Двое учеников со следующим заданием, мальчик и девочка, неторопливо устраиваются за столом, и девочка начинает с «ну ето…», как почти все ученики, прошедшие перед глазами Тасс с тех пор, как она работает. Замысловатая подвеска в ухе мальчика, заканчивающаяся длинным серебряным крестом, возможно, египетским символом, почти касается его ключицы. Он говорит таким низким голосом, почти шепотом, что порой кажется, будто что-то тихо рокочет, как будто это раскаты грома, такие далекие, что ты даже не уверен, вправду ли их слышишь. Тасс требуется несколько минут, чтобы понять, что эти двое – близнецы; в первый миг ей кажется, что у нее просто двоится в глазах. Есть что-то странное в их лицах, похожих и в то же время резко отличающихся. Он красавчик, а в точности те же черты делают его сестру, наоборот, уродливой. Он читает за Арлекина, слугу, она за Ификрата, господина. Сцену она открывает вопросом: Ты любишь меня, и ты же осыпаешь меня бранью? Как все ученики, которых Тасс повидала за два года, они читают нараспев восклицательные фразы, которыми пересыпана ссора двух персонажей, старательно приглаживая их и внезапно повышая голос до визга на последнем слоге. Тасс с трудом скрывает неловкую гримасу, которую вызывают у нее эти высокие окончания. Мальчик читает: Ты хочешь, чтобы я разделил твою печаль, а сама никогда не разделяешь мою. До сих пор он все смотрел вниз, на записи, которые теребил так долго, что они повлажнели, но на последней части фразы вдруг поднимает голову и встречается с взглядом Тасс. А ты никогда не разделяешь мою мягко окутывает его лицо, как паутина, натянутая утром между кустами в саду. Он продолжает, пустившись в тираду без восклицательных знаков, не торопясь, но и не думая перевести дыхание, и уже совсем умирающим голосом читает: Я не похож на тебя; у меня не хватило бы духу быть счастливым тебе в ущерб. И снова его взгляд встречается со взглядом Тасс. Прямое обращение смущает ее.

Брат и сестра приступают после чтения к изложению текста, жесткому, но приемлемому. Они говорят о великодушии Арлекина, его способности к прощению, о диалоге на равных, звучащем в построении фраз, сталкивающих Ификрата и его слугу.

– Есть ты, и есть я,– говорит девочка,– должно быть, нечасто случается, чтобы слуга успел обзавестись своим «я».

Тасс перебивает ее:

– Вы хотите сказать «имел право»?

Девочка слегка пожимает плечами, как будто это одно и то же.

– Почему, как вы думаете, Мариво написал такую развязку? Почему они снова обменялись одеждой? Почему вернулись к исходному положению?

Ответ, которого ждет Тасс, касается консерватизма Мариво, скрытого за изложенными великими идеалами: консерватизма буржуазии, которая многое потеряет, если бедные реально займут место сильных, консерватизма театров, где его пьесы играются и всегда подвержены цензуре, консерватизма самой формы, комедии с условным концом. Но мальчик с крестом, раскачиваясь, бормочет, что он не знает, что думать, а в общем, ето… если он правильно понял, Мариво зависит от аристократов, чтобы писать и чтобы его играли, у него тоже есть хозяева, он вынужден верить, что они добрые, верить, что они держат свои обещания. Подросток щурит глаза, размышляя вслух. У него длинные черные изогнутые ресницы.

– Почему «вынужден верить»? – спрашивает Тасс.

– Иначе ему было бы слишком больно, его жизнь стала бы слишком хрупкой, а он пишет утопии не для того, чтобы сделать себе больно, вы сами сказали, он пишет, чтобы мечтать, ну ето… его утопия – что богатые люди держат слово, что им есть что делать с такими людьми, как он.

Он грустно улыбается Тасс.

– Мне его немного жаль,– говорит он.

Удивленная, Тасс просит его развить мысль, но после короткой паузы слово берет его сестра, ей, говорит она, конечно же, жаль, что мечта так мала, в то время как он мог бы создать что угодно на этом вымышленном острове. У нее та же улыбка, что у брата, меланхоличная смесь теней и ямочек.

Когда урок кончается, Тасс смотрит в свой журнал, чтобы узнать имена близнецов. На черно-белых фотографиях дурного качества лица запечатлены в контрастах немецких экспрессионистских фильмов, темная кожа канаков отливает базальтом. Его зовут Селестен, ее – Пенелопа. Как будто продолжается пьеса Мариво.

На деревья во дворе каждое утро прилетает бюльбюль. Он красив со своим красным брюшком, взъерошенной угольно-черной головкой и белым пятнышком, поблескивающим на спинке, когда он взлетает, развернув крылья полукругом. Красивый и глупый, донельзя агрессивный ко всем другим видам. Он порхает с дерева на дерево, и остальные птицы взмывают от него с паническим шелестом. И садится-то всего на несколько секунд, не то чтобы он особо любил это дерево, эту ветку – просто не дает занять ее другим.

Он красив, и ему нечего здесь делать – не только во дворе, где он отвлекает Тасс, но и вообще на Большой земле. Афишки, вывешенные там и сям вдоль дорог и вокруг природных парков, регулярно об этом напоминают. Эта птица – захватчик. Она уроженка Юго-Восточной Азии. Тасс не знает, верно ли выражение «инвазивный вид», ведь по факту птица ничего не завоевывает, не желает никакой экспансии своей территории. Люди завезли их в клетках несколько десятилетий назад, в декоративных целях, и, конечно, в какой-то момент что-то пошло не так (ничего удивительного, Тасс видела «Парк Юрского периода», живое всегда пробьет себе дорогу). Бюльбюль не захотел быть только украшением, он улетел, расселился, размножился. В этот момент он захватил территорию, да, но вынужденно. Существует ли законное вторжение, как существует законная оборона? Это на колонизатора смотрит Тасс, наблюдая, как он раскрывает крылышки, или на жертву, или на то и другое вместе?

Птица улетает, и глаза Тасс возвращаются к человеческим масштабам. Прозвенел звонок на перемену, ученики высыпают во двор гроздьями разных размеров. Некоторые выбегают на тротуар перед лицеем, чтобы закурить сигарету, но их немного. Курильщиков явно меньше, чем когда Тасс была подростком. Это становится делом старичья, запахом бумера. Класс Селестена и Пенелопы возвращается со стадиона, где учеников заставляют бегать рысцой, несмотря на жару, как пони на манеже. Брат и сестра одеты в цветные шорты одинакового покроя и поношенные футболки. Как в первый раз, когда она их увидела, мозг Тасс буксует перед слишком одинаковой двойной информацией, которую ей передают глаза. Он пытается соединить два силуэта в один, потом, поняв, что их реально два, придает им особую суть. Процесс исключительно быстрый, но от него болит голова.

После изложения по Мариво Тасс, кажется, способна вычленить близнецов каждый раз, когда они оказываются в одном пространстве с ней. Она фиксирует их присутствие, даже не видя их, краем глаза, среди групп, подвижных или сидящих на одной из серых скамеек во дворе. Их одно тело на двоих вспыхивает протуберанцем в ее поле зрения, исподволь давая сигнал тревоги. После уроков, когда другие подростки отправляются веселой компанией в соседний супермаркет или гуртуются вокруг скутера, Селестен и Пенелопа натягивают на головы капюшоны толстовок, которые обычно не надевают – те так и болтаются за спиной,– и уходят большими шагами к морю или к башням.

Тасс же возвращается в квартиру с мыслью, что вот и еще на один день ей удалось создать иллюзию, притвориться их учителем. Она не знает, чувствует ли от этого глубокое удовлетворение или еще более глубокую неловкость, думая, что система образования позволяет ей играть роль, никогда не контролируя ее уровня. Страх, что ее самозванство обнаружат, мешает ей разделить с лучше образованными коллегами терзающие ее вопросы. Интернет отвечает на самые технические: о построении урока, об идеальной продолжительности того или иного вида деятельности, о текстах, способных заинтересовать ту или иную категорию учеников, но у Тасс есть вопросы, ответов на которые нет ни на каком сайте и ни на каком форуме. Как не разволноваться от лиц учеников, например? Или хотя бы от одного лица. Она находит Селестена красивым, чарующей красотой, с его серьезным лицом и фантазийной подвеской. Красивые люди – аристократия, она от них мгновенно глупеет. Ей хочется извиниться за беспокойство, уйти пятясь, пусть они остаются в своем углу, они, красивые. Ей трудно преподать ему что бы то ни было, потому что он, с его красотой, как ей кажется, ни в чем не нуждается. А между тем, он и его сестра – прилежные ученики в начале года: никогда ничего не забывают, никаких телефонов на столе, никаких сбивчивых извинений за опоздание. Давать уроки Селестену должно быть легко, но, устремляя взгляд на его совершенное лицо, она всегда спрашивает себя, что же она может ему дать и почему он ее слушает.

Она хотела бы поговорить об этом с кем-нибудь, спросить советов: как вести себя в присутствии ученика, который слишком красив? Надо ли прекратить на него смотреть? Но молчит, зная, что навлечет сомнительные толкования. Лори обидно хихикнет, Уильям, ее коллега-математик, отведет глаза. Тасс не хочет, чтобы ее заподозрили в мечтах о связи с этим мальчиком, она хочет знать, что ей сделать, чтобы включить его в остальной класс, ибо он кажется ей несоизмеримо выше. В учительской ее коллеги, конечно, обсуждают подобные проблемы, речь идет о болтуне, скандалисте, соне, тихоне, но никогда – о красивых учениках. Не может же быть, чтобы у нее одной была эта проблема, правда? Возможно, ей надо задать вопрос обтекаемо:

– Вас когда-нибудь отвлекало лицо ученика? У меня есть ученик, от лица которого я теряю нить.

Она смотрит в точку на дальней стене, чтобы не было заметно, чтобы Селестен не почувствовал себя липким. Она возненавидела бы себя, вызвав в нем такое чувство.

Когда Тасс училась в выпускном классе, за ней ухлестывал один из учителей, мужчина лет сорока, который преподавал историю очень тихим голосом, временами почти неслышным. Его манера смотреть на нее делала ее такой грязной, что ей необходимо было пойти поплавать после уроков, ощутить, как соль пощипывает кожу. Иногда она терла себя пригоршнями песка.

– Вы исключительная, мадемуазель Арески.

После долгих минут в воде ей удавалось смыть липкое ощущение. Но не воспоминание о его первых комплиментах, о том, как она тогда гордилась.

– Вы проявляете поразительную зрелость.

И эта гордость жила в ней долго. Недели. Месяцы. Гордость без всякого труда сосуществовала со стыдом, ей все было нипочем. Тасс выпила кофе со своим учителем в заведении на диво безобразном, где никто не мог их заметить.

– О чем вы мечтаете, мадемуазель Арески? Каковы ваши глубинные желания?

Она отвечала, взвешивая каждое слово. Сочти он ее тогда интересной, она бы не устояла. Если бы не увидела, как он целует женщину с красными волосами однажды субботним вечером на променаде,– то, возможно, продолжала бы слушать и чувствовать себя особенной.

– Как бы мне хотелось увидеть, кем вы станете, наблюдать за вашим расцветом.

В ту пору это шокировало ее меньше, чем сегодня, потому что она уже считала себя женщиной. Начав преподавать, она была моложе, чем был тогда этот учитель, и это стало очевидностью для нее с первого дня: перед ней – дети, и эти дети – ее ученики. Фразы стали грязнее, чем когда бы то ни было. Ни солью, ни песком их не смыть.

Апрель

НВБ зависла на телефоне в ожидании, когда телефонистка на радио примет ее звонок. Она не может положить аппарат, потому что функция громкой связи давно не работает. Один из младших братьев дал ей его несколько месяцев назад. Он взял его в одном доме по наводке и не хотел, чтобы Ручей об этом знал, потому что украсть телефон – это мелкое правонарушение, а не эмпатия насилия. На этот раз прощаю, сказала НВБ, дай телефон. Теперь она пытается удержать телефон, зажав его между ухом и плечом, чтобы продолжать садовничать, и нервничает.