Да, радикальные фанатики всех сортов представляли определённую угрозу для безопасности новой структуры общества. Я не знаю, как на самом деле решали эту проблему, но в последние годы ни об одной акции устрашения с их стороны больше не было слышно. Говорят, результат дала хитроумная операция, которую удалось провернуть против их лидеров. Вроде бы им подсунули несколько камер жизнеобеспечения – якобы для изучения: знай, так сказать, врага в лицо, подсмотри, чем они там в своих коконах занимаются, чтобы найти слабое место и нанести сокрушительный удар. Вот они и изучают, не приходя в сознание. Наверное, вся их радикальная борьба теперь происходит в пространстве перцептоподобных симуляций.

Я часто рефлексирую над тем, что произошло, куда привёл прогресс и где в этом новом мире моё место. Но рефлексия бесплодна, дела же имеют смысл. Поэтому я продолжаю помогать тем, кто из-за золотистой пыльцы может окончательно потерять связь с реальностью, потерять свою самость. Что толку от того, что в его саркофаге продолжит получать довольствие кусок биомассы, в котором плетиво нейронов будет хаотично перемигиваться, обмениваясь потерявшими смысл сигналами? Сознание имеет право на сны – не люблю этот громоздкий термин «перцептоподобные симуляции» – но в нём должно сохраняться понимание, что тот, кому снятся сны, продолжает существовать, не растворился в игре на грани грёз и воли. По-моему, достойная миссия. Я бы даже сказал – священная. Я собой доволен, и на этом хватит.

Мы двигаемся медленно, экономя силы. В районе бывшей станции «Университет» делаем остановку, чтобы передохнуть. Эммануил и Виталина сидят на краю пандуса, подставив лица солнцу, скучающий Демьян прячется в тени фасада, девица, чьё имя в моём наряде значится как Кримильда, выходит на середину безбрежной асфальтовой пустоши, раскинувшейся на перекрёстке Ломоносовского и Вернадского проспектов. Она задумчиво бродит по выцветшим линиям разметки, пинает листву, которую принесло сюда ветром из парка, потом кричит мне:

– Эй, проводник! А почему всё это до сих пор не демонтировали, раз больше никто не пользуется? Асфальт этот, станцию, многоэтажки?

– Может, по той же причине, по которой не разбирают по кирпичам Колизей или Парфенон. Это же история. Кроме того, юридически это всё ещё чья-то собственность.

– А что такое Парфенон?

– Помилуйте, вы что, не проходили обязательные сеансы гносеозагрузки? Это же входит в обязательную программу.

– Проходила, наверное, – говорит она. – Только я всё забыла. Знаешь, когда не используешь какие-то знания, они быстро выветриваются.

– Сочувствую.

– Куда мы пойдём?

– Первый пункт реабилитационного паломничества – Третьяковская галерея. Выбирайте, по какому берегу пойдём – по Фрунзенской набережной или по Пушкинской?

– Если никто не против, давайте по Фрунзенской, – отзывается Виталина. В том лесном массиве мне будет немного не по себе. Говорят, там развелись дикие животные, которых никто не контролирует. Может это и не опасно, но… Не возражаете?

– Я – за, – соглашается Эммануил.

– Да ты-то понятно, – снисходительно усмехается Демьян. – Ладно, будь по-вашему. Сейчас припечёт – пожалеете о своём выборе.

– О… Я об этом не подумала. Ну хорошо, давайте через парк. Четверть века там не была.

– Значит, через парк? – уточняю я.

На меня смотрят четыре пары взволнованных глаз.

В какой же момент прогулка в тени деревьев стала восприниматься как опасное предприятие?

– Можете не беспокоиться. Я не дам вас в обиду, – заверяю я.

Демьян

Стрекоза внимательно осматривает наши лица, приходит к какому-то выводу и без комментариев покидает лесной массив.

– Считала нас, – говорит Виталина. – А я и думаю, где спрятана камера. Нет, ну а что, гулять по парку легально.

– Гулять – легально. А вот костры жечь – вряд ли, – сомневается Кримильда.

– Не переживайте, – успокаивает Виталина. – Я узнавала: в программу реабилитации после эскапических расстройств входит разведение открытого огня в лесном массиве. Так что смело можете жечь. Хвороста вдоволь.

– Демьян, хочешь помочь мне собрать хворост? – спрашивает Кримильда.

Она не дурнушка, нет. Но не в моём вкусе. Есть ли у меня вообще вкус, не только к женщинам, но и вообще, к чему-либо? Прелесть и проклятие перцептоподобных симуляций в том, что они гораздо ярче и интенсивнее, чем любая реальность. Поначалу. Но спектр переживаний быстро исчерпывается. Всё упирается в нашу природу. В биологический предел. Нельзя создать большее удовольствие, чем мы способны пережить. Врата восприятия упираются в устаревшие биологические контуры, доставшиеся нам от доисторических пращуров. Преодолеть их нельзя, можно выкрутить усилитель на максимум, миксовать, задействовать весь доступный букет одновременно, но никакого волшебства – сверху того пайка, что отмерен природой – достичь невозможно.

Но что ещё подлее, если этот паёк доступен по умолчанию, бесплатно, без усилий и борьбы, он перестаёт восприниматься как вознаграждение. Скорее, как постылая повинность. Есть, конечно, индивидуумы, которым и через год использования, и дольше, продолжает заходить имитация сексуальных приключений или хмельных утех. Но большинству приедается очень быстро. После того как я залёг в созданную нашими с Эммануилом усилиями высокотехнологическую берлогу и подключил доведённую до совершенства ещё в конце XXI века услугу перцептогенерации, меня хватило ровно на неделю. Потом всё потеряло остроту: блондинки, брюнетки, рыжие, толстые, худые, низкие, высокие… Если из вкуса деликатеса вычесть его цену, которая была основной приправой в прошлом, он кажется пресным. Имитация алкогольного опьянения, из которого выхолощен вред для организма, просто раздражает. Умельцы, которые ломали программные сборки управления симуляциями, чтобы создать для пользователя нечто недозволенное, были да сплыли. Потому что число нот в химической гамме, на которую реагирует наш мозг, ограничено: окситоцин, дофамин, серотонин и ещё пара нейромедиаторов. Какую бы перегрузку ты ни задавал на входе, какую бы химическую какофонию ни устраивал, биологический трансформатор всё равно не может принять водопад: в крошечное отверстие предельно возможного диапазона восприятия сцеживается только тоненькая струйка.

Почти сразу же после того, как перцептоподобные симуляции начали своё победное шествие – ещё задолго до появления золотистой пыльцы, и даже до внедрения предыдущих поколений экзистопротекторных систем – появились бунтари, отшельники, староверы, отвергавшие технологию как неестественную, вредную или даже демоническую. Против них не было никаких репрессий, они просто сошли на нет, как когда-то пользователи пейджеров. Есть свидетельства о существовании разрозненных общин, которые живут вне агломераций, предпочитая неуютную свободу сытой безопасности депозитарного хранилища. Ходят слухи, что среди таких анахоретов, которые отказались обзаводиться своим экзистопротекторным ложем, остались и особые титаны духа, которые не пользуются продуктами перцептогенераторов. Я не видел ни одного и не знаю, как их найти. Возможно, это просто легенды.

Хотелось ли мне когда-нибудь покинуть свой саркофаг и вернуться к реальной жизни? Бесчисленное количество раз. Пробовал ли я? Всерьёз – нет. Когда шумные улицы и кафешки опустели, когда офисы стали виртуальными, когда всеми, прежде «ручными», производственными процессами стало можно управлять, не покидая ложа, возврат назад выглядел сумасшествием. Когда попадаешь в лиминальное пространство, покинутое людьми, чувство одиночества и тревоги набрасывается на тебя, как хищная птица, и ты бежишь обратно в свою нору, чтобы снова получить от золотистой пыльцы свою порцию спасительного паллиатива.

Развитие симуляций упёрлось в потолок. Мы застряли в этой предельной точке, когда непонятно, куда развиваться дальше, а главное – непонятно зачем.

Но и вернуться назад мы тоже не способны, даже если бы захотели. Мы маемся здесь, на пределе развития, как неприкаянные демоны, не в силах нащупать новое призвание и вернуть интерес к прежнему. Потребительский рай скучен и пошл. Теперь в жизни всегда нет места подвигу.

Эта рефлексия может быть нескончаема, но я делегирую право её продолжать философам, если кто-то ещё причисляет себя к таковым. Больше всего мне хочется вернуться в свой саркофаг и врубить режим неструктурированных сновидений. Меня понесёт по волнам образов и грёз, без сюжета, без цели, без смысла, без логики. Я буду следовать за вектором персонажа своей симуляции, переживать его горести, радости, тревожиться с ним и наслаждаться с ним, повинуясь несистемному алгоритму странствия, как Одиссей, про которого ещё не написана поэма. В этом путешествии я потеряю чувство своей потери, а о большем-то и мечтать глупо. Социальных очков на моём счету, заработанных раньше, хватит, чтобы оставаться погружённым в эту пучину всю жизнь, не отвлекаясь на служение обществу. Я – одно из миллиардов разумных сознаний, которые выбрали подмену реальности, взобравшись на пик благополучия, комфорта и безопасности. Мы тесными рядами спим или бодрствуем, что-то по инерции ещё делаем, но уже не знаем зачем. Единственное, что нас пока утешает – трансляция продуктов коллективного ИИ-бессознательного прямо нам в голову.

А она, глупая, толкует о каком-то хворосте.

– Ладно, пойдём, – говорю я. – Хворост – так хворост.

Шорох и треск в кустах. Возвращаются Эммануил и проводник.

– Что это? – ахает Кримильда.

– Добыча, – ухмыляюсь я. – Дичь.

– Мы будем есть это… это живое?

– Не беспокойся. Оно уже мёртвое.

Виталина совершает рывок к кустам, оттуда доносится звук её бесплодных рвотных позывов. Эммануил швыряет добытых уток на землю, чтобы ей помочь. Она что-то бормочет, бессильно отпихивая его.

– Но зачем? – спрашивает у проводника Кримильда. – Можно ведь просто вызвать аварийную капсулу жизнеобеспечения и позволить пыльце покормить нас. Зачем было убивать другое существо?

Проводник смотрит на неё как взрослый на ребёнка-недотёпу.

– Конечно, можно всё препоручить пыльце. Но это никак не поможет вам выздороветь.

Виталина с усталым видом возвращается к нам.

– Всё, что мы с вами сегодня делаем, подчинено одной цели: помочь вам вспомнить себя. Себя настоящих.

Проводник выходит из образа античного оратора и ловит мой взгляд.

– Поможешь разделать? – спрашивает он.

– Как-то нет навыка, – отвечаю я. – Мы с Кримильдой идём за хворостом, так что, давай, наверное, сам.

– Отлично, – оживляется он. – Как раз нужно будет вскипятить воду в котелке. Иначе от перьев не избавиться. А потом я покажу, как правильно потрошить птицу.

Кримильда

Нас снова окружает лес, но теперь лес каменный. Мы попали сюда через ворота в красной кирпичной стене с бойницами и потерялись посреди старых, потемневших постаментов и надгробий, разной степени сохранности. Бетонные, гранитные, известняковые, мраморные – предки увековечивали последнее пристанище своих близких, кто во что горазд, в меру достатка. Демьян стоит, выпрямившись, как струна, руки сложены на груди, взгляд стеклянный. Что происходит у него в голове, можно только догадываться.

– Где мы? – спрашиваю я, осторожно трогая его за предплечье.

Он выходит из ступора, смотрит на меня так, будто впервые видит, силится вспомнить фразу, которую я только что произнесла.

– Мы в некрополе Донского монастыря, – наконец отвечает он.

– Что мы делаем на кладбище? Как мы сюда забрели? – спрашиваю я и бросаю наземь нелепую вязанку хвороста.

– Шаг за шагом, из Нескучного сада по Стасовой.

– Я серьёзно. Зачем ты меня сюда привёл? У тебя здесь кто-то похоронен?

Демьян пожимает плечами:

– Нет, это очень старое кладбище, в последние века здесь не прибавлялось новых постояльцев. Капсулы с прахом всех моих близких лежат в моей законсервированной квартире. Кстати, почему бы и не навестить их, раз другого повода вернуться в своё жилище не нашлось…

Почему мы здесь? Наверное, я выбрал маршрут неосознанно. Ты разве хочешь возвращаться к этим занудам?

– Не в этом дело. Просто это странное место для прогулки. Пролежать семь лет, не выходя из симуляции, чтобы потом выйти из капсулы и прийти смотреть на старые могилы.

Он хохочет мягко и бархатно. Очень красивый тембр.