Право атрибуции – это еще одно право, закрепленное в системах авторского права англо-американского и европейского типа: никто не может утверждать, что написал произведение, кроме того лица, чьим именем оно подписано. Концепция такого права также возникла на пару тысяч лет раньше изобретения авторского права, и мы знаем об этом главным образом из-за гвалта, каждый раз поднимавшегося в случае его нарушения. Однако те обвинения, которые легче всего охватить термином «плагиат» (пусть он не совсем подходит), никогда не сводились только к нарушению права на публикацию произведения. В Древней Греции комедиографы регулярно обвиняли друг друга в плагиате, а в Древнем Риме авторы обсуждали, в какой момент адаптация превращается в воровство. Допустимо ли было взять несколько греческих пьес и превратить их в одну комедию на латыни? Или взять часть греческой драмы, уже переработанной римским автором, и использовать ее снова^[26]? Решения, принятые по каждому случаю, не выносились судами и не обсуждались в адвокатских конторах. Это не была дискуссия о создании нового закона или спор, кому принадлежат деньги. Обсуждалось то, что считать надлежащим поведением. Конфликты из-за «кражи» идей не требуют для своего разрешения юридической надстройки в виде авторского права. С самого начала письменности эту проблему решали представления о чести – за исключением последних трех столетий.

Во многих американских университетах сейчас существуют правила, регулирующие работы студентов, также опираются на представления о чести, часто так и называемые: «Кодекс чести» (Honour Code). Хотя в справочниках для поступающих могут писать иное, правила написания курсовых работ вытекают не из законов об авторском праве, а из представлений о хорошем поведении, бывших в ходу еще в древности.

Такие классики, как Аристофан^[27], Теренций^[28] и Цицерон, как и многие другие авторы их времени, считали неупоминание использованных источников даже более постыдным, чем чрезмерное заимствование у других авторов. Для Плиния Старшего^[29] veteres transcribere ad verbum neque nominatos («копирование древних [авторов] слово в слово и неуказание их имен») было сродни воровству. Такой проступок постепенно стал называться плагиатом – от греческого слова, означающего «похищение» (изначально чужого раба). Плагиат не стал преступлением благодаря закону об авторском праве: это слово не найти ни в утомительно длинном Законе об авторском праве США 1976 года, ни в еще более длинном Законе об авторском праве Великобритании 1988 года. Студент может сплагиатить идеи и доводы своего профессора, не нарушая никаких авторских прав. При этом существует множество способов нарушения соответствующего закона, вообще не связанных с плагиатом, – например, трансляция песни без лицензии или публичное чтение книги, которую вы загрузили на свою «читалку». Многие не различают границу между плагиатом и нарушением авторского права, однако важно понимать, что это исторически, формально и юридически совершенно разные категории неправомерного поведения.

Ни один писатель, композитор, художник или творец любого другого вида искусства не создает ничего полностью нового. Если бы произведение было новым целиком, то его было бы нельзя отнести ни к одной из существующих областей искусства – поэтому заявления о «беспрецедентности» новых работ следует воспринимать с известной долей скепсиса. Новые пьесы возникают из многовековой традиции написания пьес; симфонии – из истории музыкальной композиции; детективные истории и соборы, сонеты и рекламные джинглы^[30] – все они заимствуют что-то, а часто и очень многое, у своих предшественников. А раз так, то все писатели и художники в той или иной степени являются плагиаторами – и многие из них с легкой душой принимают это как данность.

Во многих культурах граница между искусством и подражанием стерта. В эпоху раннего Нового времени в России «как оригинальные, так и неоригинальные изображения святых могли быть чудотворными, и порой копия почиталась больше оригинала <…> В большинстве случаев никто не заявлял авторских прав на истории, рассказанные в книгах»^[31][32]. Джорджо Вазари^[33], живший в XVI веке, считал подделку классических работ триумфом искусства – а в XIX и XX веке итальянские мастера массово производили древнеримский «антиквариат» на продажу британским туристам и американским коллекционерам и считали себя художниками, а не ворами^[34] (а сам древнеримский «антиквариат» зачастую копировал старые греческие образцы). Шекспир брал сюжеты и персонажей из написанных задолго до него хроник, а форму сонета он заимствовал у итальянских поэтов предыдущих столетий. Подражание было не просто методом, но критерием художественной ценности с самого зарождения литературы на Западе и вплоть до современности. В XVI и XVII веках общепринятое представление о наиболее возвышенных способах написания поэзии сложилось на основе переводов древнеримского поэта Лонгина^[35], призывавшего в своем трактате «О возвышенном» к «достойному подражанию великим поэтам и прозаикам прошлого»: «От могучего гения великих писателей древности в души их соперников, как от источника вдохновения, проникает поток, который дышит на них до тех пор, пока… они не разделяют возвышенный энтузиазм других <…> То, о чем я говорю, не является плагиатом, но напоминает процесс копирования с прекрасных форм, статуй или произведений искусного труда <…> Если мы сосредоточим взгляд соперничества на этих высоких образцах, они станут для нас подобны маякам, ведущим нас, и, возможно, возвысят наши души до полноты того величия, которое мы себе представляем»^[36][37].

В Китае подражание древним было основой поэзии, философии, истории и изобразительного искусства, из-за чего существовало «общее отношение терпимости, проявленное со стороны великих китайских художников к подделке их произведений», а в литературе «цитирование классиков было самим методом универсальной речи»^[38].

Но даже в этих «культурах подражания» были ограничения на то, что можно было использовать, заимствовать, перерабатывать или имитировать, а также на способы, которыми классический материал можно было достойно адаптировать или использовать по-новому. Выдача своей работы за работу другого человека – это подделка и обман, но при этом подделка не всегда была преступлением. Другое дело – выдача работы другого человека за свою в научной деятельности и студенческих работах, что наиболее очевидно, но также, с древнейших времен, в произведениях искусства.

«Энеида», эпическое повествование Вергилия о легендарном происхождении Рима (написанное в 29–19 гг. до н. э.), транспонирует и воспроизводит значительную часть материала из греческих источников – в первую очередь, самого героя Энея, который присутствовал еще в «Илиаде» Гомера. Вергилий подвергался критике за то, что он копировал речевые обороты и целые сюжетные линии из греческой литературы. Впрочем, «охотники за плагиатом» вскоре сами стали объектами критики. Апологеты поэта утверждали, что вечная заслуга Вергилия в том, что он чувствовал себя как дома в греческой культуре и участвовал в благородном состязании со своими авторитетными предшественниками, а значит, говорить о плагиате в «Энеиде» было либо плодом невежества, либо злой воли. Плиний Старший поставил точку в дискуссии, заявив, что соревноваться с мыслителями и поэтами прошлого – это славное дело^[39].

Однако победа искусства подражания в этом знаменитом случае не решила вопроса, где же все-таки проходит граница между «новым» и «старым». Гораций^[40] предупредил друга не читать слишком много, чтобы не оказаться вороной, украшенной чужими перьями, но Овидий^[41] и Катулл жаловались, что они не могут ничего написать, не направившись в свои библиотеки за вдохновением и материалом. Неопределенность в этом вопросе остается по сей день: Джонатан Летем^[42] с гордостью провозгласил свою зависимость от других, написав великолепное эссе, в основном состоящее из предложений, скопированных из других источников^[43], а другая писательница подала в суд на компанию Стивена Спилберга DreamWorks за то, что та взяла сюжет фильма «Амистад» (Amistad, 1997) из ее произведения (несмотря на то, что исторические события 1839 года, изображенные в нем, были впервые выдуманы Германом Мелвиллом^[44] в «Бенито Серено» (Benito Cereno) в 1855 году). Урегулирование дела почти могло быть из-под пера Сенеки^[45] или Плиния: «После того, как мои юристы имели возможность ознакомиться с файлами DreamWorks и другими доказательствами, мы пришли к выводу, что ни Стивен Спилберг, ни DreamWorks не сделали ничего противозаконного, и я поручил своим юристам завершить это дело своевременно и полюбовно. Я думаю, что “Amistad” – это великолепная работа, и я аплодирую г-ну Спилбергу за то, что у него хватило смелости сделать ее»^[46]. Иными словами: Спилберг – достойный человек, и я сохраню свою честь, признав, что это так.

Представления о чести, регулировавшие распространение идей и произведений в Античности, как показывает заявление DreamWorks, не исчезли – на них просто наложилась правовая структура, которая уподобляет имуществу некоторые (не все) аспекты творческих произведений. Сама идея, что такие нематериальные, неосязаемые, абстрактные вещи – поэмы, пьесы и романы – могут быть приравнены к товарам, не возникла сразу, и с самого своего появления она горячо оспаривалась мыслителями и государственными деятелями самых разных направлений.

«Одно и то же чувство или учение могут в одно и то же время разделять все люди», – писал Уильям Уорбертон^[47] в XVIII веке, критикуя зарождающуюся идею литературной собственности. «С таким же успехом можно было бы вознамериться лишить других возможности наслаждаться освежающим бризом»^[48]. Эту метафору Уорбертона несколько десятилетий спустя перенял историк Томас Бабингтон Маколей: «Как только содержащиеся в книгах идеи оказываются придуманы, они становятся столь же доступными, как солнечный свет или воздух»^[49]. Судья Верховного суда США Луис Брандейс^[50] вновь выразил эту мысль в 1918 году: «Знания, установленные истины, концепции и идеи становятся, после добровольного сообщения другим, такими же свободными, как и воздух для общего пользования»^[51]. Меморандум об авторском праве, подготовленный для законодателей, обсуждавших российский закон о цензуре 1828 года, трактовал факт публикации как «дар автора на благо общества, которому он обязан своим образованием и гражданством»; как и Джонатан Летем в конце своего полного плагиата эссе о плагиате: «Не пиратьте мои издания – лучше ограбьте мое видение. Название игры – “Отдай все”. Вы, читатель, можете читать мои истории. Они никогда не были моими изначально, но я дал их вам. Если у вас есть желание их забрать, возьмите их с моим благословением»^[52].

Эти аргументы ударяют в самое уязвимое место авторского права. Все, что публикуется, становится публичной, общественной собственностью самым очевидным и необратимым образом – однако авторское право снова ее приватизирует. Что же привело к возникновению и институционализации такой парадоксальной идеи?