Информационная призма перестаёт запугивать и переключается на историю здания, особенности псевдорусского стиля и прочие подробности, которые с тем же успехом можно было бы выяснить, не покидая свою ячейку в подземном депозитарии. Более того, ходить ножками по любому крупному музею – то ещё испытание, в отличие от виртуального тура с полным погружением. Немудрено, что музеи опустели задолго до того, как появились полностью автономные экзистопротекторы: разглядывать картины и скульптуры куда сподручнее из дома, с экрана, чем при личном посещении. Кстати, та же судьба ждала и большинство туристических достопримечательностей. Дольше других держались целебные курорты. Но после появления эфемероботов, которые устраняли любые воспаления, злокачественные клетки и нарушения обмена веществ куда эффективнее, чем традиционные методы лечения, опустели и те.

Виталине лучше. Она смотрит на проводника с осуждением. Бедняжка. Глупо злиться, ведь это его работа. Он ведь не сам придумал протокол реабилитации после эскапических расстройств. Установлено, что это необходимо – значит, нужно через это пройти. Хотя, конечно, трудно противиться желанию вызвать какой-нибудь транспорт и свалить назад в свой гедонистический кокон, подальше от внешнего мира с его гравитацией, колебаниями погоды и прочими неудобствами.

Демьян и Кримильда, плетущиеся сзади, в вестибюле наконец нагоняют нас. Они держатся за руки, и по лицу девушки видно, что она счастлива, тем счастьем, которое нельзя пережить в симуляции.

– Почему вы отстали? – спрашивает проводник.

– Нам нужно было побыть вдвоём, чтобы принять важное решение, – щебечет Кримильда.

– Какое же?

– Мы поняли, что хотим заключить социальный договор брака. И дать согласие на зачатие и вынашивание малыша.

Проводник одобрительно хлопает в ладоши и кивает:

– Вот видите, наша прогулка пошла вам на пользу. Такое решение я могу только приветствовать. Поздравляю!

Виталина бросает на меня взгляд, полный упрёка и компенсированной обиды. Да, дорогая, я знаю, что у нас с тобой тоже есть такой договор. Но мы безнадёжно застряли на предварительной стадии, и я всё не могу решиться на то, чтобы выполнить свою часть обязательств. Казалось бы, какая ерунда: эфемероботы перенесут частицу моего генетического материала в твоё тело и будут контролировать весь процесс роста и созревания эмбриона, пока ему не придёт время выйти на свет. Здесь-то для нас, как родителей, и наступит сложная фаза. Хоть государство и щедро добавит нам социальных очков, но какое-то время придётся радикально сократить время, проводимое в перцептоподобных симуляциях. Растить младенца и в дальнейшем воспитывать ребёнка посредством исключительно телепаторного канала, не получится – ему нужна живая, тактильная коммуникация, как минимум до десяти лет, потому что иначе он не сможет вырасти полноценным, и никакая пыльца тут не поможет. А значит, придётся на этот период перебраться в общую семейную ячейку, по функционалу похожую на жилище старого типа. Долгое отсутствие подлинного уединения, слишком много суеты и ответственности – о, как же хочется оттянуть этот момент! Или вовсе его избежать?

Виталина смотрит на меня испытующе, словно мы с ней в телепаторной связи. Я понимаю, что она не получит эмоционально-смысловой слепок моих мыслей, мы ведь не подключены к нашим экзистопротекторам – но всё равно рефлекторно опускаю ментальный шлагбаум.

Она женщина. Она считывает всё и без телепаторного канала. Виталина опускает взгляд и отворачивается. Нужно поговорить с ней наедине, без лишних глаз и ушей. Чёрт, как это трудно сделать вот так, вживую, без всех этих технологических посредников, которые сделали общение комфортным и безопасным до отвращения!

Всё, что я могу, – догнать её и обнять за талию. Она в очередной раз испытывает прощение – это сквозит в её жестах. «Если бы я знал, чем всё в итоге обернётся, я бы лучше застрелился, чем позволил реализовать свой проект», – думаю я, глядя ей в глаза, словно между нами работает телепаторный канал. «Лгунишка», – читается в складке между её бровей. – «Твои обещания, увы, необязательны».

«Она права. Я не достоин её», – думаю я и признаюсь себе, что не хочу, чтобы она об этом знала.

Она вздрагивает: во время нашего блуждания по коридорам Третьяковской галереи Демьян наступил на паркетную плитку, которая почему-то заскрипела.

С потолка спускается сервозонд, фиксирует повреждение, пререкается с проводником. Устанавливает отсутствие нашей вины, с хорошо имитированной строгостью в голосе рекомендует держаться подальше от «уставшей» половицы, консервирует повреждение новым слоем изоляционного геля. Обошлось.

Пока я следил за конфликтом, Виталина исчезла. Я иду её искать. Залы сменяются. В одном из них я нахожу Демьяна и Кримильду. Они молча созерцают мускулистое туловище сидящего на земле курчавого юноши, обхватившего руками колени. Это «Демон» Михаила Врубеля.

– Мазня какая-то, да? – неуверенно спрашивает Кримильда. – Видно, конечно, что художник не очень владеет кистью. Какая-то картина у него получилась… фрагментарная, что ли.

– Вообще-то, это шедевр живописи конца девятнадцатого века, – смеётся Демьян.

– Точно? – переспрашивает Кримильда. – А что тут такого шедеврального? Цифровая живопись, конечно, намного точнее передаёт идеи.

Демьян сокрушённо качает головой. Да, дружок, нелегко тебе с ней придётся. Это тебе от кармы прилетело. За то, что в прошлом ты разрушил нашу дружбу.

Я оставляю их, продолжаю поиски и нахожу Виталину в зале с византийскими иконами. Она пожирает глазами работу, выполненную темперой на деревянной основе. Информационная призма заботливо объясняет, что перед нами – икона мастера двенадцатого века, изобразившего воскрешение Лазаря; шедевр будет экспонироваться в Третьяковке до конца две тысячи сто восемьдесят седьмого года, а потом отправится домой, в Афины. «Где, так же, как и здесь, не будет пользоваться живым зрительским вниманием», – думаю я.

Лазарь, лежащий во гробе в пеленах, смотрит на Христа не больно-то радостным, как будто затравленным взглядом. Может, ему некомфортно покидать вечный покой и возвращаться в мир, полный боли, неустройства, обид, и прочих горестей? Как знакомо…

– Представляешь, эта Кримильда назвала работу Врубеля мазнёй, – роняю я, остановившись чуть поодаль от Виталины, чтобы своей близостью не мешать ей наслаждаться искусством.

Она томно проводит кистью по прозрачному слою изоляционного геля, словно пытается сквозь него почувствовать шероховатость дерева и засохшей краски.

– Как избито, – отзывается она. – А знаешь, Эммануил, я ведь когда-то пробовала заниматься настоящей живописью. Когда начала интересоваться, поначалу всё, что не было похоже на фотографию, казалось мне нелепой мазнёй. Только потом я поняла, в чём разница между искусством и имитацией, которую алгоритмы генерируют за доли секунды.

– И в чём?

– В человеческом несовершенстве. Это как приправа, которая придаёт пресному блюду вкус. Представляешь, этот художник, возможно, афонский монах с плохим здоровьем, возможно, изнывая от строгого поста, корпел над ней многие дни, экспериментировал с красками, пытаясь передать божественный огонь. И этот огонь перешёл на икону – потому что он был в нём самом. Фигуры и силуэты кажутся нам несовершенными – но разве они могут быть иными? Или так: разве они имеют право быть иными? Ведь мы не боги, чтобы творить так.

– Тогда алгоритмы, которые могут, по-твоему, богоподобны?

– Откуда мне знать, – печально отвечает Виталина. – Любая достаточно развитая технология неотличима от магии, помнишь, да?

– Конечно. Третий закон Артура Кларка.

– В моих рисунках не было магии. Поэтому я и бросила. Рукой получалось гораздо хуже, чем с помощью инструментов нейрогенерации. Теперь я, как царевна, спящая во хрустальном гробе.

– Не ты одна. А я чувствую себя на месте Лазаря, который не рад воскрешению.

– Между тобой и Лазарем есть существенное отличие, – с холодом в голосе вздыхает Виталина. – В отличие от него ты не способен откликнуться на божественный зов. Ты не готов покинуть свои пелены, чтобы жить по-настоящему.

Я молчу, уже предчувствуя, что последует дальше.

– Я ухожу от тебя, Эмм.

Проводник

Когда мы покидаем галерею, солнце уже клонится к закату. Усталые с непривычки до степени измождения, они падают на скамейку в сквере. Чтобы подкрепили силы, я раздаю им бутерброды и чай – эксперимент с приготовлением и поеданием дичи в первый же день реабилитационной программы оказался для них слишком жёстким, и я не хочу его повторять, затеяв готовку чего-то более полезного.

– Ну, как впечатления от прикосновения к прекрасному? И вообще от первого дня?

– Я чувствую себя подавленной, – говорит Кримильда, работая челюстями. – Внешний мир такой огромный. Такие расстояния. Я несколько раз чувствовала что-то вроде паники.

Я киваю:

– Приступы агорафобии в первый день – это абсолютно типичная реакция. Завтра будет полегче.

Демьян пожимает плечами:

– Вспомнил юность. Конечно, по сравнению с тем, что было ещё пятнадцать лет назад, всё выглядит просто идеально. Чистота, безупречно отлаженная работа всех систем.

– Это потому, что мы, люди, перестали сорить и всё портить, – хмыкает Эммануил. К своему бутерброду он так и не притронулся, видно, что из-за размолвки с Виталиной ему кусок в горло не лезет. Необычный день. Одна пара образовалась, другая распалась. Реальность – она такая. Всем даёт возможность привести свою жизнь в порядок, начать новое или прекратить отжившее.

– Вы бы тоже поели, – участливо говорит Виталина. – Целый день – ни крошки во рту. – Утку свою так и не попробовали.

– Обо мне не беспокойтесь, я не голоден. Прошу прощения за то, что подверг вас такому испытанию. Обычно я включаю приготовление пищи на костре во второй день программы реабилитации. На этот раз поспешил, и не у всех пищеварительная система среагировала корректно. Виноват.

– Ничего. Зато было вкусно. И как-то первобытно, что ли. Огонь костра, запах дыма, жир на пальцах. Я чувствовала некое возбуждение, даже наслаждение, которого нет в симуляции. Там всё безопасно, а это было… по-настоящему. Вот и объелась.

– Да, у вас талант готовить, – замечает Кримильда.

– Навык отточен за годы работы, – хохочу я. – Обычно хвалят, но некоторые и поколотить пытались.

– Что у нас на сегодня ещё в программе? – спрашивает Эммануил.

– Поздравляю: первый день реабилитации после эскапических расстройств вы успешно прожили в полной реальности. Было трудно, но вы справились. А теперь – барабанная дробь, – предстоит прожить и ночь.

– Что? Прямо на улице?

– В каком смысле? Где мы будем спать?

– Да-да, вы не вернётесь в свои экзистопротекторы до конца реабилитации. Ночевать предстоит в своих обычных квартирах на поверхности. Понимаю, что это может пугать, но уверяю, бояться нечего. Ваша безопасность будет тщательно охраняться. В жилища будут поданы вода и электричество, вы сможете заказать еду. Вы быстро привыкнете.

– Чушь собачья, – возмущается Кримильда. – Кто вообще это придумал?

Я усмехаюсь, глядя на Демьяна. Он перестаёт отмалчиваться.

– Протокол придумал я.

– Что? Дёма, как это?

Он складывает руки на груди, подсознательно защищаясь, и начинает объяснять: