Потешив себя этой мелочью, я пошел по длинной травянистой аллее между живыми изгородями, летом покрытыми дикими розами, а сейчас радовавшими крупными овальными ягодами, гладкими, блестящими и алыми, как коралловые бусы, – пошел по полям к Голденз Грин, а оттуда на Миллфилд Лейн к моему дому в «Евангельском дубе» и к моей домовладелице и хозяйке, которая встретила меня словами о катастрофических последствиях отсутствия пунктуальности (и жары) для бараньих котлет с жареным картофелем.

Утро было беззаботное и как будто лишенное значительных событий, однако когда я вспоминаю о нем, вижу отчетливую причинно-следственную связь от его простых происшествий и понимаю, что неосознанно наткнулся на одну из бусин в ожерелье моей судьбы.

Глава 4. Септимус Мэддок, покойный

Была уже середина ноября, когда я однажды днем зашел в музей больницы не с определенной целью, а скорее просто в поисках занятия. В течение последних нескольких дней у меня слегка оживилось стремление к труду – как ни странно, это совпадало с резким ухудшением погоды, – и поскольку патология была моим слабым местом, музей призывал меня (хотя, боюсь, не очень громко) побродить среди его многочисленных сосудов и высушенных препаратов.

В большом зале находился только один человек, но это был очень значительный человек – не кто иной, как наш лектор по вопросам юриспруденции доктор Джон Торндайк. Он сидел за небольшим столом, на котором стояло несколько сосудов и лежало множество фотографий, и он как будто составлял каталог всего этого; но как он ни был занят своим делом, когда я вошел, он поднял голову и встретил меня самой искренней улыбкой.

– Что вы думаете о моей маленькой коллекции, Джардин? – спросил он, когда я почтительно подошел.

Прежде чем ответить, я посмотрел на группу объектов на столе и никакого объяснения не получил. Поистине это была странная коллекция. В плоском сосуде пять мышей разной окраски, в других сосудах три крысы, человеческая нога, рука, заметно деформированная, четыре птичьи головы и несколько фотографий растений.

– Похоже, – сказал я наконец, – на то, что аукционер назвал бы разнообразными лотами.

– Да, – согласился доктор Торндайк, – в определенном смысле это разнообразная коллекция. Но есть и связующая идея. Все это демонстрирует феномен наследственности, открытый и описанный Менделем.

– Мендель! – воскликнул я. – А кто это такой? Никогда о нем не слышал.

– Я так и знал, – произнес Торндайк, – хотя он опубликовал свои результаты до того, как вы родились. Но важность его открытия начинают осознавать только сейчас.

– Вероятно, – предположил я, – тема слишком значительная и сложная, чтобы было возможно краткое объяснение.

– Конечно, тема очень значительная, – ответил он, – но если говорить о сути, то великое открытие Менделя сводится к следующему: некоторые характеристики наследуются лишь частично и постепенно ослабевают при переходе от поколения к поколению, но другие характеристики наследуются полностью и переходят от поколения к поколению без изменений. Возьмем в качестве иллюстрации несколько примеров. Если негр женится на европейке, потомки рождаются мулатами – это форма, промежуточная между негром и европейцем. Если мулат женится на европейке, потомки будут квартеронами – еще один промежуточный вид. Следующее поколение дает нам окторонов – промежуточный вид между квартеронами и европейцами. И от поколения к поколению негритянская характеристика постепенно ослабевает и окончательно исчезает. Но есть другие характеристики, что наследуются целиком или не наследуются вовсе, и такие характеристики проявляются в парах, которые позитивны или негативны по отношению друг к другу. Примером таких характеристик является пол. Мужчина женится на женщине, и их потомки будут либо мужчинами, либо женщинами, промежуточных видов не бывает. Наследуется пол только одного родителя, и наследуется полностью. Мужской или женский пол не меняется при переходе от поколения к поколению, он не исчезает и не сливается с другим. Таково понимание Менделем наследственности.

Я посмотрел на коллекцию и остановил свой взгляд на ненормально выглядящей ноге, белой и сморщенной, висящей в чистом спирте. Я поднял сосуд и впервые заметил, что у этой ноги лишний палец. Я спросил, что иллюстрирует данный образец.

– Шестипалая нога, – ответил Торндайк, – пример деформации, которая без всяких изменений передается от поколения к поколению. Другой пример – брахидактильная рука. Брахидактилия проявляется у потомков полностью, либо не проявляется вовсе. Промежуточных случаев не бывает.

Он поднял сосуд, протер тряпкой и показал заключенную в нем руку, и то была необычно выглядящая рука, широкая и коренастая, как лапа крота.

– Кажется, у пальцев только два сустава, – сказал я.

– Да, это все большие пальцы. Только у большого пальца два сустава. Сустав в каждом пальце подавлен.

– Это делает руку очень неловкой и бесполезной, – заметил я.

– Так можно подумать. Конечно, с такой рукой не станешь Листом или Паганини. Но не нужно предполагать слишком многое. Я однажды видел в Люксембурге безрукого мужчину, копирующего картины, и копирующего очень хорошо. Он держал кисть пальцами ноги и так хорошо владел ногами, что не только искусно рисовал, но очень картинно снял ногой с головы шляпу перед дамой. Так что, Джарвис, дело не в руке, а в мозге, который ею руководит. Если центр движения правильный, будет действовать даже очень несовершенная рука.

Он поставил сосуд на стол, потом, после короткой паузы, повернулся ко мне и спросил:

– Чем вы сейчас занимаетесь, Джардин?

– В основном бездельничаю, сэр, – замялся я.

– Не такое уж плохое занятие, – сказал Торндайк с улыбой, – если делать это тщательно и не очень долго. Не хотите ли на неделю или две заняться практикой?

– Не знаю, сэр. Кажется, не очень хочу, – ответил я.

– Почему? Это было бы полезным опытом и дало бы вам полезные знания; рано или поздно вам все равно понадобятся эти знания. Вы знаете, что больничные условия ненормальные. Общая практика – нормальное медицинское занятие, и чем раньше вы узнаете условия в большом мире, тем лучше для вас. Чем дольше будете работать в палатах, тем больше будете походить на сестер, которые другого не знают. Весь мир больница, а люди в нем актеры.

Я на несколько минут задумался. Это все правда. Я квалифицированный врач, но об обычной медицинской практике не имею ни малейшего представления. Для меня все пациенты либо стационарные больные, либо вообще не пациенты.

– Вы имеете в виду какую-то конкретную практику? – спросил я.

– Да. Я только что встретил одного из наших старых студентов. Он должен уехать сегодня вечером или завтра утром, но не нашел никого, кто бы присмотрел за его работой. Не хотите его заменить? Думаю, это нетрудная практика.

Я подумал и решил согласиться.

– Хорошо, – сказал доктор Торндайк. – Вы поможете собрату по профессии и приобретете некоторый опыт. Нашего друга зовут Бэтсон, и он живет на Джейкоб-стрит, Хэмпстед-Роуд. Сейчас запишу вам адрес.

Он протянул мне листок бумаги с адресом и пожелал успеха, и я сразу ушел из больницы. Настроение у меня было приподнятое, как всегда у молодого человека в начале нового пути.

Помещение доктора Бэкстона на Джейкоб-стрит оказалось скромным до стадии унылости. Но и сама Джейкоб-стрит и вся округа унылая, район больших старых грязных домов, которые видали лучшие дни. Однако сам доктор Бэкстон выглядел щеголеватым джентльменом. Он мне явно обрадовался, что стало очевидно, когда он вошел с сердечным приветствием, распространяя легкий запах шерри.

– Рад познакомиться, доктор, – громко воскликнул он. Это «доктор» было дипломатическим ходом с его стороны: к новичку в больнице не обращаются «доктор». – Я утром встретил Торндайка и рассказал ему о своем затруднении. Занятой человек наш Великий Знаток, но никогда не бывает настолько занят, чтобы не помочь другу. Можете начать сегодня вечером?

– Могу, – подтвердил я.

– Сделайте это. Мне нужно в восемь тридцать уйти с Ливерпуль-стрит. Заходите в шесть тридцать, немного поедим. К тому времени я закончу дневную работу, и вам достанутся вечерние консультации.

– Есть ли больные, которых я должен осмотреть с вами? – спросил я.

– Нет, – ответил Бэкстон несколько беззаботно, как мне показалось. – Все случаи легкие. Есть больной тифом, но там все хорошо, идет четвертая неделя, и он выздоравливает; есть тонзиллит и псоас абсцесс – это скучно, но состояние улучшается; еще старуха с больной печенью. С ними у вас не будет особых трудностей. Есть только один необычный случай – сердце.

– Порок клапанов сердца? – спросил я.

– Нет, это я точно знаю. Не знаю, что это, но знаю, чем оно не является. Еще мужчина, жалуется на боль, затруднение дыхания, слабость, но никаких причин не могу найти. Звучание сердца нормальное, пульс хороший, отеков нет, ничего нет. Похоже на симуляцию, но не понимаю, зачем ему симулировать. Думаю, вам сегодня вечером нужно взглянуть на него.

– Вы держите его в постели? – спросил я.

– Да, – сказал Бэкстон, – хотя общее состояние как будто этого не требует. Но один или два случая потери сознания, а вчера он упал в спальне, когда там никого не было, и, чтобы еще осложнить положение, он упал на бутылку с лекарством, и она разбилась. Он мог убить себя, – огорченно добавил Бэкстон, – длинный осколок от дна бутылки попал ему в спину и оставил глубокий порез. Поэтому я уложил его в постель, чтобы не стало хуже. И он лежит, ужасно жалеет себя, но, насколько могу судить, без единого ощутимого симптома.

– Никаких лицевых признаков? Ни перемен в цвете или выражении?

Бэкстон рассмеялся и постучал по своим очкам в золотой оправе.

– Ага! И вы туда же! Когда у вас минус пять диоптрий и нерегулярный астигматизм, который не исправляют очки, все люди кажутся вам одинаковыми, немного фрагментарными. Я ничего необычного в его лице не увидел, но вы можете увидеть. Время покажет. Теперь можете сходить за своими вещами, а я позабочусь о страдальцах.

Он вывел меня на унылую Джейкоб-стрит и пошел в направлении Камберленд Маркет, а я отправился к себе в «Евангельский дуб».

Идя по полным народа улицам Кэмден Тауна, я думал об открывающемся передо мной новом опыте и с юношеским самомнением уже видел, как ставлю замечательный диагноз в непонятном случае сердечной болезни. Я также с удивлением думал о том, как спокойно относится Бэкстон к состоянию своего зрения. Я заметил, что некоторые художники считают плохое зрение ценным качеством, позволяющим им устранять тривиальные подробности, что оказывает благотворное влияние на картину. Но для врача такой самообман вряд ли возможен. Зрительные впечатления для него наиболее важны.

Я затолкал в большой кожаный саквояж вещи, необходимые на неделю жизни, вместе с несколькими незаменимыми инструментами, сел в грохочущую конку тех дней до электричества и поехал на Джейкоб-стрит, Хэмпстед Роуд. Когда я приехал, доктор Бэкстон еще не вернулся из обхода, но через несколько минут он вошел, напевая мелодию из «Микадо».

– Ага, вы уже здесь! Пунктуальны до минуты. – Он повесил шляпу на вешалку, положил на раздаточный прилавок список посещений и начал с ловкостью фокусника подбирать лекарства, продолжая непрерывно говорить. – Это для старой леди с больной печенью, миссис Мадж, Камберденд Маркет, предписание найдете в ежедневнике. Возможно, вы не знаете, как заворачивать бутылочку с лекарствами. Следите за мной. Вот так. – Он положил бутылочку на квадратный лист бумаги, сделал несколько ловких движений пальцами и протянул мне для осмотра маленький белый пакет, как саркофаг покойной медицинской бутылочки. – После некоторой практики это очень легко, – сказал доктор Бэкстон, ловко опечатывая концы воском, – но вначале вы будете делать ужасные ошибки.

Это его пророчество подтвердилось тем же вечером.

– Когда мне лучше всего увидеть сердечного больного? – спросил я.