– Я нахожу в этом некий экзистенциальный смысл, дорогая Кримильда. Кстати, как тебя называть уменьшительно-ласкательно? Кри?

– Давай обойдёмся без уменьшения и ласк, – прошу я. Ну неужели он не может хоть иногда сменить ироничный тон на серьёзный!

– Как скажешь. Как же ответить на твой вопрос… Я пытаюсь почувствовать разницу между нами и ими. Согласись, с философской точки зрения, он не так прост. Они упокоились в саркофагах, и мы, в каком-то смысле, тоже. Они беззаботны, и мы тоже, не имеем ни хлопот, ни тревог. Их покинуло сознание, и многие из нас постепенно приходят к тому же самому. Согласна?

– И каков же будет твой ответ? В чём разница?

– В отличие от нас, они пожили по-настоящему, – вздыхает он, берёт свою вязанку и начинает движение в сторону монастырского комплекса.

Я остаюсь на месте, сбитая с толку. Внутри что-то закипает.

– Они – жили? Да ну! – кричу я ему вслед, потом поднимаю хворост и догоняю. – От прабабки моей осталась куча онлайн-дневников, типа с воспоминаниями о её молодости. Я пересмотрела все. И знаешь что? Не было у них настоящей жизни, одно её обещание. Запомнились мне весьма некоторые её записи. Например, про отпуск. Целый год, говорит, ждёшь эту поездку на море, мечтаешь, как здорово проведёшь там время. А когда приезжаешь – там просто грязный берег, вонючая вода, жуткие цены, солнечные ожоги и ротавирус в финале. Вот такой и была их реальная жизнь. Или про замужество ещё. Встретишь, рассказывала она, человека, втюришься, и кажется – вот оно, счастье. И будущая совместная жизнь с ним, полная любви и благополучия, разворачивается перед тобой, как свиток. А в реальности через месяц после свадьбы ты узнаёшь, что одновременно он встречался с какой-то барышней, коллегой по работе, а потом он становится хмурым, пьёт, орёт на тебя и в финале уходит, а ты одна воспитываешь его биологических отпрысков.

– К чему ты ведёшь?

– К тому, что если реальная жизнь такая – спасибо, я лучше в саркофаге полежу, подумаю на досуге о всяком-разном. И к тому же теперь, чтобы поесть, мне не придётся кого-то там потрошить.

Мы останавливаемся перед оградой величественного собора. Демьян ощупывает взглядом все его детали, словно пытается запомнить каждую и унести с собой.

– Никто не сказал об этой дилемме лучше, чем поэт из позапрошлого века, на стихи которого положили популярную песню, – отзывается он. – Если у вас нету дома, пожары ему не страшны, и жена не уйдёт к другому, если у вас нет жены. Далее слушателям предлагалось самим выбрать, иметь или не иметь. Вот мы и выбрали на свою голову. Всё хотели, чтобы не было больно, страшно, обидно. И в итоге остались и без дома, и без жены, и без собаки, только с симуляциями. Куда делась мечта о колонизации иных миров? Туда же, куда и остальные великие мечты человечества: в утиль. Когда стало ясно, что ресурсы больше не проблема, лететь за тридевять галактик и что-то осваивать больше не было необходимости. Если эфемероботы способны соткать любую формулу вещества, в котором нуждается человеческий организм, а симуляции успешно канализируют наш инстинкт владения и доминирования, дальнейшее развитие теряет смысл. Мы на пределе развития, Кри. Дальше развиваться нам не позволяют ограничения, коренящиеся в самой нашей биологической природе. А если мы прекратили развиваться, это означает, что мы деградируем. Просто этого пока не заметно.

– И что ты предлагаешь? Пойдёшь проповедовать в центральный московский депозитарий? Мол, «вставайте, люди русские, на славный бой, на смертный бой»?

– С любимой симуляцией, с кормилицей-пыльцой… – подхватывает Демьян. – О нет, во мне нет луддитских наклонностей, я не призываю крушить депозитарии и возвращаться к охоте и собирательству. Я пытаюсь нащупать для себя лично – а не для всего человечества – смысл продолжать существовать.

Я хватаю его за плечи и повисаю на нём, прижимаясь. Наши губы смыкаются. Я не думаю о последствиях. Не думаю о его реакции. Я не моя прабабушка, и никаких свитков передо мной не разворачивается. Просто моя истинная сущность – смелая, жадная, целостная – хочет быть рядом с настоящим, а не виртуальным мужчиной. Она лучше, чем моя социальная шкурка, знает, что нужно делать. Это мой шанс, и это его шанс – если он и правда хочет вернуть смысл оставаться живым и бодрствовать в этой реальности.

Мы целуемся. Он старше, и для него в этих физиологических проявлениях нет ничего нового, он застал эпоху, когда люди иногда ещё выходили из дому, держались за руки и заводили отношения не через телепаторный канал, а буквально чутьём, на ощупь. Для меня же это впервые, я вообще не уверена, что всё делаю правильно и что он не отстраняется только из жалости, на самом деле испытывая брезгливость. Даже если так – мне всё равно.

Где-то неподалёку раздаётся вежливое покашливание. Какая неожиданность. Мы разнимаем объятия и испепеляем взглядами того, кто нам помешал. Человек стоит на выходе из собора. Он тоже обескуражен нечаянной встречей. На нём нет ни рясы, как можно было бы ожидать, ни вообще каких-либо признаков принадлежности к культу – не считать же таким признаком аккуратную бороду. Удовлетворившись тем, что его заметили, он оборачивается лицом к храму, совершает крестное знамение и поясной поклон, а затем удаляется в сторону ворот.

– Уважаемый! – вдогонку кричит Демьян. – Можно вас кое о чём спросить?

Человек останавливается.

– Отчего же нельзя? Можно! – охотно отвечает он.

От объятий Демьяна остаётся только быстро проходящее тепло на коже. Торопливым шагом он уже нагоняет посетителя собора, который терпеливо дожидается его.

– Вы из реалистов, да? – горячо шепчет Демьян. – Из тех, кто презирает симуляции и экзистопротекторы?

– Нет, – спокойно отвечает человек.

– Вот как… Тогда, почему вы здесь?

– Пришёл помолиться.

Демьян смущён. Я понимаю его – религиозность, да ещё и в таком классическом выражении, смотрится дремуче, архаично, почти нелепо в нашем веке. Ну и молился бы себе, не покидая депозитарий, а он, гляди, пешком пришёл в храм.

– Простите, если мой вопрос выглядит грубо или нетактично, но… Помолиться? О чём?

Человек усмехается в бороду и оглядывает нас по-новому, оценивающе, словно только что заметил.

– Как бы объяснить, чтобы вы поняли, – размышляет он вслух. – Попробуем так. Много ли вы встретили сегодня людей на улице?

Демьян молчит. Я включаюсь в разговор:

– Кажется, никого, да?

Демьян пожимает плечами:

– Не присматривался.

Незнакомец, смакуя каждое слово, продолжает:

– Я стараюсь регулярно гулять вне экзистопротектора. Иногда остаюсь на ночь в своей старой квартире, отбиваясь от назойливых оповещений, что пребывание вне моей ракушки несёт риски и угрозы для жизни и здоровья. Вы знали, что электричество и вода больше не поставляются в квартиры централизованно? И давно. Так что об автономности своих старых жилищ граждане должны заботиться сами и заранее. Чтобы вскипятить чай, нужно запастись питьевой водой, а это не так просто. Нет ни магазинов, ни колодцев, чтобы пополнить запас. Принять душ тоже не выйдет. Эти привычные в прошлом вещи отмерли за ненадобностью. Зачем гнать воду по трубам в миллион домов, если золотистая пыльца сама обеспечит телам граждан чистоту и свежесть? Зачем в квартирах электричество, если граждане тотально переместились под землю? Таких чудаков, как я, почти не осталось. Москва, исполинский гигаполис, выглядит мёртвым, как древние Помпеи, только погубил её не вулканический пепел, а золотистая пыльца, состоящая из мириад эфемероботов.

– Никто Москву не губил, – возражаю я. – Вот же она, вокруг нас!

– Верно, вокруг нас пустые и немые здания – свидетельства некогда бурной жизни. Но в чём смысл их существования? Они как мёртвые известняковые ракушки в древнем осадочном слое. В них никто не вернётся. Назад пути нет. Сравняй всё на поверхности с землёй – и никто не скажет слова против, потому что для нашей нынешней жизни всё это прошлое величественное великолепие не имеет никакого значения.

– Так о чём вы просите в молитве? – напоминает Демьян. – Чтобы всё стало как раньше?

– Кто я такой, чтобы стоять на пути прогресса? Нет. Я молю о том, чтобы вся эта незаслуженная нами благодать не накрылась в один прекрасный момент медным тазом.

– Вы думаете, идеально продуманная и отлаженная система жизнеобеспечения, управляемая послушными алгоритмами и обслуживаемая эфемероботами, может дать сбой? Программы взбунтуются? Эфемероботы предадут нас? Разве к этому есть хоть какие-то предпосылки?

– Считаете, что наш разум способен предусмотреть всё? Наивная и высокомерная уверенность. Кризис может прийти внезапно и непредсказуемо. Мы делегировали нашим автоматическим помощникам и искусственному разуму все свои прежние обязанности, полагая, что работать руками, читать чертежи, плавить металл и ковать лезвия, наконец, помнить наизусть формулы – никогда вновь не понадобится. Что, если мы заблуждаемся? Что, если вдруг придётся снова растить хлеб и пасти скот, писать программный код, мести улицы, в конце концов? Никто к этому не готов. Все – от младенцев, рождённых по договору демографического обязательства, до юных телом, но не душою, граждан, помнящих ещё советскую эпоху, – стали паразитами. Только теперь мы паразитируем не друг на друге и не на иных биологических видах, а на продукте собственного развития. И я боюсь, что за эту праздность Бог – или природа, если угодно – нас накажет.

Человек старомодно откланивается и с достоинством уходит.

– Уважаемый, ещё минутку! Я до сих пор теряюсь в догадках, кто вы и чем занимаетесь. Вы монах, философ или, может, политик?

– Я инженер, – отвечает незнакомец. – Член ордена Росатома, если быть точным. Мы присматриваем за тем, чтобы энергия, питающая нашу новую среду обитания, никогда не иссякла.

– Спасибо, – говорит Демьян. – И как, мы в надёжных руках?

– На здоровье. Можете спать спокойно. Мы обеспечили такой запас прочности, что, если людям вдруг наскучит нынешнее вегетативное существование и человечество однажды решит не просыпаться, система жизнеобеспечения останется в работоспособном состоянии ещё много веков.

Он отдаляется от нас, пока его силуэт не пропадает окончательно. После его слов на душе неуютно. Целоваться снова не хочется. Демьян гладит меня по щеке.

– Бери хворост, – говорит он, – нам пора возвращаться.

Эммануил

Всякому терпению есть предел. Виталину, которая мужественно держалась всю дорогу, тошнит прямо перед входом в галерейный комплекс.

– Господи, зачем я согласилась есть эту дрянь, – бормочет она. На её лице, с сероватым оттенком, отражается мука.

Проводник предлагает салфетки. Она приводит себя в порядок, пока вынырнувший из технической ниши автоуборщик приводит в порядок историческую плитку. Мы входим в Третьяковку, преследуемые прозрачными информационными панелями. Эта форма электронной жизни появляется из ниоткуда и плывёт синхронно с нами, подобно несуразно плоской медузе, предупреждая о последствиях причинения вреда историческим памятникам и экспонатам. Последствия, кстати, и правда серьёзные: попытка вскрыть защитный изоляционный слой, консервирующий редкие ценные полотна или фасад, может повлечь мгновенную парализацию и принудительную изоляцию с пониженными гарантиями жизнеобеспечения. Твой новый саркофаг, выданный государством, внешне будет неотличим от любого другого, но жить в нём будет не очень комфортно, пока не осознаешь ценность приличного поведения. А убедить пенитенциарного психолога, что ты всё осознал и перевоспитался, – непросто.