Сейчас она едет в лицей и слушает пугающий гул мотора и стук коробки передач, которые издает ее старенький «Дастер». Она заменяющий преподаватель в том же учебном заведении, что и в прошлом году, на той же должности. Она не помнит, кого заменяет,– а может быть, никогда этого не знала. Она просто знает, что не совсем на своем месте, это транзит. Она учитель и не учитель французского в своих классах. Лори, одна из ее подруг детства, которая преподает экономику и социальные науки в том же лицее, твердит ей, что она должна попроситься в штат. Вопрос зарплаты, вопрос чести, да и чтобы успокоить учеников, которые учатся, только когда вечность учителя им гарантирована. Они, наверно, думают, что ты идешь в комплекте с доской, столом и грязными окнами, что ты существуешь только в классной комнате. Но Тасс вполне устраивает быть вечной заменяющей. Отчасти потому, что она, положа руку на сердце, не считает себя хорошим учителем. Каждый раз, когда она толкает дверь в класс, ее окутывает красный туман страха, и почти вся ее работа в том, чтобы этот страх скрыть. Для нее преподавать – это прежде всего не показывать, что она боится. Программа идет потом, далеко позади.

Две последние недели каникул она провела, готовясь к урокам, сидя под ветерком из кондиционера. Город мало-помалу наполнялся, появились знакомые лица, загорелые, в обрамлении новых сережек. Тасс рассказывала о своем разрыве, и лица принимали сокрушенный вид, украшения нежно позвякивали от покачивания голов, объятий. Ох, бедняжка моя… Ее подруги, не в пример матери, любят открыто выражать свои чувства. Они купили пива, рома, Лори принесла фрукты из своего сада, анноны с большими колючками, буреющие бананы. Они счастливы, что Тасс остается в Каледонии, но ее будущее их беспокоит. Найти партнера здесь нелегко. Дело не в том, что уже знакомы большинство мужчин, те, что нашего возраста, те, что похожи на нас. Всегда можно надеяться на приезд жителя метрополии, иностранца, или на тот круг общения, который по загадочным причинам никогда не пересекался с нашим, но никто не знает, когда это произойдет. Мне все равно, говорит Тасс, у меня голова другим забита. Но когда подруги спрашивают чем, ей нечего ответить кроме «начала учебного года» – потому что не признаваться же ей после этого: «Томасом».

Она любит учебное заведение, в котором преподает, лицей на севере Нумеа, известный в основном своими техническими классами. Общий класс тоже есть, но он крошечный и незаметный. Ученики, имеющие уровень для этого пути, чаще всего выбирают другие места, редкие девочки и мальчики, которые туда записываются несмотря ни на что, выглядят немного потерянными, неуверенными в собственных знаниях, готовыми переметнуться в другой класс, если обнаружится, что они в конечном счете неспособны к письменным работам. Тасс не знает, сможет ли она преподавать лицеистам, похожим на нееподростка, одержимую результатами, которые позволили бы ей уехать в метрополию, и с неизменной убежденностью, что ее настоящая учеба будет потом и далеко. Красный страх перед ними расползется и поглотит ее малейшие попытки заговорить.

Ей особенно нравится директор лицея, высокий и широкоплечий мужчина с приветливым лицом и ровным голосом, которого все ученики зовут месье Эмманюэль – Эмманюэль, потому что это его имя, а месье, потому что он всегда носит галстук на рубашках с коротким рукавом. Он наполовину канак лет пятидесяти, деливший свое детство между племенем матери и городской жизнью предпринимателя-отца. Он мог бы чувствовать себя разрывающимся между двумя столь разными мирами (а может быть, так и было в догалстучную эру), но вынес оттуда непринужденность, которую сохраняет в любой ситуации. Он говорит «мы» изменчиво и текуче, и его «мы» может принимать любой масштаб: мы про учебный персонал, мы про канаков, мы про каледонийцев, мы про метисов, мы про взрослых, мы в разговорах с глазу на глаз или на собраниях лицея. Его безусловное «мы» как уютный кокон для Тасс, и его видение преподавания нравится ей: оно служит ей поддержкой, не пугая. На одном из первых собраний, когда Лори сокрушалась о результатах экзаменов на степень бакалавра, месье Эмманюэль объяснил своей педагогической команде, что успех здесь не может измеряться только этими цифрами. Если хотите думать в процентах, то надо добавить и другие. Возьмите, например, эту цифру: 33 % молодых канаков безработные. Или другую, вот: только 3 % имеют дипломы о высшем образовании. Политика равновесия, запущенная в 1980-е годы, не смогла изгладить неравенство между белым и цветным населением, и три года, которые ученики проводят здесь, тоже делу не помогут, как бы высоко вы ни ставили ваши педагогические способности. Вам не удастся в одиночку повернуть ход вещей. Но мы – одно из редких учебных заведений в Нумеа действительно смешанного состава, и эти три года, дадут они или же нет степень бакалавра нашим ученикам, наверняка принесут им кое-что такое, что они редко найдут потом вне этих стен: возможность быть вместе. Выпустившись, они могут по-прежнему утверждать, что живут смешанно, но это уже будет неправдой. Те, кто говорит: «Конечно, мы живем вместе»,– обычно имеют в виду свои школьные воспоминания или же отношения патрон – работодатель. Бездельники и студенты, уехавшие в метрополию, не общаются, южные кварталы не общаются с северными, а безработные не общаются с работающими. При всем горячем желании нельзя смешать одних с другими, если они встречаются только в «Милк-шейке» и на рынке. Здороваться не значит жить вместе.

– Я думаю, не сепаратист ли он,– сказала Лори, выходя с собрания.– Для работника Национального образования это было бы отчаянное лицемерие!

Ее большие голубые глаза в обрамлении золотистых ресниц – глаза куклы, которым Тасс завидовала все их отрочество,– устремлялись на коллег поочередно. Большинство улыбнулись, но никто не ответил. Это было за несколько месяцев до второго референдума в октябре 2020-го. Люди избегали подобных разговоров между залом заседаний и стоянкой. Но Лори никогда не боялась говорить. Это одна из тех черт характера подруги, которыми Тасс восхищается – куда больше, чем ее голубыми глазами, куда больше, чем золотистым изгибом ресниц. Вынужденное вечное присутствие островной жизни в конце концов создает приглушенную манеру общения, построенную на умолчаниях, обтекаемости и слухах. А Лори продолжает выпаливать фразы в лоб. Она предпочитает несогласие молчанию. Общая доля, говорит она, не может быть похожа на огромный ковер, под которым каждый прятал бы свои вещички. Она непременно строится на слове, пусть даже оно ведет к разборкам на повышенных тонах.

Тасс согласна в теории, но она успела привыкнуть к притворству и обтекаемости. Она не хочет ссориться из-за ничего, нет, только не с людьми, которых встречает каждый день или почти. Можно ведь говорить о многом, не рискуя повторяться, как в разработанных упражнениях. На выходе с того собрания, например, видя безмолвие коллег, она позволила политическому аспекту замечания испариться в коридоре и ответила подруге, что ей очень нравится месье Эмманюэль, что он хороший глава учебного заведения.

В начале марта месяца, когда солнце бьет в окна и первый технический класс перед ней от тепла мало-помалу размазывается по партам, Тасс пытается убедить своих учеников, как полезно им будет прочесть «Остров рабов» Мариво. Момент не лучший: урок перед обедом, и голод, который мог бы уравновесить апатию от жары, наоборот, добавился к ней, окончательно пришибив подростков. Тасс говорит им об утопических текстах XVIII века, в которых остров часто играет роль социальной лаборатории; упоминает Робинзона и Гулливера, которых не перечитывала с детства. Она говорит, что это забавно для нас, для вас, посмотреть с Ле Каю, чем был остров для Мариво. Веки учеников едва приподнимаются по ходу этого вступления.

– Это пространство мечты, пространство свободы и равенства, главное, пространство – и это должно вас заинтересовать,– где вновь прибывшие, Ификрат, Эфрозина, Арлекин и Клеантис, вынуждены подчиняться образу жизни местного населения, но все отлично знают, что в действительности было не так. Вновь прибывшие ничему не подчиняются по прибытии на остров. Когда Мариво пишет эту пьесу, Джеймс Кук еще не родился и Бугенвиль тоже, скажете вы мне. Так что же он знал об островах, Мариво?

Тасс путается, она и сама чувствует, но это не имеет значения для ее размякшей от усталости аудитории. Антильские острова, может быть. Франция уже колонизировала Антильские острова в ту эпоху, нет? Учитывая, что у нее уже была Гвиана, и вся Новая Франция, Канада, Луизиана и еще… как же это называлось? Аркадия? Ей надо было поискать, прежде чем углубляться в тему. Она это им должна. Это ее работа.

– Я вот что хочу сказать: тут речь о далеком острове, и говорят о нем, не заморачиваясь географией. Мы не знаем, где этот остров. Не знаем, кстати, и в какой мы эпохе, потому что часть персонажей из Афин, они отсылают к античной Греции, тогда как другая часть вышла из комедии дель арте. И, стало быть, это вовсе не пьеса об острове, это пьеса о месте, которого не существует, не-месте, а значит, у-топия, в полном смысле слова, где может случиться все.

Она выкрутилась, сделав ставку на этимологический смысл утопии, это профессорский подход, он придает уверенности.

– Там могли быть людоеды, как у Робинзона. Могли быть лилипуты, как у Гулливера. Но Мариво не пишет ни правду, ни фантастику. Не его это, не в его стиле. Он выдумывает остров, где рабы стали хозяевами, а хозяева рабами, с целью перевоспитания аристократов.

Тасс делит учеников на группки и раздает им сцены, которые выбрала благодаря советам в Интернете, чтобы они комментировали их на втором уроке.

Ученики склоняются над текстами или коротают время, обмениваясь ленивыми шепотками. Тасс боялась технических классов, когда начала преподавать на замене. Она думала: низкий уровень, нелюбовь (зачастую оправданная) к школе, которую не терпится закончить, и, стало быть, неизбежно конфликтные отношения. Но она редко встречает недисциплинированных, дерзких или агрессивных учеников. Для большой части подростков-канаков должное уважение к взрослым – это тишина. Они наблюдают, они учатся, они здесь, но не разговаривают: их слово ничего не весит, оно может лишь помешать. Остальные тоже ей не противятся. Неслухи скучают и засыпают, это их форма протеста. Они зевают, глаза становятся стеклянными, жесты замедляются. Они хнычут от ее вопросов, как будто она вытаскивает их из постели, гоня в школу. Иногда кто-то пукает, и все смеются. Иной раз Тасс немного одиноко, когда приходится повторять по три, четыре раза: «Ну что, никого? Никто не скажет что-нибудь об этом тексте?» – под избегающими ее взглядами.

Сидя за столом, она следит за группками, развалившимися на партах, и тоже поддается оцепенению. Жарко, слишком жарко в начале учебного года. Воздух плохо циркулирует в зданиях, и классы превращаются в хаммам, где все размякают. Растянув до максимума время своей неподвижности, Тасс начинает ходить между группками, спрашивая каждого, как подвигаются дела. Потом она указывает пальцем на стол, и ученики по очереди встают, чтобы прочесть свои неуклюжие заметки. Первая группа бормочет робкие комментарии о политических и комических масштабах сцены, пьесы, творчества Мариво и даже всего века; можно подумать, что они говорят о диковинных животных, которых никогда не видели своими глазами, полярных медведях, например, или дагю^[12]. Однажды под Орлеаном, у родных Томаса, Тасс видела лисицу, и она показалась ей восхитительной и неуместной.