– Да ничего мама мне не говорила, – обернулась Ася за поддержкой к Руслану. – Помню только странные часы с шестью заводками, золотой перстень без камня. Всё было завёрнуто в мужской носовой платок. Мать прятала на нижней полке в шкафу, в старом отцовском ботинке.

– Ну вот же! Только всё это я уже забрал, – вскинулся дядя Гена. – Остались бутылки с золотом.

– Опять двадцать пять! – вскинулась Ася и приготовилась сбежать в зал, но Руслан перехватил её за руку, удержал.

– Не кипешуй. Может, Сашка что знает?

– Не, – отказался дядя. – Зойка сказала, что только Аське доверила тайну.

– Господи! – захныкала Ася. – Ничего она мне не доверила. Вот почему вы тогда всё не забрали?

– Во-первых, спиной хворый был. Две бутылки – край. Все пять точно не осилил бы. А во-вторых, испугался. Я ж пятнадцать лет не был дома. Всё ж поменялось, страна рухнула. После отсидки – сразу к вам, на Урал. Зойка предлагала забрать всё махом, а я струхнул и правильно сделал. Меня потом ещё лет десять шмонали и прессовали. Догадывались, что я тогда не всё сдал.

– Дядь Ген, – молитвенно сложила руки на груди Ася. – Мне даже неудобно, сейчас вы подумаете, что я сама всё прибрала, а теперь иду в отказку. – Ася сама себе удивилась, что заговорила на блатном языке.

– Вот чтобы я так не думал, давай напрягайся, вспоминай Верхнюю Губаху.

– Может, вам вдвоём туда съездить? Посмотреть на месте? – предложил Руслан.

– Ты что говоришь?! – оборвала его Ася. – У меня работы невпроворот. Сегодня из банка приходили.

– И что? – вскинулся Руслан.

Ася пожала плечами:

– Сказали, что позвонят через три – пять дней.

– Отлично! Как раз успеете вернуться. Я здесь сам поработаю.

– А как же рынок?

– Попрошу Рушану или Валентину Семёновну постоять. Там всё равно торговля хуже, чем у тебя.

Показалось, что в магазин кто-то зашёл. Первой от стула оторвалась Ася, выглянула в зал. Никого. Только в луче света клубилась пыль, а по подоконнику мелкими перебежками двигался паук. Ася попыталась открыть створку.

– Дай сам.

Руслан выбрал шпингалет из паза, долго дёргал дужку ручки. Струпьями сыпалась краска, между рам бултыхалась ветхая чёрная паутина.

– Забита наглухо, – указал дядя Гена на косую шляпку гвоздя, криво загнанного в дерево.

– Трусы дайте.

Ася испугалась, что не слышала, как покупатель вернулся.

– Какие трусы?

– Мои, которые я мерил.

Ася глянула в коробку с мусором, куда, испугавшись провокаций санэпидстанции, выкинула трусы. Бережёного Бог бережёт. У Бога, конечно, много забот, за всем не усмотрит. И так уже Руслана вызывали в суд по заявлению лицензионного отдела за незаконное использование логотипа известного бренда. Штраф тридцать тысяч рублей. А за что? Везли мешками, не особо заморачиваясь рисунками. Ярко, красиво – и ладно. Китайцы сделали, а они продают. Честно говоря, по неопытности, кроме пары спортивных, других брендов и не знала. Соседей оштрафовали за рисунок, схожий с листом конопли, – якобы пропаганда наркотиков…

– Я это, – вздохнула Ася, – ваши трусы выкинула в помойку. – Для наглядности предъявила коробку с мусором. – Бесплатно забирайте.

– Сумасшедшая, что ли? – округлил глаза покупатель, осторожно вытащил трусы, встряхнул, расправил. – Теперь стирать придётся.

– В любом случае все вещи после покупки надо стирать, – неосознанно провела инструктаж Ася.

Глава 2
Верю – не верю

Август, 1970

Ася помнит, как примерно в шестилетнем возрасте ей было трижды больно. После противной стрижки наголо холодными тупыми ножницами, накладывания вонючей мази и боли до костей у неё появился животный страх перед кошками.

Помнит, как вместе с матерью они оказываются в коротком больничном коридоре с железными скамейками. Двери, похожие на колоду карт, пол, усеянный проплешинами краски… Воздух жёстко пропитан хлоркой – так с первой же секунды начинается излечение больной плоти. Чтобы не прицепить к своей хвори ещё и чужую, они пугливо обходят очередь, осторожно протискиваются к кабинету детского врача. Ася тормозит, отвлекается на страшные картинки на стенах, мать тянет её за руку, теряет терпение.

– Здрасти, – пугливо обращает на себя внимание доктора и подталкивает дочь вперёд. – Вот, заразу принесла.

Доктор приподнимается, не дотрагиваясь до ребёнка, осматривает макушку, в ответ на причитания женщины улыбается – мол, всяко бывает, дети же…

– Вы, понимаете, я ей сто раз говорила, нельзя трогать заразных кошек!

– Так откуда ж ребёнок разберёт, заразна она или нет? Давно это у неё?

– Да с неделю уже. Скипидаром жгла, а оно, вишь, на всё тело побежало…

– Голову придётся брить.

– Вот как? Мы в Узбекистан в гости собрались, к моему брату.

– Узбекистан – это хорошо, там сейчас всё созрело. Но лучше отложить недели на три…

– Как же отложить? Билеты куплены, отпуск одобрен…

– Выпишу мазь – три раза в день накладывайте. В садик не водите.

– Как же без садика, как же три дня без пригляда?

Первый день без садика хорошо. В комнате тишина, целый день сидишь у окна, холодным супом кормишь куклу, остатки доедаешь сама. На второй день не так весело. За окном лето.

– Выходи! – дети машут в окно, стучат по стеклу длинной палкой, которую стащили у соседской старухи.

Ася дёргает запертую дверь, возвращается к окну, тарелка с холодной кашей падает на пол. На третий день Ася плачет, уткнувшись лбом в жаркое стекло. Почему? Почему она тут, когда на улице тепло и все играют в вышибалы? Окно выходит на площадку крыльца, и Асе видно, как бесконечно носятся дети. На четвёртый день Ася решает бунтовать, но её будят ранним утром и сообщают, что сегодня они едут в Узбекистан.

– Узбеки… стан… стан… стан, – счастливо прыгает на одной ножке Ася и никак не может дождаться, пока родители соберутся. – Стан-стан-узебе-узебе-узебеки-беки-бе-ки-стан!..

Потревоженные люди отодвигаются, налегают на счастливчиков, которым досталось место в автобусе, бухтят или завистливо улыбаются в ответ на отцовское громогласное протискивание. У него тяжеленный чемодан, перехваченный ремнём:

– Дорогу! Дайте дорогу!

– Куда, Абдрахманыч, собрался? На курорт?

– В Узбекистан!

– О, далеко. Узбекистану привет, тепла грамульку привези.

– Ну дак. Обязательно!

– На свердловский?

Пассажиры автобуса радостно слушают, кивают, добавляют реплики и сдвигаются в кучу, чтобы пропустить Абдрахманыча с чемоданами, женой и дочкой.

Автобус подкатывает к деревянному бараку, осевшему под нависшим трубопроводом коксохима. Слева – бетонный забор завода, справа – сеть рельсов и шпал. Всё окружено плотным смогом, сероватым, шипящим, бугристым.

Отец пытается выпростать сумку из-под сиденья кондуктора. В таких случаях обязательно находится руководящий «умник» («левее», «правее», «дёргай!» «дай я!»). И тогда раздаётся металлический хруст. Мать потеет, представляя шестидневную дорогу с инвалидной сумкой… Но нет! Пронесло. Оторванный хлястик не беда, можно пришить обратно.

Ася держится за руку отца. Вокруг нескончаемые путаные монологи из незнакомой взрослой жизни. Асе жутко скучно, до житейских вкраплений чужих историй ещё не доросла. Ей гораздо занятнее прислушаться к нарастающему гулу. Он словно грозит превратиться в огнедышащего дракона, которого пока не видно, но уже слышно, как он громко изрыгает ядовитое «ш-ш-ш-шах-шах-шах»! Ася рассеянно улыбается, глядя на чудовищный столб дыма, огня и пара, который вырастает над заводом. В другой раз обязательно бы испугалась, но сегодня рядом родители.

Облако, дрожащее от жары, сажи и величия, переваливается через забор. Ася бесполезно отпрыгивает от горячего серого края, оно всё равно мощнее и безжалостнее детского трепета, оно обжигает тело, слепит глаза. Люди испуганно жмурятся, кашляют, замолкают – для разговора не хватает кислорода. Но стоит выбросу немного рассеяться, как скудный глоток воздуха пробуждает в людях новый виток сплетен, нескончаемый вираж историй.

Сквозь остатки облака гул прорастает в грохот. И вот дракон проявляется огромным и страшным телом. У него квадратное лицо, стеклянные глаза и чёрный дым из головы. Ася хватает руку отца обеими ладонями и сквозь чужие ноги, чемоданы, коробки видит высоченные колёса с перестуком.

– Трух-тух-тух!.. – Очень долгое и громкое. – Трух-тух-тух!..

– Привет! Ты за нами?..

– Трух-тух-тух!

– Пап! А мы? Почему дракон уезжает?..

– Это товарняк. Наш следующий…

– Трух-тух-тух!..

Ася с тихим удивлением смотрит на колёса, потом на блескучие ровные рельсы – они совсем не изувечены тяжестью монстра. Поезд бесконечно тянется стороной, а Ася не верит, что многовагонный дракон, гружёный горячим коксом, пройдёт мимо. Мысли рвёт надсадный гудок – это чудище сообщает о своём присутствии, если вдруг кто из людей его не заметил.

Кожа на голове зудит, как будто по ней скачет стадо саранчи. Платок с выцветшими незабудками оберегает болячку, двойным узлом давит на шею.

– Не трогай, – тревожится отец и тянет Асину руку обратно. – Не надо.

– Ой! Неудобно, наверное, в платке-то… – примечает чужой жалобный голос со стороны.

Ася отчаянно крутит головой, отчего платок сползает на спину.

– О-а-о!.. Да она лысенькая… За шо дитятке покромсали голову-то?

Отец осторожно подталкивает дочь за спину. Он знает, что его дочь самый прекрасный ребёнок на свете – большеглазая, долгожданная, с тихой пугливой улыбкой, совсем не изуродованная платком и жёлтым бинтом на локте и ноге, ещё недавно она где-то существовала, в другом неведомом измерении, а теперь вся принадлежит ему и его семье, он чувствует в своей ладони её тонкие горячие пальчики, невесомое дыхание и тепло бледной кожи.

Вокруг вокзала сочная, необузданная зелень, уже с корня пропитанная сажей, прёт и распадается лопухами. Тугими верёвками зависают вьюны. Наперекор всему пышно цветут ромашки, в зарослях крапивы чувствуется тихое движение соков. В прочных жилах чертополоха, колючей остроте его листьев и даже полуоткрытом сиреневом цветении зреет жизнь.

Под крышей вокзала женским голосом оживает серый рупор. Он бьёт короткими фразами, словно между словами сплёвывает шелуху от семечек: «…пассажирский поезд… тьфу… Соликамск – Свердловск… тьфу… задерживается на двадцать… тьфу… минут…» Словно осиротевшие, пассажиры уныло замолкают, двигают чемоданы ближе к рельсам, зато дети продолжают играть в догонялки, прятаться в кустах, пугать мышей.

Наконец поезд прибывает. Мать, наступив на колено отца, вспархивает в тамбур, тянет за собой Асю, чемоданы. Отец цепляется за поручни, подпрыгивает – и тут состав трогается, заставив отца сорваться с последней ступени. Мать тихо вскрикивает, подаётся впёред, помогать. Хромая, переступая за движением вслед, отец собирается с силами, закинув на подножку колено, подтягивается на руках. Ругая незадачливого пассажира, проводница запоздало распускает красный флажок.

С громким свистом поезд тормозит.

– Да в Москве быстрее грузятся, – бухтит проводница и, свесившись с подножки, машет свёрнутым жёлтым флажком.

– Ладно вам, – пыхтит отец, отряхивая брюки и чувствуя, как по ткани от колена вниз расплывается тёмное пятно крови. – Билет вот.

Через несколько минут весь вагон пропитан запахом стылых пирогов, затхлой курицы, лука, а ещё через час он спит, тяжело всхрапывая, ворочаясь и вздыхая. Только иногда по окнам шумно бухают ветки, в череде деревьев мелькают одинокие фонари и возникают вокзалы с плюющимися голосами. Порой в вагоне слышится лёгкое невидимое движение, короткий смех, неясный говор совсем молодой страсти, желающей прорваться наружу: «Тихо, ой, хватит, увидят!» – «Пусть!» – Пошли в тамбур!»