Милли одеревенела. Она слышала от своих парней небрежно и часто: пошли, сделаем это жестко? – но жестким был только этот мужик с короткими белыми волосами, с голодным непроницаемым взглядом, неостановимый и совершенно безразличный к ее стонам, прикосновениям, желаниям. Он делал что хотел, ему было плевать на нее. Она была для него кожаный живой футляр, не больше – и он выбивал из себя удовольствие с таким страданием на перекошенном лице, будто это стоило ему огромных усилий.

Милли балансировала на грани. Удовольствие от адреналина, за которым она так гналась, впрыснуло в кровь дозу. Она не знала, что будет дальше, – только обняла Хэла за плечи и испуганно подпрыгивала на бедрах, как на очень непослушной, буйной лошади, полируя своей спиной стену. И когда почувствовала каждую вену на его члене внутри себя, каждый удар, отзывающийся тупой болью в придатках, как если бы она упала и получила серьезный ушиб, – зашептала в исступлении:

– Постой, погоди! Прошу. Стой! Если ты хочешь…

Он стиснул ее шею. Кофта у Милли, вся мокрая, сползла с одного плеча. Лифчик впился косточками под грудь; укусы на ней горели, будто зараженные бешенством. Хэл протяжно застонал. Каждый хлопок его бедер о ее стал размашистым и влажным.

– Моя… – выдавил он, побагровев лицом. Это выглядело пугающе. На висках его забились жилки, глаза налились кровью. Милли замерла, забыв, что хотела от него. Он пробормотал что-то неразборчивое. Милли никогда бы не расслышала.

В нем смешалось все, – и нежность, и ярость, и он не думал о Милли. Он быстро прижался к ней всем телом, распластался, уперся ладонью в плитку возле ее головы. И Милли вскрикнула, когда он кончил в нее:

– Нет!!! Дьявол, ты… Черт бы тебя побрал, выйди!

Она пыталась отпихнуть его, забилась. Бесполезно. Он со вздохом – один за другим – спускал в нее, долго и много, и шептал одними губами ей в ключицу. Она не понимала что. Но он произносил лишь одно имя:

– Конни. Конни. Конни…

Когда все кончилось и единственным звуком в ванной комнате стала бегущая вода, он вышел из Милли и, даже не глядя на нее, невозмутимо и очень тщательно вымыл член и смыл кровь из царапин на груди.

Милли, прильнув спиной к холодному кафелю, едва выдавила:

– Ты же сказал – вынешь вовремя…

– Я такое говорил? – изумился он и усмехнулся.

Милли, у которой внутри было натерто так, что припухли половые губы, нажала на них и развела в стороны. По бедру протянулась нитка семени. Потом она потекла вниз – его было много.

– Ты кончила, детка? – вдруг спросил Хэл.

Когда она смолчала, он понял все и небрежно усмехнулся:

– Подожди.

Конни что-то пробудила в нем. Он впервые хотел посмотреть, как кончает женщина. Он никогда этого не видел: когда им становилось хорошо, он душил их и кончал сам. В этот раз он хотел попробовать, выйдет ли без этого. Он хотел понять, как это было бы у него с…

– Я не хочу, чтобы ты меня трогал, – огрызнулась Милли.

– Перестань, тебе понравится, – резко сказал он и вошел в нее пальцами, но уже гораздо мягче прежнего.

Внутри нее было вязко, тепло и сыро. Он выделил ее клитор средним и указательным пальцами и потер его, пристально глядя Милли в лицо. Судя по ее отсутствующему взгляду, она совершенно пропала.

Он усадил ее себе на колено и рывком развел девичьи ноги, сам же поставил колено на бортик ванны. По пальцам текла собственная сперма. От мысли, что он оплодотворил Милли, ему стало жарко, и он захотел еще. Однако, когда понял, что в самом деле не о ней думал все это время, сосредоточился на другом. И вперил взгляд в лицо Милли, наблюдая за тем, как оно расслабляется и она выглядит все более потерянной. Как она мечется и рвется вверх и навстречу ему всем телом. Как мнет свою грудь и молит каждым стоном: сделай это. Сделай.

И он делал с ней то, чего она хотела, – и когда наполнил собой снова, она прогнулась в спине и выпустила из ослабших мышц его же семя ему на руку. Обняв его за затылок, ощутила под пальцами короткие щекотные волосы, удивительно шелковистые, как свежестриженная трава.

Милли застонала снова, снова и снова, и зажмурилась, и сжала бедра. На ее лице отразилось страдание пополам с блаженством, и Хэл запомнил это.

Когда она еще дрожала, он бросил ее, вышел, вымыл руку – очень хорошо и несколько раз – и вылез из ванны. Затем, даже не глядя на Милли, брезгливо понюхал пальцы и помыл руку снова. Девушка сидела на бортике ванны, прижав ладонь к груди, и не обращала внимания, что на нее сверху льет вода. Хэл, такой же оглушенный тем, что сделал, поискал полотенце; снял с полки одно, вытерся и оделся. С него спало наваждение. Желания, подобного этому, он не чувствовал так давно – и просто подложил под себя кого угодно, только не ту, которую на самом деле хотел. Он быстро вышел из комнаты и оставил дверь полуприкрытой, а затем стремительно направился к лестнице, даже не замечая, что там, вдали, Констанс вывернула из-за угла.

Она удивленно проследила за дядей и посмотрела на ванную. Оттуда слышался дробный шум воды.

Забыл перекрыть за собой душ? И ушел, не попрощавшись.

Она заглянула в спальню и оставила там несессер с предметами личной гигиены. А когда снова вышла в коридор, оцепенела.

В мокрой кофте, вся помятая и взъерошенная, из ванной выбежала Милли. Затравленно взглянула на Констанс. И прошла мимо, толкнув ее плечом, – прямо в свою комнату.

Глава четвертая
Игры и теории

Хэл гнал из Смирны до Мыса Мэй так, словно его «Плимут» преследовали все демоны ада. По пыльной пустой трассе он выжал девяносто три мили в час и тяжело дышал, вспоминая, как сбежал от Конни, сбежал из того дома. Прочь, как собака. Как трус.

Он впервые кончил в женщину и не убил ее. Это его шокировало. Он допускал, что такое возможно, – с той же Конни, например, – но не с этой похотливой сукой. Не с ней! Но он не мог убить ее в доме родной племянницы. Не здесь! Не сейчас! Ведь это означало бы только одно: он должен был тогда убить их всех, потому что все они… все, кого он там увидел… были идеальны для убийства на Хэллоуин. Особенно после случившегося.

Он уехал оттуда так быстро, что сам не успел очнуться, а уже пылил по трассе. Светило беззаботное солнце. Время перевалило за три часа. Там, с востока, надвигалась хмурая полоса туч – и вместе с ними дождь. Хэл вцепился в руль. Лихорадочно, до жара во лбу, взмок под курткой. Затем ударил по тормозам, а после, оставив длинный черный след на дороге, высунулся из окошка и хорошенько блеванул.

Когда первая волна тошноты прошла, он, бледный, как мертвец, вылез из машины и со вздохом прислонился спиной к двери, обойдя стороной лужицу блевотины на асфальте. Затем дополз до обочины и склонился уже там, хорошенько поливая сухую пыльную траву своим скудным завтраком.

После выпрямился, вытер рот тыльной стороной ладони, добрался на занемевших ногах до «Плимута» и, открыв переднюю дверь, из перчаточного ящика взял пачку влажных салфеток.

Ему было так плохо, словно он напился и его истерзало похмелье. Хэл напивался всего дважды в жизни: когда ему было девятнадцать годков и он окончил школу, а еще – когда матушку забирали в дом престарелых. Он просился поехать с ней и любезно говорил с персоналом, но мать сказала: «Имей уважение ко мне, я сказала – нет». И он проводил белую машину, которая забрала ее, и долго смотрел в окно вслед, а после нашел в большом белом (совсем как та машина) холодильнике не менее большую бутылку водки. Мама растирала ей больные суставы.

Он отвинтил крышку и пил до тех пор, пока не рухнул замертво в кресло в гостиной. Он потом совсем плохо помнил, что было. Он тогда сильно отравился, и если бы не его здоровье – а оно было как у быка, – то сдох бы, только и всего. Он даже не был уверен, что водка эта так уж хороша. Может, и вовсе какое-то дешевое дерьмо. В любом случае у Хэла было очень плохо с алкоголем, и он предпочитал обходить его стороной. Он боялся замутненного сознания, а еще от алкоголя он багровел и у него цепенело горло.

Нет, он не хотел хоть когда-нибудь почувствовать что-то похожее.

Но сейчас чувствовал.

Он судорожно сглатывал, хотя во рту было сухо, как в пустыне, и жалел, что Конни сделала его таким больным, таким пьяным ею. Он вытер рот, руки, лицо и грудь салфетками. Извел всю пачку, но не сошел с места, пока не понял: может сесть за руль и не разбиться.

Хэл быстро домчал до Мыса Мэй и на подъездной дороге к городу остановился там, где не хотел бы никогда показываться, но должен был. В забегаловке «Чикен-Мификс», черт бы ее побрал. Там даже масло пахло как отрава.

Он припарковал «Плимут», стремительно дошел до кафе, ворвался внутрь как ураган и заказал большую семейную порцию острых куриных крыльев в кукурузной панировке. И содовую с лимоном. Непривлекательная прыщавая девица за кассой смотрела на него как на явление Христа, но Хэл даже не взглянул в ответ. Он забрал поднос со своей курицей, сел на стул возле окна, долго пил содовую, а когда во рту стало не тошно, а кисло, управился с семейной порцией курицы без помощи какой-либо семьи. Все это время он мрачно работал челюстями и думал, что с этим пора кончать. Особенно в неделю Хэллоуина. Но как, если в том доме – Конни?!

Когда он все съел и выкинул за собой мусор, то подошел к девице на кассе (на бейджике было имя, ее звали Джой) и немного поболтал с ней. Сделал что хотел. Затем сел в «Плимут» и быстро добрался до Мыса Мэй. Он подгадал отпуск на работе и сейчас был свободен. Ему не нужно было никуда спешить, особенно до вечера – на вечер запланировано дело. Это его убивало.

Он вошел в дом, бросил ключи на комод. Снаружи лаяла соседская собака. Хэл разулся. Повесил куртку на крючок. Пусть у него было состояние человека, в которого в упор выстрелили, он не забыл снять грязную майку и помыть руки. Машинально он взялся за очки и вдруг понял, что оставил их где-то.

А были они на нем в кафе? Нет, кажется, он забыл их в ванной у Констанс. От этого Хэл побелел. Он умылся холодной водой, окатил шею и грудь и сказал своему отражению, стиснув пальцы на краях раковины так, будто хотел ее сломать:

– Я знаю, что делать.

Конечно, он знал. И Мистер Буги внутри него знал тоже.

Он прошел в спальню и упал на кровать, закрыв предплечьем лицо и чувствуя солоноватый жар от собственной кожи. Хэл постарался выключиться от понимания всего, что совершил, но сжал челюсти, когда вспомнил, что не убил ту суку.

Черт.

Он никогда раньше не появлялся в Смирне. Этот город не интересовал его. Он выбирал себе места поменьше, такие, где не будут поднимать бучу; каждое полицейское ведомство в США существует независимо друг от друга. В некоторых из этих мест были только рейнджеры: за полицией в участок требовалось ехать в соседнее управление. Хэл знал, что в тех городишках все сведения об убийствах копятся и сшиваются в разрозненные дела, которые силами местной полиции ни в жизнь не расследовать, и знал, что никто даже не дернется, чтобы изловить его – потому что не связывали одно убийство с другим, а если и связывали и вызывали полицию штата и даже пару детективов как-то (в позапрошлом году, пять лет назад и в самом начале, как он начал работать) – кого те поймают? Призрака. Они ловили призрака, Хэл умело подчищал за собой следы… Он никогда не убивал в одном городе несколько лет кряду. И хотя полиция понимала – что-то очень нехорошее творится в их штате на Хэллоуин, но, боже…

Только вякни, что у тебя завелся маньяк, и будь уверен, можешь смело закрывать участок, потому что будешь заниматься только этим делом и еще тем, чтобы отваживать охочих до слухов репортеров. В какой-нибудь Кеннесо, Стейтсборо, Гриффин, Акуэрт хлынут любопытные журналисты, которые только взбесят своим вниманием психопата или, того хуже, спугнут. Что тогда? Как его ловить? И скольких еще он перебьет в пылу бегства, а не как волк в овчарне – таская по овце с края стада?