– Ладно, проехали. – Дядя Гена медленно пошёл вдоль машины, осматривал вдумчиво, дёргал дверь, трогал сколы, принюхивался. – Недели за две управимся, конечно, если будут запчасти.

Муслим вздрогнул всем телом.

– Гажимжян-усто! К утру надо.

– Не получится. Ну, во-первых, у меня срочная работа, Нурисламу обещал, а во-вторых, твоей машине, кроме работы, ещё запчасти нужны.

– Надо. – Милиционер поднёс руки к горлу, показывая, что ему иначе «не жить». – Любой каприз.

– Сходи к Кариму. Он умеет колдовать. Вдруг у него получится.

– О Аллах, Гажимжян-усто, не шути так. А если всей бригадой? Ну… Я подгоню пару человек.

– Давай так, – хлопнул по плечу толстяка дядя Гена. – Я всё равно не смогу, как ни уговаривай. Давай мы твою машину отправим Зеравшану. У него и подъёмник есть.

– Ходил. Он просит дочку устроить в Московский университет. А у меня там связей нет. Гажимжян-усто, даю пять кусков.

– Тебе, честное слово, за такие деньги дешевле купить новую машину.

– Хоп. А есть на примете?

Дядя Гена улыбнулся, кивнул на свою «Волгу».

– Ну, только если эту.

Муслим шутку оценил. Знал, что мастер не продаст свою машину ни за какие деньги.

Они поговорили ещё какое-то время и вдруг поняли, что больше им друг другу сказать нечего. Муслим не говорил про то, как случилась авария, отпустил единственную бранную реплику в адрес водителя, подрезавшего его. Дядя Гена подробности и не спрашивал, сам догадывался. Здесь срабатывал поселковый менталитет: люди, как и в жизни, перестраивались не пойми как, а то и вовсе пёрли по встречке, многие не знали правил дорожного движения, потому что они написаны не для них, а только для законопослушных трусов и уродов: «Вах! Вах! Вах! Да какой неумный дурак на этот ровный дорога знак сорок поставил?» Можно, конечно, поговорить о погоде, какая здесь адская жара, но это не беда, потому что женщина как раз принесла чайник, две пиалы на подносе. Все стали с женщиной здороваться, ласково и добро называть Гульчачак.

Если бы Муслим не споткнулся о колесо, которое разбортовывал человек, не было бы нечаянной острой боли в спине. Ахнув, Муслим схватился обеими руками за поясницу и стал оседать. Затылок уже почти коснулся твёрдого обода. Кругом дребезжали, подпрыгивали болты, гайки.

Поймав Муслима, Гажимжян с силой прижал его к груди, встряхнул, заорал:

– Ты чего?

Подоспели мужики, оттащили Муслима к скамейке. Чувствуя, что теряет сознание, он заплакал.

Дядя Гена нервно щурился, подталкивал жену к скамейке. Она в короткой молитве сложила руки, лёгким движением утёрла лицо, заодно убрала выбившиеся пряди под платок.

– Где больно? – подняла свесившуюся руку Муслима, положила на грудь, сжала пальцы.

– Спина, – не глядя на неё, ответил Муслим. – Спина…

– После аварии?

– Да, зацепило немного.

– Так больно? – крепко вонзила коготки в лодыжку.

– Шайтан! – Муслим вылупил глаза, рот застыл в судороге.

– Жить будешь, – одобрила реакцию Гульчачак. – Сейчас поставлю обезболивающее. А в больницу сходи. Поставарийный синдром. Ходишь по горячке. Боком вылезет.

– Мне в больницу нельзя-я-я-я… не трогай там! Что ты за зверь такая?!.. Машина государственная. Меня тесть на ленты порежет. Вторую машину… а-а-а-а! Как больно… он мне не простит… иди отсюда!

– Раньше надо было думать, – злобно посоветовала Гульчачак.

На лице Муслима горела вина, отчаяние скрещивалось с болью и тревогой.

– Ну чего? – выглянул из-за жениной спины дядя Гена.

– Да вроде ничего. Но я не рентген. Укол поставлю. Ему в больницу надо.

– Как ты? – склонился над Муслимом дядя Гена.

– Как ты с ней живёшь? – простонал Муслим, ухватил мастера за грудки. – Помоги! Ради Аллаха помоги. Меня тесть в хлорку закопает, в хлопок превратит.

– Ну хоть какая-то от тебя будет польза…

– Что? Что ты сказал? – не расслышал Муслим.

– Учти, выручаю последний раз. Поговорю с Нури-слам-абыем, завтра на построе (утренняя перекличка в милиции) выставим его машину с твоими номерами. – Дядя Гена сам был не рад своему решению.

– Хорошо, хорошо, – торопливо согласился Муслим и прислушался к телу: кажется, отпустило. – Я твой должник.

– Лучше Нурислам-абыю заплати.

– Да он моему тестю по гроб жизни обязан.

Гульчачак потащила Асю домой. Была не слишком разговорчива, коротко выговаривала, что Асю только за смертью посылать, сетовала: «Чуть вся рыба не протухла». Ася не возражала. Она плевала на рыбу, особенно в такую жару. Там, в гараже, было гораздо интереснее: молотки, зубила, непонятные инструменты, запчасти, автомобильные двери без ручек и стёкол, много людей, шума. За воротами одинокий орех, над арыком кусты в страстном переплетении ветвей. Так тесно, так близко, что образуют тоннель, и надо знать потаённый ход, чтобы протиснуться к воде. Воду дают только по вечерам. Сначала канава заполняется густой песчаной рыжиной, незамедлительно уносится мощным потоком, и очень скоро ветки кустов плескаются в прозрачной звонкой прохладе. От такого умиротворения вся природа вскипает живой радостью.

Они зашли в дом. С винограда, вишни, яблонь вспорхнули воробьи. По соседним дворам заголосили петухи, басисто взревели бараны.

На нижней ступеньке крыльца Каттана чистила рыбу, укутавшись платком от надоедливых кусачих мух. Мухи с гулом кружили в заполошной свалке, атаковали, будто свора голодных волков. Гульчачак подошла к ней, сказала что-то на узбекском. Каттана внимательно посмотрела на Асю, сполоснула руки в рыбной воде, легонько притянула к себе. От бабушки пахло тиной, влагой, сладким виноградом, тёплым чёрным чаем и ещё неведомым ванильным запахом духов. Когда Каттана развязала платок, Ася зажмурилась, понимая, что сбежать не получится. От матери давно бы сиганула на улицу к арыку, а сопротивляться маминой маме мысли не возникло – наверное, неприлично, страшно. Чего там ещё приходит в голову детям, которые не избалованы вниманием бабушки? Пусть посмотрит и забудет.

Наклонив голову, Ася переводила взгляд с бабушкиных тапок на мохнатую жёлтую гусеницу… муравьи крутились вокруг неё каруселью, переползали, заглядывали в её огромные глаза. Гусеница сопротивлялась резкими движениями: сжималась в кольцо, разжималась, валилась набок, торопилась уползти. Скорость и силы гусеницы тихо таяли, а количество муравьёв увеличивалось. Понятно, насколько всё серьёзно – одна гусеница проигрывала толпе муравьёв.

Горячей волной по голове прошла боль. Ася пискнула, дёрнулась. Тело наполнилось дрожью, будто муравьи, забыв про гусеницу, всем кланом перекинулись на Асю.

Каттана не отпустила, поцеловала в макушку рядом с болячкой. Это было неожиданно. У Аси внутри всё замерло от блаженства, словно весь двор наполнился прохладным северным сиянием.

Каттана что-то сказала на узбекском, видя, что Ася не понимает, взяла за руку. Вышли со двора на улицу, по мостку перешли на другую сторону арыка, двинулись к пустырю. Чем дальше от арыка, тем скуднее растительность – роскошная зелень на глазах превращалась в колючки. По выжженной земле следом плыла двойная тень. Высоко-высоко в синем небе пел крохотный жаворонок. Шли недолго, остановились у заброшенной мазанки: один край обвалился, потащив за собой соломенную крышу. Через провал дома выглядывал репейник, вокруг трещали цикады. В зарослях шиповника виднелись остатки глиняного забора. Кругом пахло мышиным помётом, тинистой застоявшейся водой и ещё каким-то мерзотным запахом дохлятины. Оказывается, именно за этим нежилым запахом вышли на пустырь. Впереди стояла одинокая белая стена с высохшим плющом, перед ней – пыльный цветок грязно-жёлтого цвета с фиолетовыми прожилками. Ещё была видна густая зелень листьев с надрезанными краями и несколько нераспустившихся бутонов. Это была белена.

Детвора научила Асю рано распознавать растения. Хоть и не знали названий, но чётко понимали, что можно есть, а что нужно обходить стороной. Во-первых, запоминались запах, цвет и форма, во-вторых, где произрастает. Например, с могил и помоек не брали. В фаворе были цветки жёлтой акации, клевера, корень солодки. На Урале такого добра было предостаточно: большие заросли ромашки, медуницы, просвирника находились сразу на окраине любого посёлка. «Это съешь – сначала появится волчья пасть, коровьи копыта, а потом помрёшь!» – учила соседка Нина и показывала на волчью ягоду. Нина была старше Аси на три года и гораздо опытнее по части подножного корма. Нине Ася верила безоговорочно – зря трепаться не будет.

Глядя на белену, Ася совершенно чётко ощутила, что её нельзя трогать, но Каттана думала иначе. Она обрывала нераспустившиеся бутоны, мелкие листья и аккуратно складывала в стопочку. Без особого труда размяла в ладонях до кашицы, когда выступил сок, сформировала бледно-зелёную лепёшку, шлёпнула её Асе на голову и тут же пожалела, что не собрала листьев больше, – лепёшка не покрыла весь лишай. Начала разрыхлять, тянуть в стороны. Иногда лепёшка рвалась, куски падали на землю – это осложняло работу, но не сильно.

Получив снадобье, Ася от неожиданности присела. Каттана потянула вверх за плечи – Ася покорно привстала на цыпочки, дескать, верю, что поможешь. Вспомнила утренние слёзы, после того, как ударилась головой о полку в комнате. Во-первых, обидно, почему именно этим, больным местом, во-вторых, особенно больно и обидно, что родители бросили её с чужими людьми и уехали в неизвестном направлении.

Она настолько была поглощена своими мыслями, что не заметила, как из-за белой стены вышел странный человек: седой, лохматый, босоногий. Присел, синим совочком стал разрыхлять грунт под ногами, когда его набиралось много, горстями выкидывал за край ямки. Когда Каттана собрала новую порцию листьев и приготовилась положить на голову Аси лепёшку, вдруг раздался вопль. Человек кричал, махал руками. В Каттану с Асей полетели камешки, обломки кирпичей, осколки старых бутылок.

– Ярар, ярар, бейлектисем (хватит, хватит, успокойся), – успокаивала старика Каттана и бинтовала Асе голову, укрывала цветным платком. – Бош зарардиляди (голова будет болеть).

На вопль странного человека с соседней улицы прибежала ватага пацанов. Один выделялся особо: длинный, худой, грязный. Он издевался над стариком особенно яростно. Прыгал вокруг него с безудержным бабьим визгом и порой, словно превращаясь в сумасшедшего орангутанга, издавал мерзкое вытьё. Старик крутился по земле задом, совочком подцеплял грунт, кидался в пацанов, потом, закрывшись руками, безудержно плакал.

– Щукщя (свиньи), – бухтела Каттана, грозя пацанам палкой и закрывая за собой двери в воротах.

Каттана вновь принялась за рыбу, Ася устроилась на топчане, собирая в чашку опадавшую с дерева вишню. В ушах у неё гудело то ли от лишая, то ли от визгов пацанов, в голове что-то постоянно щёлкало.

Зеркало без рамы, висевшее над рукомойником у самого входа, казалось белым, потому что отражало марлевую занавеску. Иногда Радик, двоюродный брат, щёлкал мухобойкой по занавеске, и по белой поверхности зеркала катили серые волны, а с улицы тут же ругалась Гульчачак: «Эй, порвёшь занавеску!» – приходилось гасить мух по стенам. Из окна на веранду падал свет, хотя солнце ушло на другую сторону дома. Сквозь марлевую занавеску видны были всполохи огня под чаном с разогретым маслом, рядом гора уже жаренной рыбы. Мелкие просветы между листьями виноградной лозы красили рыбу в пятнистый горелый цвет и освещали бетонированную площадку, стол, лавку и всё вокруг мозаичной тенью. Ася вдруг догадалась, откуда художники брали сюжеты для своих орнаментов.

Радик хлопнул рядом, поднял муху за сломанное крыло, ткнул Асе в нос. «Испугалась? Нет?» – хмыкнул.