– Это сработала привычка. Откуда у него деньги? Только что вышел из тюрьмы, – оправдывала дядю Гену Ася.

– А зачем хвастаться? – возмущался Руслан. – Никто за язык не тянул. Да ты и сама поверила, как мартышка, визжала от радости.

– Ну поверила, а теперь не верю.

– Вот и пусть катит на автобусе, – бухтел Руслан, но в дорогу засобирался.

Ася и сама не знала, почему хотела встретить гостя. Может быть, хотела наполниться его оптимизмом или чем-то другим? Всё очень спорно и неопределённо. И почему ей, Асе, сейчас это так важно? Руслан всё больше молчал. В неясные звуки автомагнитолы отрывисто вливалась речь тёти Ани, звон шлагбаума на железнодорожном переезде, скрип ведра на цепи колодца, резкое гудение обезумевшего гонщика на трассе. Ася собирала звуки в саундтрек, и единственным кадром мысленно представляла улыбку дяди… Но хлопнула дверца, иллюзии рассыпались.

С нумерацией вагонов ошиблись. Дядя Гена, держась за поручни, проплывал мимо. Поезд неторопливо увозил его счастливую улыбку на другой край перрона, слишком далеко от встречающих. Тётя Аня, неловко передвигая больные ноги, торопилась следом. Махала руками так сильно, что выпустила сумку, она раскрылась на асфальте. Легкий хруст. Тётя Аня наступила на помаду, размазала алую жирную черту. «Беги!» – толкнула она в спину Руслана, наклонилась собирать баночку с вазелином, карандаш для бровей, проездной, кошелёк. Голубая рубаха Руслана маячила впереди и продолжала удаляться. Ася не поспевала.

Проводник досадливо принимал сумки под хозяйственное балагурство дяди Гены:

– Эту аккуратнее! Здесь дыня! Эту аккуратнее! Хоп? Здесь гранаты, варенье.

Проводник хмыкнул, снял кепку, утёрся ладонью. Заметив подоспевшего Руслана, с жёстким неудовольствием выдал:

– От Москвы, чё ль, чапаете?

Руслан не обиделся, принялся принимать и складывать пакеты, авоськи, сумки в горку у вагона.

– Зачем варенье? – досадовала тётя Аня. – Дай! Дай я тебя поцелую. Думаешь, здесь нет варенья? Похудел… Зря ты так.

– Ах, апаем! Это ж настоящее, нектар спелый под солнцем.

– Должно быть восемнадцать, – в который раз напоминал дядя Гена, вертелся, пытаясь пересчитать. – Где ж виноград, а чемодан с кишмишем?

– Ты что? – задохнулась от восторга тётя Аня. – Весь Узбекистан привёз?

– Я ж знаю, сколько вас тут. Это тебе. – Дядя Гена выудил из кучи белый четырёхлитровый бидон и протянул Асе. – Вишнёвое варенье. С твоего дерева. Помнишь вишнёвое дерево?

Конечно же, она помнила вишнёвое дерево. Чуть тогда не убилась…

Глава 4
Дядя Гена

Август, 1970

Ася потянула руку под платок, заскребла коготками. От приятного зуда голову охватило волной – будто кто-то славный и милый поцеловал в макушку. Скоро на пальцах появилось вязкое чувство сырости, следом возникла боль.

– Не трогай. – Мать утешительно положила руку на детское плечо, сжала сильно и ободряюще, будто это и есть лекарство. – Всё будет хорошо.

– Чешется.

– Всё равно не трогай. Потерпи чуть-чуть. Скоро приедем.

– Когда?!

– Скоро.

Бесконечными чёрточками за окном мелькали столбы, стянутые нотными проводами. Иногда с улицы доносилось еле слышное немузыкальное гудение. Поют-молчат-поют… Ася сидела на краешке полки и чувствовала, будто попала в параллельное измерение между поездом, проводами, лунным светом, где всё устремлено только в бесконечную круговерть без права вырваться в другое пространство: обшарпанный вагон, пассажиры в бесконечном ожидании, лавина вязкой духоты, перепалка проводника с курящим пассажиром. Как игра в пинг-понг: вопрос – ответ, просьба – отказ, угроза – грубость. Проводник стоит в проходе, говорит громко, озадаченно. Человек в синем ватном халате, в тюбетейке пьёт чай, курит набитую гашишем папироску, потеет. Требование «не курить в вагоне» неожиданно маслит неполной пачкой «Казбека». Игра проиграна, довольный проводник уносит добычу, а его освободившееся место тут же заполняется сигаретным дымом, мухами, аммиачным запахом туалета.

Чих-пых! Чих-пых! Поезд тормозит, металлическое лязганье тревожит пустыню.

Пустой перрон, за кустами – низкорослый вокзал, крашенный белой краской, справа – площадь со ступенями наземного перехода, туалет в дощатой будке, три машины, мотоцикл, велосипед, прислонённый к низким перилам…

Поезд ещё не остановился, а на перроне появился человек в белом костюме (Ася впервые видела мужчину в белом), в светлой рубашке. На фоне белого костюма белый вокзал сразу потускнел, съёжился. Ася вглядывалась в плотного мужчину и пыталась понять, что его так тревожит. Он стоял, раскрыв рот, и кого-то высматривал, оглядываясь. Что-то в этом человеке было родное и близкое: мамина улыбка, глаза, поворот головы. Проскользнула мысль, будто он высматривает их. Как бы это было замечательно! Через стекло погладила его по голове, на уровне лба коснулась губами стекла.

– Грязно же, – фыркнула мать. – Не трогай. Сиди спокойно. Нам на следующей выходить.

Начала хныкать. Досиживание последних километров с измотанными родителями донимало гораздо острее, чем в садике, где к вечеру все уже грызлись и хотели домой… Ладно, стоп. Какой садик! Не реветь же тут, на этой жёсткой полке, на виду у синих халатов и чапанов.

– Там дядя Гена, – показала Ася на человека. Сама сказала, сама не поверила и не ждала от матери никакой реакции.

Мать туманно посмотрела на перрон и неожиданно отреагировала.

– Гажимжян! О Аллах. Что ж это! Шевелись же, – накинулась на мужа. – Куда ты смотрел? Зирабулак!

Когда поезд тронулся, мать с Асей стояли на перроне, а отец торопливо принимал чемоданы от проводницы. Тяжело дыша, последний чемодан подталкивала ногой, одновременно оглашая матом воздух и пытаясь расправить флажок. Отец последний чемодан не удержал. Он упал с тяжёлым стуком. Мать сначала вздрогнула, потом успокоилась – в этом чемодане стекла не было, только подарки: картошка, вязаные носки, варежки.

Навстречу им спешил крупный, весёлый дядя Гена, сиял глазами, зубами. Ася всматривалась и боялась, что за этой напускной радостью, как за маской, таится злобное недовольство. Заметить несоответствие не выходило. Дядя искренне светился в вечернем сумраке – как Бог, был хорош во всём. Такой радушный, уверенный, добрый! Одновременно говорил, обнимал, целовал.

– Хоп! – кричал дядя Гена. – Думал, ошибся. О Аллах, ты чего плачешь? – утешительно обнимал мать за плечи. Та кивала, стараясь не замарать костюм брата, растерянно отстранялась. – Бедная, опять плачет… – В унисон золотой улыбке на безымянном пальце поблёскивал перстень. – Рад! Как же я рад, что приехали! У Ляли только что родственники в Башкирию уехали. Жаль, что не встретились. Каттана будет рада, уже спрашивала про вас. Я сказал, что едут. А это кто тут у нас?

Подхватил Асю на руки, прижал к груди, дал почувствовать глубину своей нежности, верности и любви. После таких впечатлений Ася точно одурела. Вместе с теплом и дымным ароматом шашлыков она чувствовала, что дядя хороший и место, куда они прибыли, хорошее и безопасное.

Ещё больше удивило, что даже в наступившей темноте продолжалась жара, но без духоты.

Обошли вокзал и увидели на фоне тёмных кустов светлое пятно «Волги». Отец походил вокруг машины кругами, опробовал гудок.

– И как? – ковырнул мизинцем в ухе родственник. – Нравится?

– Ну дак!

– Ха-ха-ха! Хотел встретить с оркестром, с наядами, виляющими бёдрами.

Показал. Отец хохотнул, мать нахмурилась, Ася ничего не поняла.

Дядя Гена предложил сесть в машину. Это была одна из самых больших легковушек, в которых Асе приходилось ездить. Кажется, их комната в бараке была меньше. Когда дядя отворил заднюю дверь, мама с тоской уставилась на розовый бархат накидок, подушки, шитые серебром. Под цвет подушкам – тапочки. Тапочки! Что делают тапочки в машине?

Дядя отнёс тапки в багажник, уселся за руль – вписался в машину, как вылитый красавец. Дураку понятно, что всё вокруг было странное, необычное, недешёвое. Ася доверчиво ползала на заднем сиденье, трогала ручки на деревянной панели, проверяла углы, пялилась в окна.

В панель заднего окна были вмонтированы две бархатные коричневые собаки. При движении их головы уютно покачивались, словно соглашались, приветствовали и показывали на мелькающие за окном узкие улицы, незнакомые кусты, приземистые крыши мазанок.

На фоне золотистого заката всё кажется серо-синим, нежным, как колыбельная. Вечернего света уже мало, его не хватает разглядеть фигурки людей. Сверкая красным глазом светоотражателя, по обочине катит велосипедист. Вдоль рамы привязана широкая тяпка. Велосипедист провожает машину усталым взглядом. Собаки и ему кивают, прощаются.

Ася тянется к игрушкам, пытается заглянуть туда, откуда торчат головы. Она никак не может разгадать их таинственность: как так получается, что головы качаются, если само тело неподвижно? Зацепила пальцем за собачью голову, но мать нервно дёрнула Асю за плечо, шлёпнула по ладони. Ася демонстративно насупилась, сложила руки на груди в замок – «не буду с вами разговаривать».

– Пусть играет, – увидевший это в зеркало заднего вида, разрешает дядя Гена. – Это мои Холёсёсики.

– Кто? – быстро переспрашивает мать.

– Послушай, они разговаривают, как китайские болванчики: «Холёсе-холёсе».

Как Ася ни старалась, «холёсе» не слышит, лишь при большой тряске улавливает щелчки, словно внутри собак катаются фарфоровые шарики.

– Там внизу противовес, сама голова крепится на штыри, которые образуют ось вращения. Собачки – отличный датчик движения, чутко реагируют на колебания земли при землетрясении.

«Да! Да! Да!» – кивают собачки, словно принимают у дяди Гены экзамен.

– До сих пор трясёт? – с опаской смотрит в окно отец.

– Бывает.

«Да! Да! Да!» – в унисон соглашаются собаки.

«Волга» осторожно притормозила у высоких металлических ворот: при свете фар выпуклый орнамент ковки окрасился небесно-голубым отблеском. Мать открыла дверь, ступила на землю… Ой! Что такое? Упала на колени перед деревом, щекой прижалась к шершавому стволу. Нежный контур её щеки слился с изгибом ветки, висок прижался к серой тени листьев. Слёзы проявились моментально. И стоило ей только моргнуть, как они потекли по щекам, от них по трещинам коры, прожилкам листьев. Слёзы текли по маршруту воспоминаний и будто нарисовали отцовский профиль – тут щека, здесь бородка, это висок. Будто и он плачет. Бедный, он плачет, потому что рад дочери, её приезду. «Приедешь как-нибудь, а орех вырастет. Меня не будет, а дерево останется», – говорил он, сажая дерево. Потом, закусив печально губу, щурился от палящего солнца, твёрдой рукой проверял, устойчиво ли держится саженец.

Мать родилась в Башкирии, её отец (Муса-абый) был превосходным жестянщиком: мастерил чашки, ложки, трубы для самоваров. Ко всему лежали руки. Из мусора делал любой ширпотреб: брошенная консервная банка легко трансформировалась в воронки, крючки, засовы, скобы. Семья держала пчёл, сажала картошку, продавала дрова. И всё равно жили голодно. Пока однажды, ещё до войны, не решили переехать в Узбекистан по зову старшего сына. Он выучился на вертолётчика, полетал, а потом остался здесь, на строительстве нефтепровода. Писал письма: приезжайте, здесь тепло и не надо топить печь, а еда валяется на земле – персики, орехи, груши… Долго думали. Решились, собрались, две недели ехали в теплушке, во время остановок пекли картошку на кострах. До Самарканда не доехали, мамина мать Каттана заразилась оспой. С поезда высадили. После двух месяцев мытарств на чужбине купили в области землю. Первым делом отец посадил орех. Местные жители предупредили, что орех нельзя сажать около дома – плохая примета, потому как в его тени принято собирать милостыню. Муса-абый не удивился – точнее, он уже устал удивляться народному своеобразию. Тем более что дела сразу пошли в гору.