Ася надеялась, что отец скажет твёрдое «нет», но он кивал, отворачиваясь и сжимая кулаки.

– Ещё там часы были, с четырьмя стрелками.

– Может, циферблатами? – уточняла Ася.

– Разве углядишь? Ничего не помню, не пытай меня. Слаб я стал на голову. – И отец щепоткой из пальцев крутил у виска.

Раздосадованная и взволнованная, Ася возвращалась домой…

– Как в мире политическая обстановка? – Она в очередной раз попыталась завязать немудрёный разговор с дядей.

– Да слава богу! – зашуршала газета в руках дяди Гены. – Вот только в городе орудует маньяк-насильник.

– Так и написано? – заглянула Ася за край знакомой газеты. Сама же и подсунула ее, когда пришли на вокзал. Он остался читать, а она побежала за билетами в кассу.

– Шучу. Ничего интересного. «Бегущая строка остановлена». «В подозрительных письмах сибирская язва не обнаружена».

И дядя Гена осторожно перевёл разговор на события в Афганистане, стал выспрашивать мнение Аси. Он догадался, зачем она затевает этот разговор. Но не может же он всё ей рассказать! Тогда она точно откажется ехать. Как же он один будет в чужом краю?

– Дядь Ген, а не темните ли вы? – напрямик спросила потерявшая терпение Ася.

– С чего вдруг?

– Газету переверните. Вверх ногами держите.

– Ая-то думаю, куда сказка пропала. Такая интересная…

– Это я написала, – не выдержала и похвасталась Ася. – Меня печатают, дядь Ген!

Ей очень хотелось, чтобы он порадовался за неё.

– Так вот кто у нас сказочник! Поэтому и меня подозреваешь?

Такого выверта Ася не ожидала. Надеялась, что похвалит. И почему ей так важно именно его одобрение?

– Тут Загребина, – с сомнением вгляделся дядя Гена в имя автора, – а ты Мурзина.

– По мужу. И вообще, это псевдоним.

– Ага, – дядя Гена стал встряхивать газету. – И это твоя статья, и эта…

– Только сказка. Вы мне не верите?

– Но ты же мне не веришь про бутылки.

– Приехали! Это же совсем разные вещи. Сказку прочитал и выбросил, а я должна тащиться чёрт знает куда.

– Вот я сейчас обижусь.

Такая глубокая, нескрываемая тревога прозвучала в этих словах, что Ася поняла всё. Не будет она больше пытать дядю Гену вопросами. По сути, и спрашивать-то уже не о чём. Он сказал, она не поверила. Правильно это или нет, покажет жизнь.

Глава 3
Дорога в Ташкент

Август, 1970

Высушенный солнцем суглинок превращается в белый песок, верблюжьи колючки меняются на саксаулы. Они ползут по земле корявыми стволами, рыхлыми кронами. Местами длинные тонкие ветки распускаются малиновыми цветами. Вдоль вагона покачивающейся походкой ступает верблюд с поклажей. Иногда поезд обгоняет караван, иногда – наоборот.

Ася лежит на второй полке и всматривается в бесконечную заунывность горизонта, дрожащего от расплава жары. Мать щурится от едкого пота и вдруг испуганно вздрагивает от неожиданной тяжести пухового платка на плечах.

И сразу её оглушают бодрые вопли:

– Козий пух! На шёлково-в-вой нитке! На хлопков-в-вой нитке! Совсем молодой ягнёнок, пух с подбородка!

Персидским ковром на голову ложится другая шаль. Огромная. Мать пытается стянуть, вернуть, но ей на плечи, колени и на полку падают новые и новые. Яркий день исчерчен взвесью тонких волос и пуха. Пух уже везде – на стаканах, подушках, одежде пассажиров. Соседка Капуша демонстративно покашливает в астматической одышке. А торговка встряхивает платок, кидает уже Капуше, затем присаживается на корточки – тащит из сумки вязаные сокровища с невесомыми кольцами из пуха размером с детский кулачок. И вот появляется главное чудо – белоснежная «паутинка». Она пропускает дырчатый свет на раскрасневшиеся щёки пассажиров, серые простыни плацкарта. Мать нежно – двумя руками, как младенца, – принимает эту диковинку, с тайным ликующим умилением хозяйки. О деньгах пока не думает. Отгоняет эти мысли на периферию плохого настроения. Прижимает шаль к щеке, слушает ласковое тепло.

Торговка разделяет восторг пассажирки, мысленно примеряет похвалу, с уверенностью поднимает ценник. За «большую, как скатерть» – четыреста, остальные по триста, вот эту можно за двести восемьдесят.

– Почему?

– Здесь кайма с меньшим узором, да и пух на нитку пряден. Это не моя работа, я такими пакостями не занимаюсь. Чёрт миновал меня от такого паскудства. Ты бери, милая, чаво уж там. Я пока до тебя добежала, уж три шали продала. Про тебя, красавица, самое лучшее оставила. В такой шали королевишной будэш!

От цифр восторг матери пропадает, она тихо смотрит на отца. Хотя всё равно понимает, что решение за ней. Она три года копила на шаль, и теперь надо привыкнуть к мысли расстаться с деньгами. Мать с жалостью возвращает шаль торговке.

– Я подумаю.

– Подумай, дорогая, всё равно лучше не купишь.

Продавщица нарочито медленно пакует богатство в сумку, выплёскивает остатки заготовленных формул обольщения. Мать кивает, грустно смотрит в окно, делает вид, что приняла окончательное решение, а у самой душа – на разрыв. На этой же ноте надсадно гудит паровоз, вдоль по земле стелется серая тень от дыма. Ася не понимает, как такой большой и длинный дым весь помещается в паровозе. «Пух-пух-пух!» – надсадно вторит Ася своему пластмассовому пистолету, который стреляет пистонной лентой.

Покупка пистолета была одним из способов отцовского самоуспокоения. Обожая своё чадо и понимая, что он не в силах оградить его от опасностей реальной жизни, он поспешил в игрушечный магазин и долго примерялся к предложениям: свисток – звать на помощь, лук со стрелами – железная рука, скакалка – здоровая дыхалка, логическая игра – для развития ума. Рассказав про цыганку, подружился с продавщицей, та из-под прилавка вытащила мелкий чёрный пистолет, провела инструктаж: «Вот сюда ленту, нажимаем курок». Щелчок – и бумажная лента с выжженными дырками прокручивается дальше. Демонстрируя игрушку, продавщица незаметно увлеклась, магазин быстро наполнился палёной серой.

– А кто у нас там стреляет? – тянет время продавщица шалей. Действовать через ребёнка всегда вернее.

– Пух-пух-пух! – направляет пистолет Ася на торговку.

Пистолет пару раз стреляет огоньком.

– Ой боюсь, боюсь, – дурашливо подыгрывает продавщица, одновременно не спуская с матери призывного взгляда: «Ну же милая, рожай!»

– Картошечка! – вдруг появляется тётка в цветастом фартуке. – Горячая! С укропчиком, с постным маслицем.

– Пух-пух-пух! – Ася переключается на тётку с картошкой.

– Вот вша! – ругается тётка. – Перепужала.

– Слазь. – Мать поднимается и помогает Асе спуститься. – Картошку есть будем. Нам картошки.

– Сколько? Тарелку, две?

– Сколько стоит?

– Десять копеек тарелочка, двадцать пять за три.

– Три. – Мать с усталым видом лезет в сумку за деньгами.

– Малосольных огурчиков желаете? Хлеба? Кумысу? Верблюжьего молока?

– Прям ресторан, – недовольная вмешательством, бухтит продавщица платков и, погрузив сумки на плечи, боком выходит из купе, рассчитывая, когда можно будет вернуться.

…Продавщица платков заходила уже на шестой круг. Мать, горевшая желанием купить, и продавщица, горевшая желанием продать, долго и упорно спорили и сопротивлялись друг другу. Обе понимали, что подходящая цена таилась где-то посередине. Капуша лениво участвовала в торгах, шокируя всех:

– Вот за эту пятьдесят, за эту тридцать. Эта вообще не нужна, даже в подарок.

Понятно было, что всё это баловство. Капуше шаль без надобности, но дорога длинная, от Оренбурга до Ташкента три дня с хвостиком. Ошарашенная продавщица убегала и вновь возвращалась с доброй вестью, яростно убеждая, что скидка в двадцать рублей это прям ну очень хороший подарок, прям работа себе в убыток. И каждый раз на столике высилась аккуратная гряда уложенных шалей, которая, к чести продавщицы, с каждым приходом заметно уменьшалась. Однако две шали, ранее примеченные матерью, неизменно присутствовали. Если бы их не было, мать давно бы с чистой совестью свернула попытку купить и теперь «спокойно» бы распивала чаи. Но продавщица, опытная лиса, превосходно понимая чужой интерес и угадывая предстоящую сделку, никому эти две шали больше не предлагала. Чуйка подсказывала, что они уже проданы.

Горячий ветер тянул в открытое окно жару и мелкий песок. Он уже был везде: в глазах, горле, шалях, деньгах, которые продавщица скорёхонько пересчитывала. Поздравила с покупкой, похвалила мать за торг, задрала кофту, уложила деньги, завёрнутые в платочек, в складку живота.

Раздался хлопок. Все одновременно уставились на Асю. Но это не она. Она сидела в углу, вокруг неё лежали карандаши, бумажки. Она как раз тихонько подрывала края платья для Золушки. Нарисованная карета, нарисованная тыква, нарисованная хрустальная туфелька. Без ножниц рваные края получались волнисто-неровными.

Услышав «Стой!», продавщица почему-то засуетилась, проворно закинула худые сумки на третью полку и пропала в проходе. За ней скользнули две тени бегущих людей.

– Стой!

Милиционер бежал тяжело и даже остановился, чтобы перевести дух. Но тому, кто бежал позади, как видно, было ещё тяжелее, потому что он присел на боковушке, захлёбываясь и задыхаясь, глотнул чужого чая. Должно быть, его избили, на грани стакана осталась кровь. Капля медленно сползала по стеклу, а потерпевший уже исчез за дверями вагона.

Пассажиры всколыхнулись версиями. Их было много. Одни ругали милицию, другие кляли бандитов. Все старались поднять самый удачный вариант происшествия. Появилась продавщица шалей, неторопливо сняла свои сумки, упаковала в одну. Она-то и рассказала про карточных игроков: «Кинули мужика, с северов ехал», загрузила плечо сумкой и, попрощавшись, посоветовала: «Скоро Аральское море, рыбки припасите, вкусная».

И вот пассажиры, выпущенные на тридцатиминутную волю, уже сновали среди аккуратных рядов невообразимо аппетитных рыбных тушек и полулитровых банок с оранжевой икрой. Происходил быстрый обмен. Ася запомнила человека с круглым розовым лицом. Он был широкоплечим и таким большим, что легко мог занять две табуретки. Сидел на перроне гордо, с прямой спиной и ясным взором, и просил милостыню. Мама кинула монету в его жестяную кружку, чем крайне удивила Асю. В её понимании попрошайка должен быть убогим, а этот, как розовый поросёнок, томился жиром.

– Водка есть? – ходила от прилавка к прилавку мать, тянула Асю прочь от клубники, яблок и винограда, убеждая, что у дяди Гены этого добра видимо-невидимо.

Ей предлагали только самогонку, домашнее вино. Мать со странным оцепенением что-то говорила, показывала на Асю, мол, для ребёнка надо. Люди пугливо прикрывали рты ладонями, вслед матери крутили пальцем у виска. Ася засмотрелась на мальчишку, торгующего молоком в зелёных бутылках. В пионерском галстуке на голое тело, большой матросской бескозырке с золотистыми буквами на чёрной ленте, он стоял босиком на раскалённой земле, небрежно поглядывал на пассажиров. Его внимание занимал только чёрный паровоз, таинственный машинист, чумазое лицо которого иногда появлялось в окне. Путеец, отцепив паровоз от вагонов, на ходу повис на поручне. Зачарованный мальчишка смотрел и, видимо, мечтал, когда сам будет управлять такой махиной. Путеец тем временем громко командовал: «Полный вперёд!», «Стоп! Задний ход!». По цепочке звенели сцепки вагонов. И вот прозвучал гудок. Все пассажиры на месте? А теперь – в путь…

Ася почувствовала, как набежавший дым от паровоза заслонил солнце. На белую, дышащую жаром землю, на горки арбузов с закипающей мякотью, на огромные головки подсолнухов упала рваная тень. На миг стало прохладнее. Вороватые голуби ходили в тени вагонов, лениво клюкали полёгшую от зноя траву, пустую шелуху, метили помётом шпалы и выгоревшие камни, окна вагонов.

Водки так и не нашлось, пришлось довольствоваться самогоном.

Поезд тронулся.