппроса множество богов присутствовали в Фирмосе – и все они были могущественными. Рядом с Амо, богом Света, был Скуро, бог Невидимых земель с его насекомыми и летучими мышами, и ловкач Калиба с его гаремом из бесчисленных фат. Были Уруло и Урула, близнецы небес и океана: Уруло с его молниями и орлами и Урула, которая ездила верхом на морском коньке и вплетала раковины в волосы; и, конечно же, была их дочь Черулея – Лазурь, – из-за которой они соперничали. Был Арго, выковавший человека в своей кузнице, и Леггус, который написал законы вселенной. А еще были младшие боги и богини, духи и фаты, которые принимали разнообразные обличья – деревьев и дельфинов, кошек и птиц. Черулея оборачивалась дельфином, когда хотела, и часто спасала моряков. Салвия была фатой, состоявшей из древесных теней, она любила дразнить охотников, которые преследовали ее обнаженную фигуру по лесам, пока не падали со скалы. Эростейя была красотой. Гориикс – скоростью. Нубизия грела звезды в складках своего черного небесного плаща. Все эти боги и многие другие сплели танец вселенной – и они же подарили своих лучших созданий и ценнейшие сокровища Вирге, которая соткала Фирмос из их подношений и создала весь мир – рыб в море и животных на суше, горы, и пустыни, и реки, и так далее, и тому подобное, – создала своим умением и любовью.

Однако, согласно Соппросу, с плетением была одна трудность.

Человек.

Человек сопротивлялся плетению богов – и потому выпал. И падал, пока не рухнул в грязь.

Вирга посмотрела вниз на человека, исцарапанного, плачущего и одинокого, и пожалела его. Она велела Скуро дать человеку язык, чтобы тот мог хотя бы беседовать с себе подобными, ведь человек больше не мог ощущать пения паутины, которую она соткала. После чего Вирга позволила ему уйти.

Так появился Камбиос.

Но человек по-прежнему зависел от плетения Фирмоса. По-прежнему чувствовал смену времен года и восход солнца, питался семенами трав, просил любви у собак, подкреплял силы молоком коров и коз. Однако ему уже никогда не стать единым с Фирмосом и не испытать истинного счастья. Не разделять восторга ветра, подобно парящему краснокрылому ястребу, и не обонять идущих мимо лесных животных чувствительным заячьим носом, и не внимать стуку братьев-муравьев в их курганах или пению листьев белого тополя, когда те становятся золотыми, а белые сучковатые стволы – алыми.

Соппрос верил, что людям слишком не хватает Фирмоса – и потому наша гордыня столь велика. Лишь живя в гармонии с Фирмосом, может человек обрести мудрость. Энруксос, так Соппрос это называл. Пустить корни. Погрузить пальцы ног в землю – и стать единым с Фирмосом.

Поэтому Соппроса почти всегда изображали босым. Энруксос. Укоренившийся.

Когда я прочел сочинения Соппроса вслух отцу в библиотеке, очарованный этим новым объяснением моей растущей любви ко всем зеленым и диким созданиям и моим времяпрепровождением с Деллакавалло, отец обменялся косым взглядом с Каззеттой, который маячил поблизости, словно затаившаяся чума, перебирая книги на полках.

Отец сказал, что Соппрос, по крайней мере, отчасти прав, поскольку все люди выходят из земли – и все возвращаются в нее.

– И вода в наших венах соленая, как царство Урулы, – добавил он. – Поэтому мы определенно являемся частью великой сети богов, и об этом стоит помнить.

– И все же, – откликнулся Каззетта, закрывая книгу и ставя обратно на полку, – человек, который собирает орехи и ягоды, чтобы прокормиться, и разгуливает босиком, проживет недолго, когда явится человек с кованой сталью, одетый в шкуры животных. А потому, быть может, сеть богов не так важна, как думает Соппрос.

– В любой идее есть мудрое зерно, – заметил отец. – Альтус идеукс^[27], не так ли?

Каззетта согласно цыкнул зубом.

– Любой, кто желает показаться мудрым, говорит, что обрел некую альтус идеукс. Гарагаццо скажет, что Слава Амо есть путь к просвещению, в то время как Аган Хан скажет, что нельзя добиться власти без силы оружия. Мерио скажет, что острый разум есть путь к величию. А ваш пустивший корни друг Соппрос скажет, что нужно отправиться в лес, прислушаться к птицам и деревьям и зарыться пальцами ног в землю.

– А что думаете вы? – спросил я.

– Я думаю, что мудрость одного момента есть глупость другого. Если вам очень повезет, вы отыщете крупицу мудрости, как птица каури находит изумруд, а если вы поистине мудры, то поймете, когда выбросить эту драгоценность, будто простую стекляшку.

– Но как мне это понять?

– Если бы мудрость давалась легко, мы все были бы мудры. А теперь идемте. – Каззетта поманил меня за собой. – Вашему отцу нужно работать. Я покажу, как приготовить яд, который сделает язык черным и убьет человека в течение часа.

– Значит, это ваша мудрость? Яд?

Он натянуто улыбнулся:

– Най. Моя мудрость – молчание. Яд – лишь инструмент. Идемте.

Но я все равно считал, что в идеях Соппроса есть нечто очень мудрое. Фирмос манил меня. Фирмос был радушным, в отличие от наволанской политики. Дерево, шелестящее на ветру, не лгало, облака не лгали, лесной олень не лгал, цветы, раскрывавшиеся навстречу солнцу, не лгали. Даже в коварстве – ведь лиса хитра – было нечто истинное, веритас^[28] глубже, чем глубочайшие корни высочайших деревьев. Фирмос говорил на языке, не похожем ни на один из диалектов Амо. В отличие от человеческих языков, он не лицемерил.

В Фирмосе Соппроса я чувствовал себя уютно, его речь была мне ясна. И, дав имя тому, что я любил, я смог лучше видеть его влияние на мою жизнь.

В отличие от боя на мечах или поиска лжи в письме из Хура, у меня хорошо получалось охотиться с Аганом Ханом. Я прекрасно находил следы. Мог проследить за самым скрытным существом. Различал шорох фазана и медленное дыхание оленей, наблюдавших за нами из подлеска.

Но, несмотря на мои таланты, Аган Хан приходил в отчаяние от моей неспособности убить дичь.

«Ты слишком мягок, парень», – посетовал Аган Хан, когда я не смог застрелить оленя с роскошными рогами.

Заметив оленя, когда он пил у ручья, мы весь день выслеживали его, безмолвно перемещаясь по лесу, а потом тихо обошли кругом с подветренной стороны – долгий процесс, поскольку зверь был насторожен и мудр и пережил множество охотничьих уловок.

И все же в последний момент, глядя вдоль длинного древка арбалетной стрелы, я не нажал спусковой крючок. Момент был упущен, и олень исчез, перепрыгивая поваленные деревья. Найти его нам уже бы не удалось.

– Столько усилий! – ворчал Аган Хан, пока мы плелись домой. – И теперь мы возвращаемся с пустыми руками, даже без хорошей истории. Вы не должны медлить, Давико! Когда добыча перед вами, вы обязаны стрелять! Нельзя проявлять слабость.

Но я не раскаивался. Олень был слишком красив. Мне достаточно было знать, что, будь я голоден, он стал бы моим обедом. Достаточно было, что я выпил его образ глазами, вместо того чтобы выпить кровь из сердца, еще горячую после убийства. В отличие от Агана Хана, мне было достаточно осознания своего мастерства. Аган Хан желал устроить пир с мясом и рассказом об охоте; меня подпитывала мысль о том, что мы с оленем обитали – пусть и недолго – в одном лесу, разделили одно мгновение, энруксос в Фирмосе.

Однако мое приобщение к Фирмосу на этом не закончилось.