Ручей говорит то на местном языке, подчас грубом, то на шелковистом французском, смотря кто рядом. Он без видимых трудностей переходит от одного к другому, но всегда добавляет обрывки английского, порой рискованные. Он говорит, что это может быть полезно, чтобы придать движению международный масштаб, но тут скорее дело в том, что он смотрит чемпионаты по американскому баскетболу поздно ночью на своем телефоне и впитывает фразы комментаторов. Еще Ручей говорит так: действия группы имеют целью, возможно, не осознание, но приобретение опыта экспроприации и реклейминга – разумеется, не в том же масштабе, как испытанное канаками, потому что тогда, говорит Ручей, разразилась бы гражданская война, а гражданская война – противоположность возмещению, right^[8]? На дворе 2022 год, говорит он таким торжественным тоном, что новобранцам порой кажется, будто в этой короткой фразе какое-то откровение, мы все живем в 2022 году. Три референдума прошли в полнейшем спокойствии, доказательство, что гражданская война уже не вариант. Французское правительство, префекты в кепи, синие и черные мундиры, небось, думали, что спокойствие объясняется страхом, его якобы испытывали канаки перед множеством стянутых на остров жандармов, но они ошибались. Братья и сестры сохраняли спокойствие не потому, что боялись: они были спокойны, потому что гражданская война не входит в программу. Да, встречались такие, для кого входила в 1980-е, но это было, говорит Ручей, время насилия, и тот цикл закончен. Может быть, однажды он вернется, и в тот день мы не будем бояться гражданской войны, как бы это ни было печально, так же как не боялись спокойствия. Пока мы в мирном времени, важно иметь иные средства борьбы, чем баррикады, поджоги, порча оборудования или булыжники, все это несколько однообразно, надо признать. Вот почему Ручей хочет поместить в центр процесса удары, которые будут чувствительными. Чтобы указать цель группы, он чередует выражения «эмпатия насилия» и «эмпатический терроризм».

– Завязывай со словом «терроризм»,– говорит ДоУс.

Никто не знает возраста Ручья: лицо у него молодое, почти по-детски округлое, но говорит он так, будто уже принадлежит к Старцам. Он, кстати, часто напоминает, что является тезкой своего деда и, стало быть, его двойником. В его клане, говорит он, к нему, случалось, обращались на «вы», окликали его: «Эй, вы оба!», чтобы приветствовать на улице, ведь он один был сразу двумя, молодым и старым, он был тем-кого-зовут-как-его-деда-которого-звали-как-ручей.

Объясняя план группы в первый раз, он почти сразу же приводит пример – уже состоявшуюся акцию, называя ее прекрасной, эффективной и нашумевшей. Ему не нужно, чтобы эту акцию осуществил или измыслил он, наоборот: он любит нахваливать братьев и сестер, обладающих изобретательностью. Мамочки иногда тоже проявляют гениальность, и тут его голос аж грассирует от восхищения. Есть, например, одна в спа в Нумеа, которая нашла этот великолепный жест, so strong^[9]: она надевает обувь своих клиентов и клиенток во время массажа. И массируемый человек, распластанный на обитом кожей столе, с лицом, зажатым в подголовнике, ограничивающем его поле зрения, вдруг видит перед собой теннисные сандалии или лодочки – а он-то думал, они преспокойно стоят себе в раздевалке. И конечно, приглушенный свет, лаванда и легкая дремота, сопутствующая массажу, мутят восприятие и мешают уверенности: вправду ли эта особа носит мою обувь? Она ее у меня украла? Должен ли я задать вопрос? И как мне тогда его сформулировать? Могла ли она не понять, что эта обувь моя? Заставит ли мой вопрос массажистку вернуть обувь или, наоборот, настроит ее против меня?

Задаваться вопросами, говорит Ручей, значит уже приближаться к опыту экспроприации, который мы познали. И в конце массажа обувь, конечно же, возвращается – оставляя лишь тревожный привкус опыта.

Если вы крадете голубые карточки, говорит Ручей,– ибо иные братья и сестры, особенно те, что помоложе, адепты именно таких акций, и он не может им этого однозначно запретить, ведь он ищет консенсуса,– тут важнее всего поскорее сделать покупки. Нужно вот что: когда банк перед блокировкой карты спрашивает ее владельца, отвечает ли тот за свои действия,– тут уж чем нелепее окажутся действия, тем сильнее будут наши акции. Ибо белые забрали у нас наши земли не потому, что они им были нужны: нет, они забрали их, чтобы сделать на них каторгу! Они приплыли сюда и сказали: это рай, мы устроим здесь исправительную колонию. Пусть покупки, которые вы делаете украденными голубыми карточками, будут на высоте этого решения! Берите что в голову взбредет, берите, чтобы восклицали: «Но как же… почему?!» Мы хотим, чтобы обворованные бились головой о стену, не понимая, с какой целью их обчистили. Покупайте кресла в виде бульдогов и туалетную воду с запахом пластилина. Покупайте свинью, натасканную на трюфели, подземный бункер, гиперреалистичную маску Адама Драйвера, первое подписанное издание автобиографии Хулио Иглесиаса, покупайте частички звезд с сертификатом на веленевой бумаге и берите шефство над слоном в республике Чад с крупными взносами, все, что хотите, surprise me^[10].

– Но ведь можно покупать и вещи, полезные для дела? – регулярно предлагают новобранцы.

Лицо Ручья вытягивается и грустнеет. Полезные вещи? Быть обчищенным, чтобы вор покупал полезные вещи,– значит, быть не совсем обчищенным… Это скорее принудительно поучаствовать в более справедливом распределении богатств. Разумеется, очень похвально, Ручей ничего не имеет против того, что делал Робин Гуд, но это не то, что делает он, не то, что предлагает эта группа. А он хочет создать этот эмпатический опыт экспроприации, который никакая цель не может оправдать. Он снова повторяет это, немного разочарованный, что приходится повторять: его педагогическая жилка тихонько роняет слова, а жилка артистическая держит губы полусомкнутыми, чтобы они едва проходили. Ручей нашептал НВБ однажды вечером, что ему хотелось бы иногда быть понятым мгновенно, чтобы его поняли и пришли в восторг, чтобы кто-нибудь воскликнул: Вот что заполнит пустоту, которую я ощущал всю жизнь, но не мог до сих пор назвать по имени!

Ядро группы насчитывает еще только двух членов: Не-выйду-за-бедного (НВБ) и Дочь-успеха (ДоУс). НВБ говорит, что, когда Старцы искали для нее слоги в поле имен, они, наверно, напились, потому что невозможно было наградить ее такой защитой. Помимо имени на местном языке, у нее есть другое, западное, которым почти никто не называл ее, за исключением бывших учителей, дамочек из интерната и буфетчиц. Едва примкнув к группе, она сразу попросила всегда называть ее акронимом – это ее псевдоним, боевая кличка, такие носили бойцы-канаки во времена боев и мятежей. Все повинуются, даже самые строптивые новобранцы, потому что с НВБ не поспоришь, когда она смотрит на вас своими маленькими черными глазками из-под четко очерченных выгнутых бровей. В такие моменты она умеет держать лицо столь неподвижным, что оно вдруг кажется маской, слепком с нее, который она оставила у вас в руках, чтобы пойти заняться чем-то поинтереснее. И это ваша вина, что она покинула вот так, вдруг, свои черты, свое собственное тело: это потому, что вы ее разочаровали. И тогда младшие братья и сестры, примыкающие к группе, быстро учатся больше ее не разочаровывать.

Родители ДоУс тоже были пьяны, говорит НВБ, когда выбирали ей имя, но ДоУс никогда не жаловалась. Это не значит, что ей нравится называться Дочерью-успеха, просто она вообще никогда не жалуется. Ее ничем не проймешь, говорят ее коллеги из больницы Медиполь, знающие ее под именем Тереза. А так и не скажешь, с ее маленьким ростом, слишком широкими пестрыми футболками, в которых она тонет, и ее детскими взрывами смеха. Не скажешь с первого взгляда, что у нее столько сил, но ДоУс твердо стоит на ногах, как бы ни был силен ветер.

Эти трое – Ручей, НВБ и ДоУс – из разных кланов и даже из разных частей архипелага. Разные причины привели их в Нумеа – НВБ постоянно называет его Вавилоном,– и, поскитавшись каждый сам по себе, они встретились случайно, потом снова встретились, сблизились и наконец объединились надолго в этой группе инакомыслящих. Их верность ей не дает им слишком остро почувствовать разрыв связей со своими исконными кланами – как и искушения Вавилона, добавляет НВБ.

Хотя Ручей никогда не упоминает ни о каком отдалении от своего клана и лопочет так, будто по-прежнему крепко в нем укоренен, у него нет никаких связей с кровной родней и уже очень давно он не бывал в Большой Хижине. НВБ сказала однажды ДоУс, что Ручей, должно быть, ушел беспрепятственно и безрадостно. Просто потому, что в нем было слишком много слов, чтобы молчать, а его рождение запрещало ему нести слово своему клану. Он был не из той ветви, не из той семьи. Клан мог его любить и восхищаться им, но на Ручья никогда не легла бы обыденная ответственность. Он мог бы заниматься полями или выбрать любое ремесло, которое позволило бы ему есть досыта, но в нем бурлили, переливаясь через край, фразы, которые ему не хотелось испортить. И он ушел, чтобы нести слово другим, тем, кто готов был слушать, даруя кому-то открытия, а кому-то приглашения, вызовы и бальзам на раны. Группа, упразднив проблемы наследия и рангов, произвела его в ораторы.

Личные обстоятельства, по которым ДоУс в этой группе, отчасти известны двум остальным. Они знают, что несколько лет назад она отказалась от брака по сговору. Когда женщина выходит замуж, она приносит жизнь и кровь своих братьев в клан супруга. Этот дар так важен, что создает долги. Иногда жизнь и кровь надо возвращать через несколько поколений. Это напоминает о себе, старый союз требует возобновления. Клан должен заново скрепиться через двух индивидов. ДоУс не захотела. Она говорит, что могла бы остаться после своего отказа, все знают, что с браками дела обстоят не так, как прежде, но она чувствовала себя канакой à la carte^[11], как будто выбирала только хорошее для себя из меню, и ей стало стыдно. Взгляды окружающих казались ей укусами электрических муравьев. Она приехала в Нумеа и получила диплом сиделки. Вечерами иногда бывало так одиноко, что казалось, будто она исчезает. Непрочных наслоений, которые белые зовут группой, города или общества ей недостаточно. За гранью политических амбиций группа эмпатии насилия – вот она, структура, сеть социальных связей, в которых ДоУс нуждается, чтобы существовать.

Что же до причин НВБ – она с горящими глазами говорит о Малыше, который растет рядом с ней: она хочет дать ему завтрашний день. НВБ не очень любит теорию, она старается выражаться попроще. Я хочу, чтобы он шел вперед с высоко поднятой головой, говорит она, как люди с Вануату. Соседняя страна независима уже более сорока лет, и, может быть, она бедна, признает НВБ, может быть, ее больница – просто катастрофа, но меланезийский народ там может жить, не отчитываясь перед бывшими колониальными властями. Всего час полета между Порт-Вила и Нумеа, но ни-вануату ходят не так, как канаки здесь, чувствуется независимость в их движениях, говорит НВБ, в их глазах, в их голосах. Этого она хочет для своего сына и думает, что группа приближает их к этой цели. Эмпатия победит, заключает она.

Ручей и ДоУс кивают.

Март

Улица, на которую должна свернуть Тасс, скоро появится справа, между прямоугольными бежевыми домами, из которых торчат коробки кондиционеров. Она похожа на улицу из видеоигры, как будто устремленная почти вертикально в небо. Невозможно угадать, что там, за вершиной; может быть, ничего. Тасс любит проезжать здесь, хотя подъем исторгает у ее старенькой машины тревожные хрипы и приходится держать ногу на педали акселератора. Когда доберешься до самого верха, снисходит восторг открытия неизведанного. Машина, вернувшись на ровную дорогу, вдруг словно подпрыгивает. Летом в этом уголке холмов открывается невиданное цветение. Улица обсажена столетними фламбуаянами, изобилие их цветов ложится красным ковром на мостовую; они сияют ослепительными пятнами под синим небом. В садах за красивыми коваными оградами растет персидская сирень, и ее фиолетовые цветочки распространяют запах шоколада. Они обостряют голод, пьянят, потом вызывают тошноту и вянут между пальцами, когда их сорвешь. Малышкой Тасс обожала это растение. Она украшала головки своих кукол лиловыми цветами, давила их в воде в надежде получить духи.

Теперь, когда лето на исходе, пейзаж, который она видит, с трудом преодолев вершину, не так впечатляет. Деревья зеленые и черные. Лишь немного увядших лепестков под колесами машин, и их раздавленный багрянец отливает бурым. На сирени еще висят мясистые золотые плоды, похожие на игрушечные сокровища для детей. Теперь Тасс может не так сильно давить на педаль и устремляет взгляд дальше, за ветви, за дома. Скоро появится море.

Нумеа – город тяжелый на подъеме, но упоительный на спуске, когда все улицы кончаются на выходе из виража, упираясь в бухту или залив с искрящейся водой. Попозже, когда Тасс накопит денег, надо будет поискать новую машину, ту, что выдерживала бы подъемы без риска заглохнуть. Машину, которая позволила бы поехать в джунгли, не беспокоясь об ущербе от тряской дороги. Теперь, когда ей не надо больше экономить на поездки в метрополию, она скоро сможет себе ее позволить, заметила ей мать. Тасс сделала вид, что это вполне нормальный комментарий насчет ее разрыва, и ответила, что поищет. У Джу было довольно точное представление о машине, которая ей нужна. Тасс слушала, как он выдает названия и характеристики моделей, как будто какая-то из них могла ее утешить посредством того, что в ней больше лошадиных сил или потребления литров бензина. Она их уже забыла.