– Смотри, какой молодец! – показала мать Капуше на попрошайку, который ел клубнику из газетного кулька. Судя по его довольному лицу и пятнам сока на рубашке, клубника была чудо как вкусна. – Я думала, пропьёт, а он на клубнику потратил. Такому и не жалко пожертвовать.

Капуша почему-то мамин энтузиазм не оценила.

– Клубника дорогущая – шестьдесят копеек. Можно купить четыре булки хлеба, три рыбины. Рыба по двадцать копеек – да это даром!

– Двадцать копеек – это сколько? – уставилась Ася на Капушу.

– Не знаешь? – изумилась Капуша. – Смотри.

И она на столе стала раскладывать монеты.

– Копейка – можно купить коробок спичек, две – позвонить по телефону, три – газировка из автомата, пять – проезд в автобусе, десять – полбулки белого хлеба, пятнадцать – автоматическая камера хранения на вокзале, двадцать – литр молока, кило конфет ирисок. Это пятьдесят, а это рубль – купить можно много.

– Колечко с камушком можно?

– Можно.

– Как у вас?

– Не. Это дорого. Пол сумки денег надо, – серьёзно выдала Капуша. – Хочешь, поиграем в магазин?

– Потом поиграете, я её помою.

Мать потащила Асю в туалет. Заперлись. Мать долго мыла руки, проливая удушливую самогонку на голову, ногу Аси, тряпкой промывала лишай. Ася куксилась, стонала, плакала, дёргала руки матери, а та со словами «Молчи, услышат!» аккуратно продолжала экзекуцию. Мутные капли самогонки, смешанные с пылью, потом, попадали в глаза и рот. Ася слизывала крепкую горечь и фыркала от отвратительного запаха дрожжей.

В ослепительно белом платке Ася шла по вагону вслед за матерью. Сияющие потоки света наискось пронизывали вагон, ветер шевелил простыни пассажиров. В ушах звенел перепелиный крик, отчётливо слышалось пение жаворонка. Где-то высоко-высоко под голубым потолком появилась тучка с широкой улыбкой. Тучка достала с третьей полки кувшин с клубникой и протянула Асе. Ася приняла и пьяно качнулась на мужичка. Он удержал, уловив запах самогонки, сладостно принюхался. Мать испуганно потянула дочь за собой.

Солнце оставило людей в покое и милосердно укатило за горизонт. Наступили сумерки, наполненные запахом духоты, немытого тела. Капуша терзала утомлённую дымом рыбу. Ася смотрела на коричневый бок с плавниками, на открытый глаз с раздвоенным веком, на пластины чешуи, укатанные по телу аккуратной черепицей. Если свернуть рыбью голову, то открывались веерные жабры, трещала кость, появлялась нежная белая плоть. Мелкие рыбины Капуша жевала целиком: хрустели плавники, на губы выступал жир. Поедание двигалось по нескончаемой цепочке – пальцы, рот, язык, – плоть уходила в желудок Капуши. По вагону тянулся запах соли, костра, угля, но аппетита это Асе не добавляло. И наверное, только ей. В поле зрения попался отец и его сухая рыбёшка, серебристо-серая, тонкая и длинная, как вилка. Когда отец оторвал ей голову, Асю чуть не вырвало.

В соседнее купе набились мужики в узбекских халатах, чтобы за вечер выпить нескончаемое множество горячего чая из большого металлического чайника. Тесно усевшись на полках, они тянулись к столу за кипятком. Пиалу наполняли наполовину, на один-два глотка, долго тянули капли оттопыренными губами и бесконечно балагурили на узбекском языке. Ася видела их покатые плечи, сутулые спины, потные шеи, выцветшие тюбетейки, перехваченные жгутами цветастых платков. Ежесекундно каждый отирался рукавом полосатого стёганого одеяния.

Отец сглотнул и потянулся за другой рыбой. Мать остановила:

– Обопьёшься. – И принялась собирать рыбий мусор в газету. – Пойду руки помою.

Когда проходила мимо мужиков в халате, они вдруг примолкли, а потом зашелестели акациями, голосами сверчков, голубиным гуканьем. Уже сплетничали про её бледную кожу (как из погреба вылезла), светлые волосы, голые плечи (покарай её Аллах), обнажённые лодыжки (дочь шайтана). Мать притормозила, едва дёрнула головой. Лампочка разговора мгновенно потухла. По возвращении тот же самый разговор-упрёк послужил поводом остановиться и на хорошем узбекском языке выразить свой благородный гнев. Отрывисто рявкала крепкими словами, если кто-то грубил в ответ. Но до настоящего скандала не дошло, потому что в купе появился проводник с новым чайником кипятка. Маленький, уставший, он топтался в проходе и русско-узбекским тремоло умолял всех успокоиться. Следом появился отец.

– Моя не знал, уважаемый, што русский женщин знать узбекский, – оправдывался самый старый аксакал перед отцом. – Прости, алапаем (уважаемая). Шайтан попутал. Моя стрелять не надо, прощение буду просить. Моя за всё просить прощения. Прости, друг. И ты, красавица, прости.

Ася не могла спать, когда за соседней стенкой смехом взрывались мужские голоса, по столу грохотал чайник, хлопали полки. Она с любопытством прислушивалась к чужому языку, как днём присматривалась к одежде. Всё было непривычно. Она чувствовала, что в дороге меняется жизнь, чёткие границы реальности расплываются, а она сама словно перетекает в другое пространство.

Капуша вертелась на простынях, жаловалась на шум и сыпала проклятия. Естественно, тихо, за глаза. Молча ходила в туалет, остужалась тёплой, солоноватой водой. Только никто на неё не обращал должного внимания. Замечали тень, чутко замирали. Слишком надменная, она шествовала мимо и не просто их игнорировала – она их презирала. Через мгновение о ней забывали, в пустые пиалы вновь наливался чай, опрокидывались назад потные затылки.

– Как жарко, – Капуша сама себе жаловалась сонным голосом и смотрела на часы. – До Ташкента ещё пять часов.

Самое время спросить про часы. Ася переползла через мать к столу и прекрасно поладила с Капушей.

– Пять часов – это сколько? Ага, вижу большую стрелку. И маленькую. А это секундная. А зачем она? Значит, если эта стрелка будет здесь, а эта здесь, мы приедем в Ташкент?

Капуша усмехалась в ответ.

– Ага, если поезд не опоздает, тащится, как удав по пачке дуста.

Асе было достаточно смотреть на секундную стрелку, её скорый строгий марш. Поверх стекла ловила пальчиком движение, а под стеклом продолжался заметный ход одной стрелки и менее заметный – другой.

– Приехали! – рапортовал отец Асиной спине. – Просыпайся!

Но этих слов мало, чтобы вынырнуть из сна. Ася смотрит поверх головы отца в окно на проплывающие мимо здания и невольно засыпает вновь.

– Давай, давай. Вставай. Ташкент!

…Сонная Ася маялась на неудобной вокзальной скамейке. Вокруг – неподвижные лица в блеске пота, безвольные потрескавшиеся губы, ускользающие взгляды, напряжённые походки, словно все не шли, а несли свои разморённые тела, боясь растаять по пути. Ася отвернулась, грудью легла на спинку скамейки и уставилась на группу подростков. Среди них особо выделялась длинная фигуристая девица с бритой вокруг ушей головой, с короткой, вздыбленной чёлкой. Она страстно махала руками, требуя внимания, стукала соседей по плечу, двигала пальцами, безмолвно открывала рот. Остальные внимательно ей кивали, жестами отвечали. Ася попыталась повторить хоть одно движение. Запуталась. Старалась быть незаметной, и всё же девица её засекла, подняла руку и указательным пальцем показала круговое движение. Да, Ася поняла, что её просят отвернуться, только плевать она на это хотела! Ей интересно наблюдать. Словно срисовывать образ заколдованной русалки с обложки книги. Девица рассердилась, протяжно замычала, забормотала что-то непонятное. Мать услышала, обернулась, встретилась взглядом с девицей.

– Отвернись! – потребовала она у Аси.

Ася захныкала, тяжело сползла назад, с благородной обидой улеглась головой на коленях матери и уставилась в потолок.

Потолок вокзала украшали восточные орнаменты, сложенные из определённого набора узоров. Пальчиком в воздухе попыталась повторить рисунок. Рука быстро устала. А как же художник? Как он нарисовал? Однажды в садике с обложки книги «Сказка о золотой рыбке» Ася срисовала рыбака. Воспитатели долго восхищались, переспрашивали, она ли это сделала. «Нашли чем восхищаться», – недоумевала Ася и рассматривала недоступную детскому уму геометрию сложнейшего рисунка, которую невозможно сделать без особых знаний. Скорее всего, такие узоры – подарок волшебника, который запрятал в рисунке своё послание людям…

– Смотри, как красиво, – показала матери на потолок.

– Ага, – подняла она голову. – Молодцы, отреставрировали после землетрясения.

– Что такое землетрясение?

– Это когда земля трясётся…

– Зачем?

– Спи.

Ася представила злого волшебника, который зачем-то трясёт землю. Он, наверное, завидует доброму волшебнику, который умеет наколдовывать такие прекрасные узоры… Ася не заметила, как уснула. Снилось большое красивое море, где в разумном порядке плавали геометрически ровные рыбы, похожие на узоры с потолка…

Июль, 2008

– Дядь Гена, – оторвалась от детских воспоминаний Ася. – А правда, что Арал высох?

– Не весь пока, – отложив газету, дядя грустно вздохнул. – Немного осталось. С лужицу.

Он хорошо помнил свою работу вместе с друзьями на берегу Аральского моря, словно и не прошло с тех пор более сорока лет. Они шагали по гулким деревянным тротуарам маленького казахского посёлка, сгибаясь под тяжестью приборов и рюкзаков. Тогда дядя Гена случайно попал в группу научных сотрудников из Ленинграда и ужасно стеснялся их замысловатых, непонятных речей. Тогда и понял, что необразованность – это всё-таки большая помеха для жизни. Ну, писать-читать он умел и счёт знал в пределах четырёх классов, однако дремучесть было не скрыть. Выходило, что ему с ленинградскими и поговорить не о чем, кроме как о рыбе и девках. Картишками хорошо перекидывался, незамысловатыми фокусами удивлял, а как о культуре или мировой экономике речь заходила, тут же случался затык. Ну ни бельмеса не шарил, бек-мек и ку-ка-ре-ку! Стыдобища, словно проиграл бой в кураше. Аккурат после Аральской экспедиции в вечерней школе добыл аттестат и поступил в техникум на автомеханика. Очень полюбилась химия.

– Я помню, мы мимо на поезде проезжали. Красиво. Посреди пустыни синее море, – мечтательно сказала Ася.

– Сейчас там голая степь. Высохло всё. Ветер соль со дна поднимает, разносит, всё губит вокруг. Помидоры, огурцы не растут. Только верблюдам радость от верблюжьей колючки. Тебе сколько тогда было?

– Лет шесть, наверное.

– И запомнила?

– Запомнила. Я ж, кроме снега, ничего толком и не видела тогда. Лета почти не было. Мать говорила, что вы живёте как за границей. Я не понимала. Радовалась теплу, свету. Ужасно переживала, когда с деревьев падали яблоки. Этой красоте расти и расти, а тут червяк.

– Помню, как ты их обратно к веткам привязывала, – расхохотался дядя Гена. – Честно говоря, я, когда в первый раз увидел, был в шоке. Потом Зойка объяснила твою жалость.

– Теперь моя дочка вишенки на дерево возвращает.

– Да уж, люди остаются, антураж меняется. Только червяки стали агрессивнее, добрались до мозга людей. Прям эпидемия. Много ошибок наделали, перед детьми стыдно. Какое наследство оставляем? А ведь казалось, все правильно. Рис, хлопок. Ан ведь нет, не получилось геройства, где-то жизнь червоточину дала. – На последнем слове дядя Гена закашлялся, стал оглядываться. – Слушай, а я ведь, кажется, тогда сюда приехал? Ну, на этот вокзал?

– Да.

– Я вроде приехал в Агрыз, а вы говорите: Архыз.

– Одно и то же.

Ася улыбнулась, как много лет назад. Дядя Гена тогда решил навестить родню. Отбил телеграмму сестре, указал место и время прибытия. Агрыз в восьмидесяти километрах от Челнов – без машины никак. Можно на такси или на автобусе, но тёте Ане важно было встретить брата честь по чести – на родственной машине. Преподносилось это как привычное, а по сути попахивало пафосом: «Мы не хуже других, всё как у людей!» Машина была у Руслана с Асей.

– Это тот, который обещал нам на свадьбу спальный гарнитур? – спросил тогда Руслан.

– Забудь уж.

– Как забудь? Встал, объявил на весь мир.