– Анием! – крикнул дядя Гена в открытые ворота. – Встречай.

На пороге появилась невысокая старушка с выразительными голубыми глазами, загорелой кожей в мелких морщинках, целыми, слегка жёлтыми зубами. Хотя она была старше всех, но выглядела не хуже других, так казалось, – одета только по-старушечьи: цветное шёлковое платье, зелёный цигейковый камзол, золотые серьги-кольца. Из-под белого, как у Аси, платка выбивались седые кольца волос.

– Это Каттана – старшая мама, – подтолкнула мать Асю к старушке, – иди же обними, поцелуй.

Ася застыла на месте. Идти целоваться с неизвестной старухой не хотелось. В замешательстве оглянулась на мать, и она ответила бодрой, но беспомощной улыбкой, будто говоря: ну так надо, что я могу поделать?

Пока Ася стояла, отец прокашлялся, протиснулся вперёд, обнял Каттану за плечи, чмокнул в щёку. Она с молчаливой радостью шлёпала зятя по спине и не плакала. Это для Аси стало неожиданностью, ещё большей неожиданностью была татуировка на внутренней стороне запястья: зрачок, обнесённый частоколом ресниц. Ася никак не могла собрать в единое целое образ старухи: властный, уверенный взгляд, тщедушное тело, мускулистые руки, серебряное обручальное кольцо, интеллигентные тонкие пальцы с розовыми ноготками, как у пианистки из детского сада. Такие руки не знакомы с тяжёлым тестом, пирожками, знай себе играют на пианино целыми днями. Этими руками Каттана позвала гостей в дом.

Он утопал в тени, с улицы казался маленьким и приземистым. Но это было обманчивым впечатлением. Дом специально был глубоко вкопан в землю, чтобы сохранять температурный баланс. На открытых окнах – металлическая решётка. Низкие окна вровень с землёй, сквозь них не рассмотришь ни улицу, ни лица прохожих. По корням деревьев только и приходится додумывать их кроны… Где-то там слышны голоса, словно оркестранты настраивают инструменты перед спектаклем. Скучно переговариваются скрипки, коротко, со свистом отвоёвывают звуковые места духовые инструменты… все говорят, говорят, говорят, а Ася засыпает на ходу.

Место на полу – самое прохладное. Ася просыпается и только теперь замечает, что пол застелен прохладным шёлковым ковром. По краям видны широкие стежки, которыми с обратной стороны нашивалась кожа. При взгляде на разбросанные разноцветные подушки и простыни стало сразу понятно, что родители уходили второпях. В углу комнаты стоял раскрытый чемодан: платья в комках газеты, стопочка отрезов ткани. Пахло отцовским одеколоном «Шипр», сухофруктами.

В комнату зашла Каттана, покосилась на Асю, прошла к сейфу, отворила его длинным ключом, сунула внутрь укутанный в белую тряпку свёрток. На полках сейфа видны стопки денег. Когда тебе около шести лет, ты ещё не мыслишь большими категориями. Мир – это семья: папа, мама, брат; хлеб, шоколадные конфеты, игрушки. А вот такие стопки денег непонятны. Как бы сказала мама – «это шунды дорохо и бохато». Асе больше интересна синяя стена с трафаретом узбекских лилий, бездарнее, чем на вокзале в Ташкенте, но гораздо талантливее, чем трещины на деревянных стенах их барака. Осенью по стенам текла вода, на зиму стены промерзали насквозь, в такие дни Асю оставляли в садике на круглые сутки, а если она бунтовала и отказывалась оставаться, то дома приходилось спать в одежде, с горячими грелками в ногах.

Каттана ушла. Видела, что Ася не спит, мило покосилась, улыбнулась… и ушла. Как так?! А где восторг от пробуждения дитятки? А ещё говорят, что бабушки добрее родителей. Как же так?! И вдруг Ася поняла, что Каттана просто не догадывалась, какая Ася прелестная внучка: в ней уже проснулся голос великого художника, она рисовала на всём – арбузной коркой на асфальте, пролитым супом на столе. А ещё знала песню про пропавшего зайчика, считала до ста, знала все буквы алфавита, но пока читала только крупные, складывала несколько слов: папа, мама, коммунизм. А ещё знала секрет Зойки Ворониной про порванное платье и терпеливо никому не рассказывала, кроме куклы Маши и соседского мальчишки Серёжки. И ещё она играла в шашки и «уголки».

Ася принялась искать платье в чемодане, на стуле, на полу. Странно. Обычно находила в трёх местах: глаженое – в шкафу, мятое – в кипе стираного белья, грязное – в тазу. Но здесь совершенно незнакомая обстановка. Вышла во двор злая, в голубых трусиках.

На топчане в ворохе подушек полулежали дядя Гена и совершенно незнакомый Асе человек. Ворот его милицейской рубашки был расстёгнут, половинки галстука болтались на зажиме. Между глотками чая и неторопливым разговором мужчины вяло играли в шашки. Заметив голопузую, лысую Асю, незнакомец украдкой усмехнулся и, не останавливая игру, продекламировал Алишера Навои:

Её одежда может быть любой,
А суть в ней – содержанье, смысл живой.

Дядя Гена невероятно громко рассмеялся и сделал неверный ход.

– Вот ты и попался! – обрадовался милиционер и срубил три шашки.

Дядя Гена покряхтел, затем широким жестом сгрёб все шашки с доски, но, тут же придя в себя, снова стал расставлять их по клеткам.

Какая-то женщина не глядя отодвинула Асю в сторону, словно небольшой и не слишком ценный предмет, и стала сервировать невысокий стол тарелками с шурпой и пловом. Она рвала лепёшку большими кусками, так что с неё беспощадно сыпались кунжутные семена и хлебные крошки.

– Апаем, – обратился дядя Гена к женщине, – накорми ребёнка.

Губы у женщины дрогнули, как будто она собиралась презрительно фыркнуть, но вовремя остановилась. Она посмотрела на Асю, протянула руку, подтолкнула к дому.

От чужой беспардонности Ася недовольно дёрнула плечами. Возвращаться в душный дом с хмурой тёткой не хотелось. Она останется здесь, под кроной вишни, с вазой шоколадных конфет – в том, что они шоколадные, Ася не сомневалась. Взобралась коленями на топчан, перешагнула шашки и уселась рядом с дядей напротив милиционера.

– Ты куда? – зашипела женщина.

– Гульчачак! – жестом остановил её дядя Гена. – Принеси ещё пиалу. – Стукнул шашкой по доске. – Твой ход.

Незнакомец смотрел на Асины пальчики, как они лихо собирали рассыпанные по одеялу кунжутные семечки, отправляли в рот.

Дядя Гена поднял зерно и туманно спросил у Аси:

– Знаешь, сколько таких зёрен в карате? – И тут же ответил: – Два. Запомни. Два.

– Никогда не знал. – Незнакомец сделал ход. – И почему?

– Вес этих семян стабилен, не меняется ни при каких условиях. Ещё с древнейшего мира.

Дядя Гена передвинул фигуру по доске. Ася молча исправила ход. Дядя удивился, вернул шашку на место и понял, что проиграл.

– Лихо. Ещё партейку? – улыбнулся гость.

– С ней сыграй, – потянулся дядя Гена за ложкой. – Обед уже заканчивается. Ты же торопишься?

– Конечно. Если к утру не успеем, меня уволят. Ну что, лысая, сыграем?

– В «уголки» умеете? – кивнула Ася.

– В «уголки» ещё лучше! Тут я вовсе мастер. – Гость улыбнулся, сжал в ладони шашки и, предлагая выбрать, забалагурил: – «Так иногда при виде бедняка у богача раскроется рука». Белые ходят первыми.

Ася выбрала, гость разжал руки – на коже образовались отпечатки колец.

– Ваш ход.

– Хоп (хорошо).

Гость театрально высоко взмахнул рукой и сделал первый ход. И Ася сразу поняла, что он проиграл. В «уголках» очень важен первый ход, он позволяет первым занять оборонную позицию на четвёртой клетке у сгиба доски. Успел первым, значит, послал все пешки противника в обход, а это лишние укороченные ходы. Этой премудрости Асю научил дед Василий со второго этажа барака.

После пятого проигрыша гость сдался.

– Хоп… всё! – Досадливо провёл рукой по влажным волосам. – Не хочу больше играть. Шайтан её побери! Пошли работать. Плохой сегодня день. Машина поломалась, девке проигрался. Плохой день. – И вновь процитировал Алишера Навои: – «…Была она вся в язвах, и её терзали мухи, как вороньё».

Дядя Гена с гостем пропали за воротами, но скоро в них кто-то громко постучался. Ася оглянулась и увидела, что в дверях стоит человек с двумя жёлтыми вёдрами. Гульчачак, убирающая топчан, застыла на месте.

– Забирайте. – Человек поставил на землю вёдра, доверху наполненные свежей рыбой. – Как заказывали, три ведра.

– Может, два? – усталым тоном промямлила женщина, видимо мечтая, чтобы третье ведро испарилось.

– Сейчас принесу третье.

– Сколько?

– Гажимжян-домулло (учитель) уже заплатил.

– Детка, – обернулась женщина к Асе, – сбегай в гараж, спроси, что с рыбой делать, жарить или уху?

– Ага, – ринулась Ася и поняла, что не знает, где гараж.

– За воротами направо. Увидишь.

Всё завертелось как-то слишком быстро. Гараж скорее услышала и уловила по запаху, чем увидела. Навстречу выскочил крупный человек – на брюхе огромный кожаный фартук, лицо и руки перемазаны отработанным маслом. Он кричал:

– Что за адов бардак? Где ключ на восемь?

– У меня, – ответили ноги из-под машины.

Чумазый разругался с ногами так, что хуже слов Ася и не слышала. У ног оказалось красное лицо. Оно появилось из-под машины и, передразнивая чумазого издевательским фальцетом, объяснило, что чумазый сам виноват, у него дурацкая привычка разбрасываться инструментами. Но чумазый с трясущимися от злости руками напомнил ему про его мать самыми грязными словами. Беседа грозила перерасти в драку, и так бы и случилось, если бы не пришёл дядя Гена и всё не уладил.

– Домой, – коротко приказал он обоим.

– Гажимжян-усто (мастер)! – сбавил пыл чумазый. – Ну прости. Чёрт с ним, с ключом. Новый куплю.

– Домой…

Июль, 2008

Позвонил Руслан:

– Вы где?

– В Агрызе, поезд скоро. Как дела?

– У тебя тут такая здоровская торговля.

– А я тебе говорила…

– Носки? Сколько? Десять упаковок?! Ой, давай перезвоню…

Руслан отключился, а в большом окне вокзала снова появилось солнце. Уборщица с ведром прошла мимо, её голова оказалась в солнечном луче, и Асе почудилось, что белый платок вдруг превратился в лёгкий ореол святости. Видимо, войдя в здание вокзала, уборщица впадала в благостное состояние, знала, что здесь её ждали, ценили и уважали. Вокзал стал её вторым домом, и вытащить её отсюда было проблемой. Все её внутренние настройки, кажется, установлены навечно: поливать, протирать, мыть. Уборщица не так уж стара, и если найдётся умелец, то изменить настройки окажется не таким уж долгим процессом. Расцветёт мгновенно и позабудет, как ей дорог вокзал.

– Дядь Ген, а помнишь, как назывался тот цветок, которым Каттана лечила мне лишай?

– Не помню. Но если лишай, то, скорее всего, дурман-трава. Белым цвёл? Ты мне лучше скажи, как мы от Перми будем добираться?

– Не знаю, можно на поезде. Но, говорят, там отменили все рейсы, остался только один, ходит раз в сутки.

– А такси? Такси же не отменили?

– Нет, наверное…

Таксист Юрий был уверен, что все пассажиры ссыку-ны и жадюги, особенно старухи. И поэтому старух на борт не брал и сразу называл завышенную цену. Для приличия торговался секунд пять и, если не соглашались, отправлял клиентов молодым товарищам, которые по бедности соглашались на любую халтуру. Юрий не переживал, что упустил кого-то, – в крайнем случае забурится на весь день к Светке Кроссовке. Она сотворит такую анимацию, что кордебалету и не снилось. Да и расценки у неё божеские, без бесконечных нулей после циферки.

О, легка на помине. Как только в наушниках зазвучали томные вздохи, Юрий включил телефон, в ухо колокольчиком пролилась Светка Кроссовка. Конкретно зазывала на рыбалку и похотливо разбавляла разговор нецензурными словечками. Юрий пыжился не ржать в голос. Он уже заметил твиксов (так здесь называли разновозрастные пары: и неважно, это отец с дочерью, дядя с племянницей или муж с женой). Опыт подсказывал, что эти твиксы в поисках машины.