Стоило Фейт перешагнуть порог, и она как будто переместилась во времени. Со стен на нее глядели постеры с изображением шотландской поп-группы «Бэй Сити Роллерз», гремевшей в первой половине семидесятых, – их еще называли «клетчатой сенсацией» за то, что музыканты использовали в своих костюмах шотландские традиционные мотивы. Над кроватью висел постер юного Шона Кэссиди – длинноволосого, улыбающегося, бесконечно очаровательного. С внутренней стороны на входной двери болтался пожелтевший, потрепанный постер с лицом двадцатиоднолетнего Джона Траволты, сделавшегося кумиром подростков, когда начал выходить ситком «Добро пожаловать назад, Коттер!».

В изголовье кровати, прислоненная к подушке, сидела Тряпичная Энни^[14], которую сшила для старшей дочери мать. Фейт тоже хотела такую куклу, но матери, похоже, хватило сил только на одну. Вообще, в их семье старшей из дочерей доставалось все – подарки, внимание, даже небольшие карманные деньги, хотя они всегда жили небогато. Фейт «доставалось, что осталось», а это было очень мало – почти ничего. Когда сестра исчезла, девятилетняя Фейт и вовсе превратилась в невидимку: родители глубоко погрузились в свое горе и почти не замечали, что у них есть еще один ребенок. Когда же Фейт вступила в подростковый возраст, она стала настолько похожа на свою старшую сестру, что родители просто боялись на нее смотреть. Натянутость в отношениях, которую испытывали все трое, угнетала настолько, что о проявлении каких-либо нормальных чувств нечего было и мечтать. Это почти сверхъестественное сходство пугало даже прежних одноклассников ее сестры – в особенности тех, кто входил в тесно спаянную группу ее ближайших друзей, которых пресса окрестила «шестеркой из Шорвью», поскольку все они учились в старшей школе Шорвью. После исчезновения сестры всех шестерых допрашивала полиция, и далеко не все их знакомые были уверены, что они говорят одну только правду.

Несколько выцветших полароидов, где сестру сфотографировали с ее шестерыми друзьями, были заткнуты за раму зеркала на туалетном столике, и Фейт, подавшись вперед, пристально вгляделась чуть близорукими глазами в их молодые улыбающиеся лица. Вот Робби – высокий, гибкий, загорелый, с густыми темными волосами. Его ярко-голубые глаза сверкают, точно алмазы, из-за сработавшей вспышки. Вот грудастая Кара с ее жесткими обесцвеченными волосами. Вот Джилл в полосатом топике улыбается фотографу, и на ее щеках проступают симпатичные ямочки. Мэри – крупная, громоздкая, с непослушными кудрями – напротив, насупилась и глядит исподлобья. Рядом с ней – Клод, типичный мачо и лучший в школе хоккеист. Жилистый, длинноволосый, со впалыми щеками Рокко одет в черную майку, которая только подчеркивает его худобу. А вот и сестра – самая красивая из всех – широко улыбается в объектив, демонстрируя превосходные белые зубы, и светлые блестящие волосы волной падают ей на плечи. Фотографии были сделаны всего за пару недель до ее исчезновения.

За прошедшие годы Фейт не раз предлагала матери вынести из комнаты старые вещи, может быть, даже продать дом, чтобы попробовать начать все сначала в другом месте. Тщетно.

«Что, если она вернется? – спрашивала мать. – Что, если она вернется и не найдет нас на прежнем месте? Ключ от дома у нее есть, она может войти в любой момент».

Кажется, мать сама в это верила. Во всяком случае, она не разрешала выключать свет в прихожей, и тот горел день и ночь, пока в конце концов не закоротило проводку, которую потом пришлось менять.

Как бы там ни было, они никуда не переехали, ничего не начали сначала. Они остались в своем старом доме на Линден-стрит и только смотрели, как продают, перестраивают и сносят соседние дома, как город, перешагнув пролив, наступает на горы Норт-Шор шеренгами высотных стекляшек, как лес в конце улицы становится все выше, гуще и непроходимее и как бледнеют и исчезают воспоминания о прошлом – у всех, кроме них. Забытая семья пропавшей девушки, они затерялись в сутолоке неумолимого прогресса.

Но теперь все могло измениться. Если найденное под часовней тело действительно принадлежит ее сестре, кошмар начнется сначала. Расследование, назойливое внимание прессы, боль, – все повторится. И вопросы… Бесчисленные вопросы. Неужели того горя, от которого они так и не избавились, было слишком мало?

Фейт тихо прикрыла дверь и пошла наконец в свою комнату в подвале. Там она опустилась на четвереньки возле кровати и вытащила из-под нее картонную коробку. Усевшись рядом на полу и открыв крышку, достала оттуда сделанную из шерстяного носка потрепанную обезьянку и небольшой красный рюкзачок. В рюкзаке хранилась тетрадь в плотном переплете, и, положив ее на колени, Фейт ласково погладила гладкую пластиковую обложку.

Секретный дневник – 1976

Она наугад открыла тетрадь. Страницы были исписаны сильно наклоненным почерком сестры – довольно затейливым, но аккуратным: буквы и слова выведены точно по линовке. Записи велись нерегулярно – иногда целые недели и даже месяцы проходили без единой строчки, но потом в жизни сестры происходило что-то интересное, и тогда она возвращалась к дневнику почти каждый день. Устроившись поудобнее, Фейт начала читать. Делала она это уже не в первый раз, так что в памяти ее сохранились довольно большие отрывки текста, и при необходимости она могла воспроизвести их слово в слово. Как и всегда, чтение вызывало в ней нарастающее напряжение, которое овладевало ею все полнее, и Фейт всякий раз вздрагивала, когда порыв ветра раскачивал снаружи ветки кустов, и их сучки и колючки начинали скрести и стучать по стеклу подвального окна. Сестра любила давать своим друзьям и знакомым прозвища, но Фейт, читая дневник, сумела расшифровать большинство из них. «Сиська» – это, конечно, Кара. «Патлатый» – длинноволосый Рокко. «Смурф» – это Робби, потому что «смурф» похоже на «серф», а Роб раньше жил в Южной Калифорнии и хорошо катался на доске. Клод получил прозвище «Гретцки» из-за его увлечения хоккеем. «Все-Наоборот» – Мэри. Для Фейт остался загадкой лишь некто, скрывавшийся за инициалами ГШ.

* * *

Сегодня ГШ снова пришел к нам в «Пончики» после смены. За неделю это уже пятый раз подряд! Между прочим, на два раза больше, чем на прошлой неделе. Он говорит, что любит пончики. (Ха-ха!) Я рассказала об этом Все-Наоборот, и она спросила, уж не заигрывает ли со мной ГШ. Я только засмеялась в ответ, но на самом деле, думаю, я ему нравлюсь. Еще Все-Наоборот спросила, красивый ли он, и я сказала – не знаю, еще не решила. На самом деле ГШ скорее привлекательный, чем красивый. И сексуальный! Даже если не глядишь на него, его присутствие все равно ощущается, если вы понимаете, что́ я имею в виду. То, как он ходит слегка враскачку, как жестикулирует… в этом чувствуется что-то опасное. Или, может быть, запретное. В нем есть какая-то тайна. Да-да, именно так. Например, он носит на пальце обручальное кольцо, но никогда про это не говорит. И он не рассказывает, где работает, чем занимается. Совсем!.. Я, конечно, не спрашивала (нам это запрещено), но другие мужчины всегда рассказывают, когда хотят произвести впечатление. Он, в общем, совсем немногословный, но мне это даже нравится. Еще мне нравится, как сверкают его глаза. Они буквально вспыхивают, когда он смотрит на меня, и тогда я чувствую, как мое сердце начинает биться быстрее. Я просто таю внутри!.. Ошизительное чувство! Теперь, когда вижу в окно, как он подъезжает к нашей пончиковой, я начинаю внутренне дрожать, да. Правда, пытаюсь этого не показывать (надеюсь, что не показываю), но… В общем, я стараюсь держаться как можно спокойнее, когда принимаю у него заказ, но ведь ГШ тоже не бесчувственный чурбан. Наверняка он что-то видит, о чем-то догадывается, хотя, конечно, не говорит, и тоже старается ничего не показывать.

Заказывает он, кстати, всегда одно и то же: пончики в медовом сиропе (и это так мило, потому что сам он такой большой и сильный – настоящий суровый мужчина, который должен заказывать только бифштекс с кровью или на худой конец двойной бургер). А к пончикам берет огромную чашку кофе, и я приношу ему дополнительную порцию сливок в этих маленьких восьмиугольных пакетиках.

Однажды я сказала ему, что он пьет очень много кофе, а он ответил, что ему нравится заказывать кофе у меня, и поэтому он готов пить его столько, сколько потребуется. «Потребуется для чего?» – спросила я, но он только улыбнулся и пропел строчку из одной популярной песни, где говорится о «сексуальной штучке» и «вере в чудеса».

* * *

За дверью комнаты Фейт послышался какой-то шорох, и она замерла. Негромко хлопнула дверца сушилки – это мать забрала белье. Слушая, как она поднимается со своей ношей наверх шаркающей артритной походкой, Фейт почувствовала себя виноватой.

Потом она закрыла тетрадь и сунула ее в рюкзак. Убрала его обратно в коробку, положила туда же потрепанную обезьянку и, снова встав на четвереньки, задвинула коробку как можно дальше под кровать. Она сожжет дневник, непременно сожжет… Нужно только дождаться очередного визита отца к врачу. Фейт отвезет родителей в больницу – это недалеко, а потом вернется домой, разожжет огонь в камине, разорвет тетрадь на страницы и побросает в огонь. Все должно закончиться, закончиться раз и навсегда. Достаточно ее мама страдала! Как и все они.

«Шестерка из Шорвью»

Кара

Кара негромко напевала себе под нос, готовя поздний завтрак для мужа, который поехал осматривать виноградники. Ей очень нравились эти новые ритуалы и традиции, подтверждавшие лишний раз: в их жизни начался спокойный этап. Много лет и она, и Боб работали, не щадя сил, и вот наконец получили награду – более чем заслуженную.

Кухню освещал маслянисто-желтый свет утреннего солнца, в открытую форточку врывался аромат свежемолотого кофе из единственной на острове кофейни, а с ближайшей фермы ветер доносил запах поджаренного бекона и дрожжевого хлеба, который выпекали там еще по бабушкиному рецепту.

Кара выпустила на сковородку несколько яиц (естественно, органических, экологически чистых), и они зашипели и зашкворчали в раскаленном жире. Позади нее стояла на рабочем столике медная ваза с букетом только что срезанных нарциссов из собственного сада; в ящиках на подоконнике зеленели ароматные травы, а за окном сверкал и искрился утренний океан.

Потом Кара услышала звук мотора. Внедорожник Боба приближался к дому по гравийной подъездной дорожке. Вот двигатель, чихнув, затих, и она уловила приглушенное повизгивание собак. Поспешно выпрямившись, Кара глянула на себя в зеркало и заправила за ухо прядь волос. Окрашивание давно пора было освежить, и уже сегодня, сразу после завтрака, она собиралась сесть на паром и отправиться на материк, чтобы посетить салон, куда записалась заранее. Заночевать она планировала у старой школьной подруги Джилл. Та как раз устраивала большую выставку картин с последующим банкетом и благотворительным аукционом, который был ее излюбленным детищем. Вырученные в рамках программы «Миссия “Мозаика”» средства должны были пойти на то, чтобы помочь беженцам из Азии и Африки как можно скорее адаптироваться в канадском обществе, и Кара предложила подруге свою помощь.

Если честно, лицемерная благотворительность Джилл изрядно раздражала Кару, но она никогда не говорила об этом вслух. Изо всех сил изображая сочувствие и интерес – хотя бы ради сохранения дружеских отношений, – в глубине души она верила, что Джилл действует отнюдь не из альтруистических побуждений. Кара вообще сильно сомневалась в существовании истинного альтруизма. Ни один человек не способен на действительно бескорыстные поступки, потому что люди изначально устроены так, чтобы действовать в своих интересах и ради своей пользы. Инстинкт выживания, заложенный природой, – вот единственная реальность. А те, кто играет в благотворительность, поступают так ради «спасения души», как это трактуется в большинстве религиозных систем, хотя само по себе «спасение» тоже нужно им для выживания, разве нет? Некоторым просто хочется, чтобы все видели, как они направо и налево творят добро. А есть еще такие, которым благотворительность нужна, чтобы заставить замолчать свою совесть, успокоить назойливое чувство вины, вызванное давними неблаговидными поступками или привилегированным положением в обществе.

Входная дверь со стуком отворилась.

– Завтрак готов! – крикнула Кара.