Зоам Ват Лур молчал, не меняя выражения лица, и Григорьев понял, что тот не хотел сказать более того, что уже сказал. А значит, можно переходить к теме. Он заранее решил (хотя честнее сказать – согласовал с Джулиани), что не станет в разговоре касаться темы заключения, так что сразу решил с места в карьер.

– Захар Иванович, – философ постарался занять столь же открытую позу, пока что положив блокнот и ручку на низенький столик между их креслами, поправив очки и расположив руки на подлокотники, – я, признаюсь, остался под впечатлением от нашего короткого разговора и захотел с вами встретиться, чтобы продолжить спор. – Он расслабился, произнеся эту фразу, и стал ожидать ответа.

Ответа не было какое-то время, только вместо левого уголка губ пленник стал улыбаться правым.

– Что ж, давайте продолжим, – сказал Зоам Ват Лур наконец, слегка подавшись вперёд. – Однако хотелось бы вас заверить, я не собираюсь менять мнение о Вселенной и правильности нашего пути, так что, если ваш интерес заключается в попытке привнести хаос в ряды З’уул с помощью гнилой философии так называемого Согласия, то вы напрасно тратите время.

Ага, отлично. Ровно то, что нужно.

– Скажите, Захар Иванович, а вы не напрасно тратите время? – спросил Пётр и продолжил, не давая тому ответить или хотя бы обдумать суть вопроса. – На Земле вы посвятили много времени попытке изменить позицию морально слабейших её индивидов, не так ли? Кого-то вы завербовали обещаниями, кого-то деньгами, кого-то с помощью всяких наноботов. Вы же знаете русскую и советскую культуру? «На дурака не нужен нож, ему с три короба наврёшь…»

– «И делай с ним что хошь». Буратино, – кивнул Зоам, но его улыбка перестала быть саркастичной.

– Именно. Так вот, я подумал, не хотите ли вы попробовать свои силы на ком-то более сильном, более подкованном и верящем в идеалы Согласия? Что вы скажете, если я позволю вам «обрабатывать» меня, но не ложью и обещаниями, мне они ни к чему. Попробуйте убедить меня, сломав стройность моей философии.

Глаза пленённого разведчика излучали восторг и предвкушение. Да, Григорьев, ты его поймал. Он твой…

* * *

После похорон шаттлы-лифты перевезли всех в Нью-Йорк, на самую крышу здания Администрации Земли. Это было очень быстрым путешествием – люди по пятеро-шестеро заходили в маленькую сфероподобную будку, она скрывалась в переливающемся мыльном пузыре, тот лопался с негромким хлопком, потом с полминуты они выходили, и лифт снова появлялся в Индии. Солидная делегация отчаливала оперативно, не желая смущать и без того ошарашенных таким зрелищем гостей. Маленькие дети визжали от восторга, сопровождая хлопками каждый мыльный пузырь. Хлопайте, радуйтесь, это будет ваш мир, нам, старикам, чудеса достались слишком поздно, а для вас они могут стать повседневностью, как для детишек Кен-Шо там, на Ос-Чи.

На крыше были накрыты скромные столы. Из уважения к ушедшему на них лежали только грубые лепёшки, сыр и овощи, а ещё стояли простая вода и вино – красный сухой индийский Шираз. Петра пригласили сесть рядом с Артуром и Генрихом, и он скромно уселся на жёсткий стул – все удобные кресла убрали.

– За всеми новыми лекарствами и чудесами технологий Согласия мы совершенно забыли про то, что все мы смертны, – тихо промолвил сидящий от него по левую руку Ланге, наливая Артуру, Петру и себе вина. Стоит ли сегодня пить? «Если в поле хорошая почва, то сорняки, произрастающие на нём, не смогут уничтожить урожай. Если же почва бедная, то даже один сорняк выпьет из неё все соки. Так и разум должен быть чистым, и тогда никакие удовольствия жизни не смогут лишить его той сути, для которой он создан, нищий же разум подобен бедной почве – стоит тебе отвлечься на вино или женщину – ты уже не способен ни на что другое», – произнёс в его голове голос Кумари. И снова столь явно, что Пётр вздрогнул. Это Сунил и правда говорит с ним или собственные воспоминания? Говорил ли индиец ему такие слова раньше?

– Ты знаешь, я предпочитаю думать, что мы всё же бессмертны, – столь же тихо промолвил Пётр, принимая бокал, и Генрих быстро закивал головой.

– Вы ведь что-то писали вдвоём в последнее время? – снова спросил он.

– Да, – настала очередь Петра кивнуть головой. – После первых двух книг мы подошли к главному труду. Он должен был быть посвящён возможности сосуществования с Несогласными. Точнее, определять его этически-нравственный аспект.

– Точно-точно, мы это уже обсуждали, – жуя сырно-овощной бутерброд пробормотал Ланге, закашлялся и запил вином. – Слишком хорошее вино для такого повода, не находите? – ответа он ждать не стал и продолжил: – Я вспоминаю вашу первую совместную книгу, «Selbstaufopferung ist der Gipfel des Mitgefühls»^[10] – она меня впечатлила и до сих пор впечатляет. Да что там я! Насколько я знаю, ей впечатлены люди во всём Согласии.

– Ну если ей впечатлены, это целиком и полностью заслуга Сунила Кумари, – сморщил нос Пётр. Книга успела выйти на немецком практически сразу вслед за русским, английским и хинди – заслуга в том числе и Генриха.

– Да, да, по крайней мере сегодня это очевидно. Давайте уже встанем, президент будет говорить.

И правда, Артур встал и начал говорить речь.

– Дорогие друзья. Мы лишились одного из пионеров Согласия на Земле. Для кого-то Сунил был лишь философом, внимающим нашим дорогим учителям Кен-Шо. Но для миллионов он был гуру, который собственной жизнью показал, каково жить в Согласии. Он был болен болезнью Альцгеймера, но ему оставалось ещё несколько лет, и он мог легко излечиться наноботами, но предпочёл уйти в себя и уйти из жизни. Так же тихо, как жил, так же невероятно, как жил. Он умер, потому что решил, что не хочет потерять свою личность, и не воспользовался лекарством, потому что это значило бы то же самое. Давайте почтим его жизнь минутой молчания.

Пётр склонил голову вместе со всеми. Он, общающийся с Сунилом несколько раз в неделю, даже не знал про его болезнь. Тот ничего не сказал другу. Это было удивительно, хотя и обидно. С другой стороны, если Кумари ушёл просто потому, что так решил силой разума, то он просто фантастический человек. «Разум не ушёл, ушло тело, как уходит композитор, а музыка продолжает звучать». Да, друг, именно.

Уайт поднял голову и пригубил вина, после чего сел. Достопочтенное собрание последовало его примеру.

– Артур, откуда ты узнал про всё это? – не выдержал Пётр и спросил у президента, сидящего сразу за Генрихом.

– Он оставил мне сообщение, письмо, которое надо было вскрыть именно после похорон. Я так и сделал, прочёл только что, честное слово, – извиняющимся тихим голосом сообщил тот. – Кстати, Пётр, для вас там есть строчка. – Он протянул ему небольшую, сложенную вчетверо бумажку.

Пётр смущённо вытер руки о салфетку и взял последнее письмо гуру Кумари. Письмо было на английском, и, он узнал почерк, составлено лично Сунилом.

«Артур, я обнаружил странные симптомы и проверился у врача. У меня болезнь Альцгеймера, и, хотя мне ещё отведено несколько лет жизни, я не хочу увядать умом и не понимать этого. Также, видя страдания человечества, я не решился говорить вам об этом, потому что вы бы настояли на лечении наноботами Кен-Шо, а я не могу иметь подобных привилегий. Думаю, вы меня поймёте. Поэтому я просто решил, что в одну из молитв уйду. Просто и тихо. Может, через год, может, через день после составления письма. В любом случае после моей смерти его доставят вам. Прошу не грустить по мне, я осознанно сделал свой выбор и сделал его ровно тогда, когда следовало. Прошу передать Петру Григорьеву, чтобы он не думал, что я его бросаю. Я уже научил его всему, что знал, он даже не замечает, что вторая наша книга – „Нет Весны без Осени“ – целиком и полностью его. Я был только учителем такого замечательного ученика, и всё, чему я мог его научить, – смотреть. Пётр многое видит, я ему давно не нужен, он и сам сможет написать любой труд. Прощайте».

Письмо было коротким, но для Сунила Кумари это была целая речь. Прослезившийся Пётр представлял себе старого сухонького гуру, сидящего на циновке и часами составляющего письмо, находя его неприемлемо длинным, комкая и сочиняя заново. Спасибо, что ты был, друг. И нет, ты не только учил смотреть. Ты ещё был факелом, освещающим то, куда как раз смотреть и нужно.

Григорьев аккуратно сложил письмо и передал обратно.

– Мы сохраним его для будущего, для музея Согласия на Земле, – сказал Артур. И да, это было правильно.

* * *

Раз уж он прибыл в Нью-Йорк, то нужно обязательно навестить Зоама Ват Лура. За последние пять лет Пётр был у него девять раз, и этот станет десятым. Сказать, что пришелец «раскрыл ему свою душу», было бы в корне неверным. Напротив, как они и договорились, тот пытался залезть в душу философа, наследить там, уничтожить всё то, во что Григорьев верил, и насадить этику Несогласных. Почуяв подобный вызов, такой властный человек не мог устоять. Каждый визит, происходящий примерно раз в полугодие, за которое Пётр ещё немного сдавал, а Ват Лур ни капли не менялся, последний готовил ещё одно или несколько мысленных испытаний, которыми планировал сломать русского философа. Тот даже чувствовал некое подобие уважения, с какой силой тот выдерживал заключение и как упорно давил на его психику. Сломаться он не боялся, он видел осень. Но ему хотелось понять: если Григорьев живёт в мире, где осень – морально полагающий фактор, а у Согласия это весна, то что можно сказать про Несогласных или хотя бы про самых мощных из них – З’уул?

На поминках он получил «добро» от Артура и там же пообщался с Сэмюэлом Джулиани, который тоже присутствовал и вызвался лично проводить Петра к пленнику. Что ж, его присутствие не будет лишним.

Так что следующим же утром после сна в уютном гостевом номере прямо в небоскрёбе администрации президента и завтрака, он дождался Джулиани и позволил проводить себя в уже знакомые тюремные апартаменты.

– Ты ещё больше постарел, Пётр Григорьев, – без тени улыбки, но и без капли сочувствия сообщил ему на русском «Захар Иванович», после чего повернулся к Сэмюэлу и уже на английском добавил: – Мистер Джулиани, вас не было здесь довольно-таки долго. Рад видеть, что вы тоже не молодеете, жду не дождусь, когда получу приятную новость о вашей кончине.

– И тебе доброго здоровья. – Джулиани уселся на диван возле библиотечного шкафа, предварительно выудив из него какой-то томик. – Вы можете общаться по-русски, я здесь не как собеседник, просто сопровождаю господина Григорьева, – сказал он и уткнулся лицом в книгу.

– Что ж, Пётр, как продвигается ваша новая с Кумари книга? – спросил Зоам Ват Лур Григорьева, уже не обращая внимания на Сэмюэла.

– К сожалению, гуру Кумари покинул нас, вчера состоялись похороны, – ответил Пётр, почувствовав, как вновь переживает всю грусть и тоску от потери Сунила. Чёрт, а не мог ли пришелец знать о смерти его друга? Может, он задаёт новую тему нарочно? И почему улыбается?

– К вашему сожалению. В этом мы отличаемся, – произнёс тот наконец, откинувшись в кресле. Да, наверняка пришелец откуда-то прознал. И это наводило на странные мысли, нужно будет обсудить с Джулиани после аудиенции.

– Конечно, отличаемся, – кивнул Пётр, – для меня Сунил был другом, а для вас – врагом. С чего вам сожалеть о его смерти?

– О, ты меня неверно понял! – лицо Зоама выражало загадочное ликование. – Дело не в том, что он был моим врагом. Дело в том, что нет никакого смысла в подобном сожалении. В конце концов чего неестественного произошло?

Конечно, дело в отсутствии эмпатии. Нужно не забывать, кто сидит перед тобой, профессор Григорьев.

– Что ж… Я скажу, как я это вижу. А вы меня разубедите, – начал он. – Дело в том, что кончина Кумари произошла по его же воле, он заболел смертельной болезнью, но не стал получать лекарство, которое пока что недоступно большинству. Поэтому, чтобы не становиться глупее, он предпочёл уйти.