– Иногда кажется, что только себе и можешь верить, – заметил он, опустив взгляд.

– Семье еще, возможно. Если у тебя, конечно, хорошая семья.

Хэл чуть дернул уголком верхней губы. Семья.

Он боготворил свою мать. Отца не знал: матушка говорила, он был военным и пошел служить, когда призывали в Ирак. А оттуда уже не вернулся. Он наивно задавал вопросы про отца. Хотел знать, в кого пошел мастью: при невысокой и относительно миниатюрной брюнетке-матери и такой же ее родне как мог родиться шестифутовый пепельный блондин Хэл?! И кожа у нее была белее снега, а он загорал, как дьявол у адской жаровни. Она была кареглазой. В общем, полная его противоположность. И наконец, все из семьи, кого он видел на фотокарточках, не похожи на него.

Уже много лет он стер и спрятал свои наблюдения, навесил замок и решил, что не будет к ним возвращаться, а значит, они не совсем уж правдивы. Мать красилась в блондинку, и иногда он даже обманывался, что она всегда блондинкой и была. Хотя видел – маленьким – совсем другое. И не сознавался себе, почему его дяди, тети, бабушки и дедушки, двоюродные и троюродные немногочисленные родственницы знали его порой не лично. Так, есть какой-то там Хэл Оуэн, которого они отсекли от семьи, проведя между собой и ними жирную линию.

Он посмотрел на свою племянницу. От вкуса мертвой плоти пополам с горелым сыром на языке ему стало дурно. Он пришел сюда разыгрывать свою карту, а выходит, она его обдурила. Конни отвечала совсем не так, как он ожидал. Она и вела себя иначе. Хэл знал, что должна делать женщина, чтобы он ее убил. Он почти молил Конни, чтобы она сделала что-то такое, от чего он взбесится.

– Просто жалко, что мы с отцом друг друга в этом плане не понимаем. И с его женой – тоже.

Господь всемогущий, вот пусть только не сейчас живот скрутит, пожалуйста.

Хэл почувствовал, как закололо холодком кончики пальцев и губы и как болезненно сжало ему горло.

Та девчонка в ванной. Громкие хлопки влажных тел друг о друга, ритмичные вздохи на его коже. Ему было тошно. Хотелось отмыться. Или сделать. Все. Как. Надо.

Он положил вилку в тарелку и потер себе кадык.

– Все в порядке? – спросила Конни и нахмурилась.

Он привел ее сюда не чтобы очаровываться, а чтобы понять, как подобраться к ней поближе. Это его обычное свидание. Свидание хорошего парня с гребаной сукой. Если она не осучилась сейчас, это может случиться потом. Нужно думать от этом. Хэл снова потер кадык и беспокойно опустил глаза.

Он очень хотел увидеть в ней грязь, потому что от грязи нужно избавиться. Устранить ее. Грязь не жалко уничтожить. У него труп в подвале, и он вчера ночью, чтоб не сдохнуть от отвращения к себе и агонии, охватившей его голову, подумал, что однажды он мог бы кинуть на одно одеревенелое тело еще несколько, в том числе – Конни.

Она чуть склонила голову набок. И он мог поклясться, что это лучшая из всех голов, какие ему доводилось видеть. Если ему доведется отсечь ее или передавить ремнем, он ее, может, отстрижет от шеи и спрячет куда-нибудь. Чтобы возвращаться, как к таинству.

Потому что на него никто и никогда так не смотрел.

Странная и беззащитная смесь жалости. Чувства вины. Она думает, что сказала что-то не то? Или сделала?

– Тебе дать воды?

Он покачал головой и неловко кашлянул.

– Еда невкусная? Тебе точно не плохо? Ты побледнел.

Побледнеешь тут, мать твою. Конни поджала губы:

– Прости, что нагрузила своими загонами. Я это, оказывается, умею делать.

– Никаких загонов, – тихо сказал Хэл. Ему это стоило очень больших усилий. – Что ты, тыковка. У тебя, говоришь, отец по новой женился? А что твоя мать?

Кажется, она умерла. Что там было, он не помнил. Мама говорила, то ли несчастный случай, то ли…

– Стало плохо с сердцем, – скривилась Констанс, но совладала с собой и спокойно продолжила: – Обычное дело. Сейчас столько стрессов.

– Н-да. – И он добавил очень искренно: – Сочувствую.

– Все в порядке. Прошло время, я со всем свыклась, – солгала Констанс.

– Отец, по-видимому, свыкся быстрее тебя, – заметил он и добавил: – Раз уже снова женат.

Она кивнула и поковыряла свой салат. Хэл задумчиво присмотрелся к ней.

Волосы – цвета темной меди. И глаза – как топь. Он когда-то давно едва не утонул в болоте, было дело, в лагере в Нью-Джерси, и навсегда запомнил густой цвет прелой травы – у себя на светлых шортах и на футболке. Он был тогда молокосос, но понял сразу, что такое смерть. И вот теперь у нее были глаза цвета смерти.

Она ни на мгновение не похожа ни на кого из тех, кто досаждал бы ему фактом своего существования. Как он ни старался, знал, что не удастся ее возненавидеть. Более того – он бы отдал очень многое, чтобы Конни жила, не потому, что он был ее не кровным, но родным. А потому, что чувствовал: он с ней одного духа.

Но это невозможно. Пощадить ее – значит пощадить их всех.

Та сука должна умереть в Хэллоуин. Все они должны умереть. И она – тоже, потому что теперь отлично его знает и, не будучи дурой, догадается обо всем. Он не попадался никогда до, не попадется и теперь. Вопрос безопасности. И Конни именно поэтому должна быть мертва, даже если он не найдет сейчас то, чего в ней так отчаянно ищет.

– Возможно, – только и ответила она про отца. – Но я думаю, он от безысходности женился.

– Разве?

– От одиночества, – уточнила она. – Не хочу его оправдывать, но после маминой смерти, должно быть, ему было одиноко.

И поняла, что снова солгала. Нет, не было. Он выждал столько дней траура, сколько полагалось для приличия, а после оказалось, они с Джо уже давно встречались. Конни было тяжко принять ту истину, что отец изменял матери. Знала ли та об этом? Терпела, чтобы сохранить семью, или хотела развестись, но не успела? Кто теперь скажет: Мелисса Мун в могиле, ее тайны умерли вместе с ней. И Конни старалась о них не думать: это была область тьмы, и она не могла ненавидеть еще и отца, который после смерти первой жены так сильно изменился, будто…

Будто бы и не было у него вовсе никакой дочери.

– Ты как раз оправдываешь, – со скукой сказал Хэл и отпил еще содовой. Ему было паршиво. Он решил, чтобы ей стало тоже. Когда людям плохо, они вскрываются. Вся грязь из-под ногтей наружу лезет. – Вообрази, что ты влюблена, тыковка.

Он и сам не заметил, как ступил на очень зыбкую почву. Но уходить с нее было уже поздно. У Конни загорелись щеки и уши. Она поправила волосы, так, чтоб они свисали вдоль лица и хотя бы малость скрывали ее румянец. Хэл был беспощаден и не сразу понял, что расставил ловушку для себя – тоже:

– Не знаю, была ли ты когда-то.

Все только ради этого. Это был вопрос без вопросительной интонации. Хэл бросил камень и набрался смелости. Аккуратно, шаг за шагом, прямо в топь. Интересно, сразу провалится или еще побалансирует на рыхлой, зыбкой почве? Констанс уткнулась в свой салат и небрежно ответила:

– Не думаю, что любила по-настоящему.

И он сначала обрадовался, а потом оторопел. Так, значит, никого не было. Или был? Но не искренно любимый, а просто кто-то для развлечения? Тогда она ничем не лучше их всех. Ему стало легче и сложнее расставлять свои капканы.

– Трудно в это поверить. – Змеи, рыбы и ледяные дорожки не настолько скользкие и изворотливые, как чертов Хэл. – Ты очень привлекательная и интересная девушка. Парни таких любят, уж мне-то можешь верить.

Но этот фокус с ней не сработал. Он говорил то, что привык говорить всем без особого труда, – но стоило ей хоть раз посмотреть на него, как сердце рванулось вверх и его сильно-сильно сдавило, будто кто-то сжал в кулак. И Хэл запнулся, не стал продолжать, растерянно глядя на Конни.

«Он почему-то сегодня сам не свой», – подумала она.

– У меня был парень, – медленно сказала Конни, задумчиво водя кончиком ногтя по столешнице. – Но мы с ним не сошлись.

– Слишком молод и бесперспективен?

У него в вопросе были расставлены все ловушки. Но он снова попался в них сам.

– Потому что он ходок, – возразила Констанс. – И мы просто не подошли друг другу. Он – тусовщик, он в студенческом братстве. А меня все это вообще не колышет. Престиж. Вечеринки. На них – пиво и девушки. Ему было мало меня одной. Мы поступили с ним в один колледж. Но такое чувство, что разлетелись по разным планетам.

– Так себе у тебя был парень, – заметил Хэл.

– Не отрицаю. Хотя это мне он не подошел. Где-то наверняка есть его человек. Понимаешь, о чем я? – Она отпила колы, вдруг заволновавшись.

Оба были как школьники на первом свидании. Впрочем, это и было свидание, но никто из них не сознался бы в этом. Даже себе. Хэл весь взмок. Сглотнул слюну и снова потер кадык.

– В общем-то, да, – сказал он. – Каждый ищет себе вторую половинку.

– О господи, – и Констанс впервые за долгое время наконец искренно улыбнулась.

Хэл непонимающе вскинул брови. Что он такого сказал?

– Ты веришь в теорию двух половинок, дядя?

– Я… – он осекся. Сощурился. – А ты – нет?

– Я считаю себя цельнооформленным самостоятельным человеком, – иронично сказала Конни. – Вполне благополучным безо всяких там половинок. Состоявшаяся – по себе.

– Везет.

– Почему это?

Хэл откинулся на стуле и отодвинул от себя тарелку. Ему в горло кусок не лез, хотя он не съел даже половину.

– Потому что я очень хотел бы узнать, каково это – быть… как ты говоришь… самому по себе.

* * *

За обед заплатил Хэл и попросил Конни не возражать, потому что – первое: он старше. Второе: он настоял на встрече. И третье: он мужчина и ее родственник. Конни почти поморщилась. Раскидал факты примерно по-стариковски, но – дьявол! – с ним было спорить, что с мраморной статуей.

И потом. Родственник, это ужасное формальное слово, которое даже близко не отражает всей неоднозначности их ситуации, но определяет дальнейшие взаимоотношения. Не слово даже, а ограничительная рамка.

Конни смолчала и не стала останавливать Хэла, когда он оплатил наличными блюда, напитки и чаевые. Это было бесполезно, и она все быстро усекла.

На улице дождь усилился так, будто все ангелы мира решили заочно пролить над Смирной слезы. Хэл снял замшевую куртку и накрыл ею Конни.

– Это зачем? – спросила она, порозовев.

Он придержал куртку над ее головой и сказал:

– До машины еще дойти надо. Мы припарковались, как назло, вон там. Ну и непогода!

– Ага. А ты как же?

– Тыковка, – он покачал головой. Отвечать дальше не стал, и Конни все поняла.

Та же фигня про мужчину и запара про дядю. Дядя Хэл, хотелось бы ей, чтобы у тебя была амнезия и ты забыл, кто кому здесь родственник.

У него и так на душе паршиво было от ее чертовых разговоров и чертовой заботы. Он взял ее за руку, чтоб она заткнулась поскорее и не травила его опиумом из полных ласки взглядов, и они побежали к «Плимуту».

Пришлось лавировать между машин по залитой серым асфальтом парковке, разлинованной белой краской. Дорога казалась ровной только на первый взгляд: в небольших углублениях и местах, где асфальт просел, скапливались лужи. Они отзеркаливали хмурое небо бликами, бензиново разливались у колес чужих тачек, и Хэл, торопящийся к «Плимуту» под дождем, сморгнул капли с ресниц, утер глаза рукавом мокрой рубашки и обернулся на Конни, которую тянул за собой, как на буксире.

У него болело все внутри, будто кто-то выстрелил в него и забыл, что нужно таких доходяг либо лечить, либо добивать. Хотя добить, конечно, было гуманнее.